Юрик-Треф держит мазу

Юрик-Треф держит мазу

Павел и Стеша большей частью жили в своей комнате с чуланчиком вдвоем, но время от времени возвращался в нее после очередной отсидки их сын Юрка. Сидеть он начал в каком-то совсем уж раннем возрасте, лет с двенадцати. Вместе с другими соседскими пацанами взломали пивной ларек, тут же на месте упились пивом, обкурились папиросами «Север» и уснули, сильно облегчив задачу жегловым-шараповым из местного отделения милиции. Может, отделался бы Юрка тогда испугом да увесистым кулаком папы Павла, но, на беду свою, сознался еще в нескольких кражах в школе и в булочной. И поехал в колонию для несовершеннолетних, откуда вернулся через год обогащенный малолетскими «понятиями» и практическими навыками проникновения на объекты социалистической собственности и изъятия оттуда материальных ценностей. А короче — краж со взломом, причем исключительно в ларьках, магазинах, складах и т. п. Когда мои родители на всякий случай стали пальто вешать не в общем коридорчике, а у нас в комнате, Юрка снисходительно объяснил папе, что чужие карманы и квартиры не по его части и можете, мол, хоть «лавешки», хоть «рыжье» оставлять прямо на кухне — никуда не денется. Подумал и добавил, что это он только за себя отвечает, так что на кухне все-таки не стоит, мало ли кто зайдет…

На воле Юрка гулял недолго, от силы полгода, и пошел на вторую ходку, на этот раз за промтоварный магазин где-то на окраине. К нашему возвращению из Воздвиженки он сидел уже во взрослой колонии и числился убежденным вором-рецидивистом. К взломам магазинов прибавилось соучастие в убийстве, хотя Юрка впоследствии божился, что крови на нем нет, а просто случилось быть рядом, когда сторожа фомкой неосторожно приложили. Но это он по прошествии изрядного времени так говорил, когда уже встал на путь относительно праведный, а в разговорах после отсидки «мокруху» не отрицал, хотя в подробности не вдавался. Как видно, это добавляло ему веса в глазах ленинградской шпаны.

Что Юрка из блатных, было сразу видно любому, даже не искушенному в уличной жизни человеку вроде моей бабушки. Во рту у него на видном месте красовалась стальная фикса, на пальцах обеих рук были вытатуированы перстни с черепом. Скромные, но внушающие понимающим людям уважение наколки имелись и на других частях тела: церковь с крестом, солнце с лучами и еще по мелочи. Одевался Юрка по тогдашней блатной моде: брюки клеш с флотским ремнем, с которого была сточена звездочка, тельняшка, рубашка-ковбойка и кургузое пальтецо, которое он называл бушлатом. На голове — кепка-восьмиклинка с пуговкой посередине. А может, это была шестиклинка — шпанский фасон периодически менялся. Из-под кепки на лоб свисала тщательно выровненная челка, а к нижней губе вечно была приклеена папиросина «Север». Когда Юрка хотел продемонстрировать шик и процветание, на шею набрасывалось белое кашне из парашютного шелка, а «Север» заменялся на «Казбек», иначе называемый «Нищий в горах». Впоследствии эта кличка перекочевала на сигареты «Памир».

Не знаю, как в общегородском масштабе, а в нашем районе Юрик-Треф пользовался большим авторитетом, и лучи его сомнительной славы косвенно согревали и меня. Все соседские шпанистые ребята знали, кто мой сосед по квартире, и остерегались проделывать со мной обычные мелкие гадости вроде очистки карманов от мелочи, срывания зимней шапки или отнятия велосипеда с последующим снятием с него колес. Приходилось, конечно, и мне участвовать в мелких потасовках и отвечать на обидные словечки, но чувствовалось, что о Юркином существовании на Аптекарском и в ближайших окрестностях все, кому следует, хорошо помнят. Это при том, что за все время нашего соседства мне пришлось прибегнуть к его покровительству только один раз. Повод для этого, надо сказать, был в высшей степени серьезный.

Вернувшись с войны (а он закончил ее аж 15 мая 1945 года в Прибалтике, в операции по разгрому так называемого Курляндского котла), отец привез пистолет «люгер». Это оружие иногда не совсем точно называют «парабеллумом». Подобные трофейные пистолеты были у очень многих офицеров, и в первые послевоенные годы власти не обращали на это особого внимания. Но к пятидесятым годам, когда папа учился в военной академии, держать дома трофейный пистолет было уже категорически запрещено, и время от времени издавались строгие приказы, грозившие не сдавшим оружие военнослужащим ужасными карами. Сначала на эти приказы внимания не обращали и нести сдавать трофейные стволы не спешили, а потом уже и как-то боязно стало — а ну и вдруг накажут за несвоевременную сдачу?

Так что папин «люгер» продолжал себе спокойно лежать у нас на антресолях в красивой жестяной коробке с ангелочками и готической немецкой надписью. Патроны к нему — если они вообще были — папа хранил где-то отдельно. Я иногда, когда никого не было дома, забирался на антресоли и доставал оттуда всякие интересные штуки: старинный фонарь с цветными стеклами, сдвоенные картинки для стереоскопа и сам не вполне исправный стереоскоп, набор каких-то хромированных молоточков до сих пор непонятного мне назначения… Забирался я и в коробку с ангелочками и крутил в руках «люгер», пытался разобрать немецкую гравировку на ствольной коробке. А однажды, когда ребята в соседнем дворе играли с самодельным деревянным пистолетом для стрельбы капсюлями, дернула меня нелегкая похвастаться, что у нас дома есть настоящий фрицевский пистолет и папа дает мне из него пострелять! «Врешь! — сказали пацаны хором. — А не врешь — покажи!»

