Алик

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Алик

Через четыре года после нашего приезда в Москву я перешел из немецкой школы имени Карла Либкнехта в 110-ю русскую школу имени Фритьофа Нансена. Переход этот стал довольно резким переломом в моей жизни. В первом же диктанте по русскому языку я сделал более тридцати ошибок и тем самым значительно понизил средний уровень показателей своего восьмого класса. Тем не менее, мои соученики и учителя приняли меня, сына эмигрантов и кое-как ассимилированного москвича, по-дружески.

Через полгода, в 1938 году, мне исполнилось пятнадцать. Это был возраст, который требовался для вступления в Комсомол -Коммунистический союз молодежи. На общем собрании, где решался этот вопрос, произошел случай, характерный для тех лет, когда недоверие было главным признаком времени. Ученица старшего класса спросила меня о моем отце. Он находился в это время во Франции, откуда безуспешно пытался пробраться к Интернациональным бригадам в Испанию. После моего ответа ученица, задавшая вопрос, выступила против моего приема «из-за неясных обстоятельств». Тем не менее, голосование прошло в мою пользу, я был принят всего лишь с одним голосом «против».

Очень быстро я втянулся в активную жизнь нашего класса и стал в нем «своим». Вне школы наша жизнь по большей части проходила в компании из пяти или шести довольно бойких ребят. С некоторыми из девушек мы поддерживали более или менее тесные отношения. Хотя мы во многом отличались как по семейному и социальному положению наших родителей, так и по склонностям наших характеров, в свободное время мы многое делали совместно. Алик был интеллектуалом и мечтателем. Однако меня больше притягивали Володя и Юра, склонные к рациональности и увлекавшиеся спортом. Нас связывали многочисленные совместные приключения. На вечеринках состоялось также первое неизбежное в России знакомство с алкоголем. Наша дружба становилась все более тесной, и чем дальше, тем больше нам казалось, что это надолго.

Однако окончание школы разделило нас. Кроме меня всем исполнилось по восемнадцать, их призвали в армию и разбросали по огромной стране. Я был единственным 1923 года рождения допризывником, и без вступительных экзаменов, как окончивший школу с отличием, поступил в Московский авиационный институт -предел мечтаний многих. Близкие друзья писали мне письма. Как и многое в нашей будущей жизни, их военная карьера определялась волею случая. Алик писал мне из военного училища, Саша попал солдатом в стройбат на новую границу с Польшей, занятую немецким вермахтом, к письму Олега, с которым я сидел до последнего класса на одной парте, с Дальнего Востока была приложена его фотография в форме моряка Тихоокеанского флота. Тяжелым ударом для меня было известие, полученное после войны, что он погиб в апреле 1945 года во время последних боев за Берлин.

При каждом посещении Москвы я проезжаю мимо небольшого памятника, который создал после войны другой наш соученик, скульптор, в память о тех, кто не вернулся с войны, и думаю об Олеге - на цоколе указано и его имя.

С большинством уцелевших после нескольких эпизодических встреч и писем контакты с течением лет оборвались.

Все мои поездки в Москву проходили в цейтноте, но я искал и до последнего времени всегда находил окно для посещения Алика. Он единственный, с кем связь не прервалась. Мы виделись почти каждый год, позднее по нескольку раз при его поездках в немецкие университеты на Востоке и Западе. С годами наши отношения становились глубже и сердечнее. Когда я говорю о Москве как о своей второй Родине, то для меня это означает и мою московскую дружбу с Аликом.

Он вернулся с войны инвалидом: в бою потерял ногу. Позже мой друг изучал германистику, защитился в Московском университете и стал профессором по немецкой литературе. Предметом его исследований было творчество поэта, любимого нами обоими, - Генриха Гейне, четырехтомное русское издание которого он редактировал.

Сто десятая школа располагалась в красивом старинном здании бывшей гимназии Флерова. Вместе с учителями в ее стенах, должно быть, оставалось нечто от элитарного духа этой богатой традициями школы. Этот же дух жил на улицах и площадях вокруг знаменитого Арбата.

