Глава 62 Камера истощения человеческого организма

Глава 62

Камера истощения человеческого организма

Штрафной изолятор (ШИЗО), или «кича», — это внутренняя тюрьма колонии, что-то наподобие карцера в СИЗО. Сидят здесь нарушители режима содержания, а также те, кому в качестве наказания назначили перевод в ПКТ (помещение камерного типа, раньше называлось БУРом). Сидишь здесь под замком, в камерах наподобие тюремных. За что дается ШИЗО? Да за что хочешь: не угодил начальнику, не вовремя встал, не вовремя лег, опоздал на проверку, не так был одет, находился не в своем отряде, не там курил — вот тебе сутки, трое, пятеро. Десять суток (максимум) дают за отказ от работы либо использование запрещенных предметов (мобильная связь), а также за наркотики или пьянку. И хотя по закону больше десяти суток никак нельзя, растягивается эта гармошка и до полугода.

БУР — это содержание подольше. Туда заключают на месяц, три месяца, полгода — просто потому, что арестант считается опасным. Если, находясь в БУРе, ты хватаешь нарушение, то тебя переводят в «кичу», и эти штрафные сутки в срок БУРа не засчитываются.

Первым делом, как и в любой тюрьме, из твоей обуви вынимают шнурки, а с руки снимают часы. Потом переодевают в заношенные до дыр штаны длиной по колено и такой же застиранный клифт с надписью «ШИЗО». Из личных вещей в камеру можно взять только носки, трусы, кальсоны, мыло, зубную пасту и щетку, туалетную бумагу и полотенце.

— Ну что, Хакер, в какую хату пойдешь? — видя, что я остановился в нерешительности, спросил меня дежуривший под «крышей» контролер по прозвищу Тямтик.

— Пойду для начала с «восьмой» поговорю.

В хате № 8 обычно сидят блатные, которые регулируют все движение под «крышей»: знают, кто в какой хате сидит (для этого у них есть «компьютер» — картонка, на которой отмечают фамилии прибывших и номера хат).

— Кто, откуда, за что? — спросил хриплый голос за дверью.

— Хакер, седьмой отряд, за «трубу».

— Куда пойдешь?

— В четвертую… (я знал, что в этой хате было две батареи отопления, что, учитывая стоявшие на улице морозы, приобретало сакральное значение).

— А что там?

— Причина есть.

— Какая?

— Пацаны, ну не буду же я на весь коридор кричать…

— Хорошо, иди…

Камера № 4 во многом напоминала помещения спецкоридора на Володарке. Два на четыре метра, та же бетонная «шуба» на стенах, две пятнадцативаттные лампочки, прикрытые железной решеткой, закрытое металлическими ставнями окно, умывальник, «дальняк» в углу, навесной шкафчик для личных вещей, откидывающиеся в ночное время нары, рассчитанные на четырех человек, несколько низких металлических табуреток, вмурованных в бетонный пол, и узкий столик. На батарее были разложены сухари. «Так вот к чему выражение “сухари сушить”», — сразу вспомнилось мне.

— Я думал, я на дно попал, — сказал я вместо приветствия, окидывая взглядом тесноту камеры, — вдруг кто-то снизу постучал…

Когда прилетаешь с Мальдив и через пару дней попадаешь в тюремный «отстойник» с клопами и крысами — кажется, что это и есть самое дно жизни. Оказывается, всегда может быть еще хуже. Поэтому, когда знакомые в лагере жалуются и говорят, что все плохо, я отвечаю: «Не гневите судьбу. Вспомните лучше о тех парнях, которые сидят на пожизненном». Мы узнаем, что такое по-настоящему «плохо», только когда оно происходит.

— Здорово, проходи. Из какого отряда? — пригласили меня в темноту хаты.

— Из седьмого…

Я присел на нары и стал разглядывать своих товарищей по несчастью — пятерых ребят, заросших многодневной щетиной.

— За телефон? — поинтересовался у меня здоровенный парень, лицо которого показалось мне знакомым.

— Да, — вздохнул я.

— Мы тоже, — здоровяк улыбнулся. — 50 % людей в «киче» за «трубы». Комар, — представился он.

В углу камеры, под умывальником, приятным теплом светился «уж» — спираль из нихромовой проволоки, подключенная к электропроводке.

— Пока его не загнали, — Комар перехватил направление моего взгляда, — мы три ночи не спали, в хате было так холодно, что сопли в носу замерзали. На улице, кстати, сколько?

— Ночью до минус тридцати, — «обрадовал» я своих сокамерников. — Как мне на «жилую» отписать? Восьмое марта на носу — сказать, чтобы девок моих поздравили. Я впервые в изоляторе…

— А не надо писать, — сказал какой-то парень, — до твоего отряда рукой подать, лучше откричи «по громкой».

— Хата на скольких рассчитана?

— На четверых…

— Я шестой. Как спать-то будем? На этих нарах вряд ли все поместимся.

— На полу.

— Пол-то бетонный… — я весь съежился от предвкушения неминуемого знакомства с холодным полом.

— Ну извини, не курорт, — один из парней развел руками.

— И воздуха совсем нет, — я посмотрел на наглухо закрытое окно.

— Холодно — на десять минут в день открываем.

— А прогулки?

— Размечтался. Ты сигарет привез, кстати?

— Нет. Меня не из отряда «закрывали», а сразу в «отстойник» увели.

Не успел собраться. А сам не курю, завязал.