И я бегом бросился домой, достал с антресолей «люгер» и под полой пальтишка притащил его во двор. Это, конечно, была ужасная глупость — да ведь и мне только шесть недавно стукнуло… Фурор был произведен немалый: пистолет разглядывали со всех сторон, заглядывали в ствол, вытаскивали магазин… Я стоял, пыжась от гордости, но тут один из мальчишек, постарше остальных и мне не очень знакомый, сунул пистолет себе в карман и бегом из двора! Я за ним, ребята за мной, но его уже и след простыл. Тут же и все остальные разбежались, и я в одиночестве, размазывая по лицу слезы, поплелся домой. На мое счастье, Юрка курил на кухне и тут же поинтересовался, в чем дело и не обидел ли меня кто. Выслушав мой прерывающийся всхлипами рассказ, стал ходить взад-вперед по кухне, швырнул папиросу в раковину, тут же закурил вторую, обозвал меня придурком, велел из дому не высовываться и ушел на улицу.

Я побежал в комнату, прильнул к окну и увидел, как Юрка подозвал пробегавшего мимо шкета, взял его за шкирку и принялся о чем-то допрашивать. Потом дал ему подзатыльника, и шкет куда-то рванул полным ходом. Юрка стоит себе, курит, а минут через пять прибегает, запыхавшись, один из старших шпанистых пацанов — Юркиных приближенных. Юрка угостил его папиросой, они поговорили, и Юрка вернулся домой. Вызвал меня из комнаты и сказал, чтоб я умылся и больше не ревел — сейчас притаранят ваш шпалер. И в самом деле минут через десять позвонили в дверь, и Юрка развернул на кухонном столе газетный сверток — в нем был злополучный «люгер» и три пачки папирос «Казбек», Юрику-Трефу в знак уважения и за причиненное беспокойство. Я, вне себя от счастья, полез засовывать пистолет обратно на антресоли, а когда слез, Юрик несколько охладил мой восторг. «Ты, — говорит, — как дядя Марк придет, все расскажи ему. А не расскажешь — я сам тебя заложу, тебе только хуже будет. Заметано?» Делать нечего, и я с содроганием стал дожидаться папиного возвращения.

Выслушав мои сбивчивые плачущие объяснения, папа аж почернел лицом, тут же полез на антресоли и, убедившись в наличии пистолета на месте, позвал к нам Юрку. Пожал ему руку, поблагодарил и попросил держать язык за зубами. Юрка пообещал молчанку вмертвую — только ведь, говорит, пацаны шпалер видели, да еще я шороху навел до самого Литейного, оттуда его притаранили… Вы бы, говорит, как-нибудь его скинули, а то найдут — и мне пришьют соучастие.

Тем же вечером папа надел штатское пальто, шляпу, сунул коробку с пистолетом в портфель и ушел куда-то. Вернулся скоро, заметно повеселевший, и велел мне крепко-накрепко забыть всю эту историю. Только через много лет я узнал от него судьбу «люгера»: папа утопил его вместе с коробкой в речке Мойке напротив Дома-музея Пушкина, спустившись по гранитным ступеням к самой воде. И сделал это очень вовремя: недели через две вечером позвонили в дверь и к нам в кухню ввалился патруль военной комендатуры. Папу попросили предъявить офицерское удостоверение и имеющееся дома оружие. Удостоверение папа предъявил, а оружие — какое такое оружие, нету никакого оружия! Табельный пистолет системы Макарова хранится, как и положено, в оружейной комнате Военной академии связи. Старший патруля тогда предложил папе подписать протокол с добровольным согласием на осмотр квартиры без санкции прокурора. Папа лихо подмахнул протокол — осматривайте на здоровье, нам скрывать нечего. Это произвело должное впечатление, старший патруля козырнул и повел своих бойцов восвояси. А папа до утра сидел на кухне и курил папиросу за папиросой, запивая «Старкой», пока бутылка не закончилась. Павел вышел в туалет — папа и ему налил, поинтересовался, что это Юрия не видно, неужели опять?.. Оказывается, Юрка в деревню к родичам гостить уехал.

Со временем Юрик-Треф остепенился, стал Юрием Павловичем, закончил автотранспортный техникум и вступил в партию. Как-то пришел я на Аптекарский навестить бабушку, с которой мы поменялись квартирами, а у подъезда стоит серая «Волга», и в нее раздобревший Юрка садится. Да не на водительское место, а рядом с шофером. Увидел меня, вылез, закурили мы, поговорили немножко «за жизнь». Предложил обращаться в случае необходимости, он теперь директор спецавтобазы и в разных инстанциях имеет связи. «Помнишь, — говорит, — как я за тебя мазу держал? И теперь тоже кое-чего могу. Дяде Марку с тетей Любой привет передавай!» И улыбнулся во весь рот, сверкнув золотой коронкой на месте прежней стальной фиксы.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.