Многие из моих друзей жили между Поварской (в наше время улицей Воровского) и Никитской (тогда Герцена). О давних и тогдашних жителях этого духовного центра Москвы написано много, но и новые истории можно рассказывать без конца.

Александр Пушкин поселился в одном из особняков на Арбате с красавицей Натальей после венчания в соборе, находящемся на Большой Никитской совсем близко от нашей школы. А на мою долю выпало большое счастье восхищаться волшебно красивым дворцом Ростовых на аристократической Поварской - месте действия романа Льва Толстого «Война и мир», причем не только его внешним видом, но чувствовать себя дома в его роскошных залах.

Там находился клуб Союза писателей, членом которого был наш отец, и мой брат Конрад и я имели туда свободный доступ. И в советское время нигде больше в столице не было такого места, где собиралось бы столько ведущих ученых, высоких военачальников, знаменитых писателей, известных артистов, как в этих местах вокруг Арбата.

На углу Хлебного и Скатертного переулков находился дом, где жил Алик. Для меня этот старый двухэтажный дом был таким же, как и большинство других. Построенный в 1913 году первоначально, кажется, для четырех зажиточных семей, подобно всем московским каменным домам, после революции он был заселен многочисленными квартиросъемщиками. Когда я приходил к Алику в две крохотные комнатки, где он жил с отчимом и матерью, мы насчитали в доме не менее одиннадцати семей. Как бы привычно это тогда ни выглядело, вскоре я понял, какой роскошью являются тридцать квадратных метров нашей квартиры с собственной кухней и ванной.

В доме Алика на всех жильцов была всего одна-единственная кухня, в которой рядом с маленькой газовой плитой горели еще несколько примусов. Первоначальный главный вход был закрыт, пользовались «черным ходом» через двор.

Алик рассказывал о своем деде, который сам вырвался из крепостных, стал купцом и вместе с семьей жил в представительном доме в Замоскворечье. Ребенком мой друг бывал еще в том большом доме. Мы долго рассуждали на тему о том, что было бы, если бы да кабы…

Но мы жили в другое время, и это время было для нас совершенно нормальным. Нам нравилось, как мы жили, Арбат был нашим родным гнездом. Так же, как наша школа. Что касалось учебного плана и установленных требований, она ничем не отличалась от других школ. И все же: нам выпало большое счастье получать знания на пороге во взрослую жизнь от педагогов этой школы.

Особенно велики были заслуги директора Ивана Кузьмича Новикова. Как только ему удавалось удерживать несколько старых педагогов бывшей гимназии в советской школе?

Я признаю, Алик был совершенно прав, когда говорил, что мы обязаны нашей любовью к литературе нашей учительнице русского Елизавете Александровне Архангельской. Эта высокая седовласая дама с тихим и приятным голосом казалась вышедшей прямо из «Дворянского гнезда» Тургенева. Она самозабвенно пыталась донести до нас далекое время былин -старославянских поэтичных сказаний, когда начинал складываться русский язык. Безнадежно зарывались мы в литературе девятнадцатого столетия, а двадцатое, вместе с советской литературой должны были проскочить галопом перед окончанием школы.

В отличие от того, как это изображают теперь многие советологи, оставаяь в плену шаблонов, нам никто не накладывал шор. Нас увлекали Дюма и Бальзак, семейные саги дю Гара и Голсуорси и многие другие авторы, которые были для нас обязательной литературой, или же те, с которыми нас знакомили учителя. В это время я впервые прочитал произведения Хемингуэя в блестящем русском переводе. Когда мы изучали русских критиков Чернышевского и Добролюбова, мы узнали от нашей учительницы литературы кое-что о значении немецких философов Канта, Фихте и Гегеля. Это позже подтолкнуло меня при подготовке к экзамену по «марксизму-ленинизму» в вузе прочитать «Феноменологию духа» Гегеля. Это совсем не было запрещено, наоборот, позволило мне получить высокую оценку, весьма важную для получения стипендии. Стремиться к знаниям без понуканий, постигать их и учиться самим думать - эти добродетели имели корни не только в семье, но также и в школе.