Курение — это не привычка, а рабская зависимость, и в ШИЗО это проявляется сильнее всего. В поисках остатков табака потрошатся окурки, выворачиваются карманы, разрезаются стельки (в которые часто зашивают чай и табак) и вытряхиваются ботинки. Сигареты раскатываются алюминиевой кружкой в тонкие полоски и прячутся всюду, куда только можно. Или упаковываются в фольгу, запаиваются в несколько слоев целлофана и завозятся под крышу в собственной заднице. Называется это «торпедами».

По Солженицыну, ШИЗО должен быть: а) холодным, б) сырым, в) темным, г) голодным. С первыми тремя так и есть, а вот откровением для меня стало то, что в изоляторе кормят намного лучше, чем в жилой зоне: порции в два раза больше и я наконец-то увидел в пайке мясо. Правда, чай и кисель наливают в одну на всех миску — кружек нет.

— Серый, сечку будешь? — спросил у меня стокилограммовый Комар, на лице которого явственно читалось желание съесть и мою порцию.

— А сечку жрите, мусора, сами… — нараспев ответил я строчкой из песни Круга.

— Я серьезно.

— Нет, не буду.

Сечку я, конечно, попробовал. Принципиально не ел ее в СИЗО, но в «киче» попробовал. Чтобы, так сказать, испытать на себе все тяготы тюремной жизни. Редкая гадость, скажу тебе. Прав был Мишка Круг.

В изоляторе всегда горит свет, закрыты окна и нет часов, так что смены дня и ночи просто не замечаешь. Ночью мы стараемся спать на жестких деревянных нарах (в тесноте, да не в обиде), а днем приходится на полу. С непривычки ужасно болят бока. Среднесуточная температура — не выше плюс десяти, и это с учетом нашего «ужа». От холода постоянно клонит в сон. Время тянется так медленно, как водка, когда ее только-только достал из морозильника и разливаешь по рюмкам. Заняться решительно нечем: ешь да спишь.

— Эй, Паша, — подозвал я знакомого контролера, дежурившего в ту ночь в ШИЗО. — Дай-ка мне ручку и бумагу.

После этого я опять стал писать книгу. На обрывках оберточной бумаги (другой там не выдают), при неверном свете пятнадцативаттной лампочки… Днем отжимался и приседал, стирал в раковине умывальника свою одежду, а по ночам писал.

Свой двадцать восьмой день рождения я встретил здесь же, в ШИЗО. С зоны загнали чай, сигареты и шоколад. Очень хотелось кофе, но пришлось радоваться и тому, что есть.

В «киче», как и в любой камерной системе, очень важна хорошая компания. Сидит здесь, по моему мнению, самая прогрессивная часть осуж денных — почти половина водворены в изолятор за использование мобильной связи. Здесь даже во сне думают об Интернете:

— Мм-м, а как, ты говорил, Opera Mini устанавливается?

— Что я говорил?

— Или это я во сне увидел?

— Спи, приснилось тебе.

В 2010 году Уголовно-исполнительный кодекс разрешил нам звонки без ограничений, но в нашей зоне все осталось по-прежнему: два раза в месяц по пятнадцать минут. Подписываешь заявление на звонок, стоишь два часа в очереди, добираешься наконец до таксофона, а по соседству орут так, будто впервые в жизни телефон увидели:

— Маня, Маня! Сало в посылку положить не забудь…

Законы наши сами рождают преступления. Ну поставьте вы таксофон в каждой «локалке» — количество нарушений в зоне сразу уменьшится раза в три. В Беларуси вообще преступников плодит само государство. Напился, дал соседу в морду — тот написал заявление в милицию. Наутро оба протрезвели, у соседа обида и боль прошли, он к мусорам забирать заявление — ан нет, поздно уже, факт совершения преступления зафиксирован. Поэтому каждый четвертый житель в нашей стране либо сам сидел, либо имеет судимых родственников.

В последний из отмеренных тебе дней в изоляторе гадаешь только об одном: выпустят тебя завтра или нет. «Дэпэ» — дополнительные десять суток ШИЗО — можно получить тремя способами: тебя выводят к «хозяину», он сам приходит в ШИЗО или, что случается чаще всего, под «крышу» приходят отрядники и со всех сторон раздается: «Будай — начальник выписал тебе десять суток, Шевелев — десять “дэпэ” тебе, Павлович — еще “десятка” от начальника…»

— За что, Михалыч?

— «Спал, лежа на полу», — зачитает он рапорт о нарушении.

— Но я ведь не спал! — возмутишься ты.

— Ну, ты ведь понимаешь…

Можно не спать днем (хотя камеры обычно переполнены), ходить строго по форме одежды, сделать идеальную уборку в камере в день, когда тебя назначили дежурным, но если сверху сказали «фас», нарушение для тебя всегда найдется. Был бы человек…

Незаметно подошла к концу дня моя вторая «десятка». Я выгнал на «жилую» текст жалобы, и в случае третьего «дэпэ» собирался объявлять голодовку. Некоторые из сокамерников курили фторопласт — какую-то специальную пластмассу, после вдыхания паров которой сильно поднимается температура тела — и собирались выехать на санчасть, но я от подобных экспериментов отказался.

— Да, пацаны, грустно все это… — мрачно констатировал я. — XXI век на дворе, а здесь: сырость, недостаток света, «шуба» на стенах, капли воды собираются на потолке… Спим на холодном полу, заклеиваем щели в окнах туалетной бумагой, прячем стержни для ручек в зубной пасте, курим сигареты, которые завезли сюда в собственной заднице, едим обломками алюминиевых ложек из таких же мисок…

— А раньше вообще было: день «летный» — день «нелетный».

— ?..

— Называлось все это КИЧО — камера истощения человеческого организма. День кормили, день нет.

— Мда-а…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.