Моя бабушка Мария-Анна Л. Ф. Достоевская[40]

Моя бабушка Мария-Анна

Л. Ф. Достоевская[40]

Мой дед по материнской линии, Григорий Иванович Сниткин, был по происхождению украинцем. Предки его принадлежали к семье казаков, живших на берегах Днепра в окрестностях Кременчуга. Фамилия их была Снитко. Когда Украина была присоединена к России, они обосновались в Петербурге и, чтобы доказать верность русской империи, изменили украинскую фамилию Снитко на русскую Сниткин. Они сделали это от чистого сердца, а не из низких побуждений и заискивания; для предков моей матери Украина навсегда осталась Малороссией, младшей сестрой Великой Руси, восхищавшейся ею до глубины души. И после переселения в Петербург мои предки остались верны своим украинским традициям. Тогда Украина находилась под влиянием католических священников, имевших славу лучших воспитателей молодых людей. По этой причине мой прадед Иван Сниткин, хотя был православным, отдал своего сына Григория в школу иезуитов, только что открытую в Петербурге, впоследствии, однако, закрытую по приказу русского правительства. Мой дед получил там отличное воспитание, какое всегда дают ксендзы, но на протяжении всей жизни ничего иезуитского в его поведении не было. Он был настоящим славянином: слабым, робким, добропорядочным, сентиментальным и романтичным. В молодости он пережил большую страстную любовь к знаменитой Асенковой, единственной исполнительнице ролей в классических трагедиях в России. Мой дед проводил все вечера в театре и знал наизусть ее монологи. Тогда дирекция императорских театров разрешала поклонникам актеров приветствовать их на сцене. Юношеская робкая и почтительная влюбленность моего деда очень нравилась Асенковой, и она выказывала ему свое благоволение разными способами. Так, она доверяла моему деду свою шаль и цветы, когда шла на сцену читать прекрасные стихи Расина или Корнеля; на его руку она опиралась, возвращаясь, дрожащая и обессиленная, в ложу, в то время как охваченные восторгом зрители бурно аплодировали обожаемой актрисе. Другие поклонники Асенковой ревновали моего деда к ней и требовали своей очереди на право нести ее шаль и сопровождать ее в ложу. «Нет! – сказала Асенкова ревнивцам. – Нет, это право принадлежит Григорию Ивановичу. Я так хорошо себя чувствую, опираясь на его руку!» Бедная Асенкова была очень хрупкой, очень болезненной; она

страдала чахоткой и умерла молодой. Отчаяние моего деда было необычайным; в течение многих лет у него не хватало мужества пойти в театр, который он так любил. Он никогда не забывал великую актрису и часто молился на ее могиле. Моя мать рассказывает, что однажды, когда она была еще совсем маленькая, ее отец взял с собой на кладбище ее, брата и старшую сестру, заставил их встать на колени перед надгробием Асенковой и сказал им: «Дети, молите Бога об упокоении души величайшей актрисы нашего столетия!»

Я была уверена, что эта страсть моего деда известна только нашей семье. Поэтому я была очень удивлена, когда нашла в одном историческом журнале упоминание об этом в статье старого театрала. Он утверждал, что страсть моего деда была не любовью молодого мужчины к красивой женщине, а восхищением талантом великой актрисы. По-видимому, подобная страсть – редкое явление в России, если она так надолго запомнилась старому хроникеру. Он приводит и подробность, мне не известную: через некоторое время после смерти Асенковой в ролях трагического репертуара предстала перед публикой одна из ее сестер. На ее дебют пришел и мой дед, не посещавший театр после смерти своего божества. Он внимательно слушал юную дебютантку, но ее игра ему не понравилась, и он снова исчез.

Мой дед был одним из тех людей, которые рано старятся. К тридцати пяти годам он потерял все свои волосы и большую часть зубов. Его лицо было изборождено морщинами, и он выглядел, как старик. Но в этом возрасте он женился при странных обстоятельствах. Моя бабушка с материнской стороны, Мария-Анна Мильтопеус, была шведкой из Финляндии. Она утверждала, что ее предками были англичане, вынужденные покинуть в XVII веке свою страну из-за религиозных волнений. Они поселились в Швеции, женились на шведках и потом переселились в Финляндию, где приобрели поместье. Английская их фамилия была, должно быть, Мильтон или Мильтоп, так как окончание «ус» шведское. В Швеции был обычай добавлять к мужским именам людей науки – пасторов, писателей, ученых, врачей, профессоров – это окончание. Я не знаю, какая профессия была у моего прадеда Мильтопеуса; заслуги его перед соотечественниками столь велики, что они похоронили его в кафедральном соборе Або, финском Вестминстерском аббатстве, и над его могилой воздвигли мраморный памятник.

Моя бабушка очень рано потеряла своих родителей и воспитывалась у теток, не сделавших ее молодость счастливой. В молодости Мария-Анна была очень хороша, тип красоты ее был истинно норманнский. Высокая, стройная, с классически правильными чертами лица, с великолепным цветом лица, голубыми глазами, роскошными золотистыми волосами, она вызывала всеобщее восхищение. У Марии-Анны был чудный голос, и подруги называли ее «второй Христиной Нильсон». Это восхищение вскружило бабушке голову, и она решила стать певицей. Она отправилась в Петербург, где ее братья служили офицерами в гвардейском полку его величества, и сообщила им о своем плане. «Ты сошла с ума, – сказали ее напуганные братья. – Ты будешь виновата, если нас выгонят из полка! Товарищи не позволят нам остаться, если ты станешь актрисой». В России всегда придерживались довольно строгих правил в этом отношении; офицер должен был подать в отставку, если хотел жениться на актрисе. Вероятно, в те времена, когда моя бабушка была молода, русские офицеры не могли также иметь родственников на сцене. Мария-Анна должна была пожертвовать своим актерским честолюбием ради военной карьеры братьев. Она сделала это тем охотнее, что вскоре после прибытия в Петербург влюбилась в одного из их товарищей, молодого шведского офицера. Любящие обменялись клятвой в верности и собирались пожениться, когда началась война; офицер был отправлен на фронт и одним из первых убит. Мария-Анна была слишком горда, чтобы плакать, но ее сердце было разбито. Она продолжала жить у своих братьев, но больше не обращала никакого внимания на мужчин; по-видимому, они не существовали для нее больше. Ее невесток не очень устраивало присутствие в доме красивой девушки с властным характером, оспаривавшей у всех первенство. В те времена девушка из хорошей семьи не могла жить одна; она должна была жить или в доме супруга, или у родных. Следовательно, ей надо было выйти замуж, чтобы быть независимой. Ее невестки взялись за дело, устраивали вечера и приглашали молодых людей. Красивая шведка, поющая страстным голосом, имела большой успех. Мария-Анна получала много предложений, но все отклонила, «Мое сердце разбито, – сказала она родным. – Я никого не могу любить». Невестки рассердились, услышав эти слова, казавшиеся им бессмысленными, и попытались образумить свою эксцентричную родственницу. Однажды, когда ее принуждали согласиться на выгодный для нее брак, Мария-Анна раздраженно сказала: «Послушайте, Ваш протеже мне настолько противен, что, если уж я должна во что бы то ни стало выйти замуж, лучше я выйду за доброго старого Сниткина, он, по крайней мере, симпатичен мне». Мария-Анна обронила эти неосторожные слова, не придав им значения. Но ее невестки немедленно ухватились за них. Они направили преданных им подруг к моему деду, чтобы те очень деликатно упомянули о пылкой страсти, которую воспламенили в сердце девицы Мильтопеус его достоинства. Дед мой был очень удивлен. Конечно, он восхищался красавицей-шведкой и с удовольствием слушал оперные арии в ее исполнении, но мысль, что он может понравиться этой красивой девушке, никогда не приходила ему в голову. Она не обращала на него никакого внимания, рассеянно улыбалась, проходя мимо, и изредка перекидывалась с ним словом. Но если она действительно так его любила, то он охотно попросит ее руки.

Невестки Марии-Анны с ликующим видом передали ей предложение моего деда. Бедная девушка очень испугалась. «Но я не хочу выходить замуж за этого старого господина, – сказала она своим невесткам. – Я говорила о нем для сравнения, чтобы Вы поняли, до какой степени был мне противен другой претендент». Это объяснение запоздало. Родственники Марии-Анны сказали ей строго, что хорошо воспитанная молодая девушка никогда не должна произносить неосторожные слова; что можно, конечно, отказать человеку, делающему предложение, не зная, как оно будет принято; но отклонить предложение, спровоцированное самой, значит оскорбить достойного человека, не заслужившего, конечно, такой обиды; к тому же Марии-Анне уже двадцать семь лет, и она не может неизвестно до каких пор оставаться у своих братьев, и это самое время для нее задуматься, наконец, всерьез о своем будущем. Бабушка моя увидела, что невестки поймали ее в западню, и покорилась неизбежному. К счастью, «этот бедный, старый Сниткин» был ей симпатичен.

Брак этих двух мечтателей оказался довольно удачным. Дед мой никогда не забывал знаменитую Асенкову, бабушка постоянно думала о любимом женихе, бедном офицере-блондине, павшем на поле битвы; однако это не помешало им иметь нескольких детей. Их характеры дополняли друг друга; бабушка была властной женщиной, супруг ее робким; она приказывала, он повиновался. Однако дед всегда мог настоять на своем, когда речь шла о близких сердцу вещах. Он пожелал, чтобы его жена переменила религию, и объяснил ей, что дети не смогут быть хорошими христианами, если их родители исповедуют разные религии. Бабушка перешла в православие, но продолжала читать Евангелие по-шведски. Позднее, когда дети начали говорить, дедушка запретил жене учить их ее родному языку. «Мне скучно, когда вы говорите между собой по-швед-ски, а я не понимаю», – сказал он. Это запрещение было очень неприятно моей бабушке, так никогда не научившейся правильно говорить по-русски. Всю жизнь она говорила по-русски на собственный, довольно причудливый лад, и ее друзья часто смеялись над ней. Если речь шла о чем-то важном, она предпочитала говорить с детьми по-немецки. После свадьбы дедушка и бабушка сняли сначала квартиру, как это обычно делалось в Петербурге. Этот образ жизни не нравился моей бабушке, привыкшей в Финляндии к более широкой жизни. Она попросила мужа приобрести земельный участок, продававшийся на берегу Невы, в отдаленном квартале, недалеко от Смольного монастыря. Она распорядилась построить там поместительный дом, окруженный большим садом. В самом центре Петербурга она жила, как на даче. У нее были свои цветы, фрукты, овощи. Бабушка не испытывала особой любви к украинской родне мужа и принимала их только по семейным праздникам. Все же шведки, приезжавшие в Петербург и так или иначе связанные с кем-нибудь из ее многочисленных родственников в Финляндии, бывали у нее, завтракали, обедали и даже иногда ночевали в просторном бабушкином доме, где было несколько комнат для гостей. Уезжая в Финляндию, шведские подруги оставляли на ее попечение своих детей, определенных в различные императорские институты, и сыновей, служивших офицерами в русских полках. В такие праздники, как Рождество и Пасха, дом и сад дедушки и бабушки оглашались смехом и шведской болтовней маленьких институток, учеников кадетского корпуса, молоденьких робких офицеров, еще плохо говоривших по-русски и счастливых тем, что нашли в незнакомом Петербурге кусочек Финляндии. Как все женщины германского происхождения, бабушка очень мало заботилась о своем новом отечестве и думала только об интересах представителей ее собственного рода[41].

Данный текст является ознакомительным фрагментом.