Выдающимся педагогом была наша учительница математики Вера Акимовна Гусева. Пока мы толкались в коридоре перед звонком, только по длинной линейке, возвышавшейся над толпой школьников, можно было определить, в какой класс направляется маленькая неприметная женщина. Коротко стриженная, с крохотными ручками, она производила скорее впечатление робкой девушки, но она обладала авторитетом сильной личности.

Когда во время войны школа была эвакуирована из Москвы, эта маленькая женщина заменила директора, оставшегося в прифронтовом городе. В тяжелейших условиях она организовала учебный процесс и питание доверенных ей детей. Действуя решительно и умно, она завоевала высокий авторитет, и ей удавалось привлекать многих из бывших учеников, добившихся высокого положения и известности, к решению школьных проблем.

Многие из бывших учеников отпраздновали в 1984 году ее девяностолетие. Мой старый школьный друг Саша рассказывал, что ее внесли на руках в только что восстановленный тогда роскошный ресторан «Прага», где она произнесла сорокаминутную речь перед своими воспитанниками. Она говорила о том, что в шестнадцать лет начала свою биографию учительницей в деревенской школе под Тулой, как она увидела старого Льва Толстого в Ясной Поляне. Когда ее выносили опять на руках из зала, старый метрдотель сказал, что он видывал банкеты с президентами, даже с королем, но ни один не произвел на него такого впечатления, как этот в честь старой учительницы. Через несколько месяцев после торжества эта чудесная женщина и педагог скончалась.

Восторженных слов заслуживают и другие наши учителя. Наш преподаватель физики, например, был уважаемым институтским доцентом и ученым, который умел наглядно и понятно подать нам самый сложный учебный материал, и именно физика для многих из нас стала любимым предметом. То же самое можно сказать и о нашем преподавателе химии. Насупленный и невзрачный с виду, что было предметом наших бесконечных шуток, он умел сделать понятными и доступными скучнейшие химические формулы на примерах окружающего нас мира. Несмотря на физические недостатки, при приближении немецкой армии к Москве он пошел добровольцем на фронт, где вскоре погиб.

В том, чего стоило преподавание этих учителей, я убедился уже в конце первого семестра в институте. После первой экзаменационной сессии ряды моих коллег-студентов поредели, зерна отделили от плевел. Я же оказался в числе тех, кто вообще не испытывал никаких трудностей, отвечая высоким требованиям при изучении естественно-научных предметов. Многие из студентов, окончивших с отличием другие школы, просто провалились и остались без стипендии из-за низких оценок.

Влияние школы и духовная атмосфера культурного центра Москвы, в которой мы вращались, были связаны неразрывно. Алик вспоминал, что мы читали не только обязательные главы из «Войны и мира», но проглотили целиком весь роман и в летние каникулы спорили о достоинствах любимых персонажей - Наташи, Андрея или Пьера. Эта книга так много значила для моего друга, что он перечитывал ее каждые два года от начала до конца.

Конечно, мы тогда регулярно посещали находящуюся неподалеку Третьяковскую галерею. При выездах в Ленинград мы никогда не упускали возможности посетить знаменитые Эрмитаж: и Русский музей. Само собой разумеется, что, как все наши ровесники, мы были ревностными кинозрителями. Добротные поделки воодушевляли нас точно так же, как ставшие классикой фильмы Пудовкина, Эйзенштейна и всех других великих мастеров кино.

Самые известные театры страны находились на расстоянии всего лишь нескольких шагов. По полночи мы стояли в очереди за билетами, чтобы достать дешевые билеты на «галерку» в МХАТ, Московский художественный театр. Мы восхищались захватывающей сердце игрой Аллы Тарасовой в роли Анны Карениной, которая была членом родительского комитета нашей школы, вдохновлялись «Днями Турбиных» Михаила Булгакова. Ключевой роман Булгакова «Мастер и Маргарита» увидел свет лишь через много лет после войны. Несмотря на всю остроту булгаковского гротеска, мы, дети Арбата, легко узнаем в показанных в романе переулках свой район - переулки нашей юности. Когда говорят, что этот великий писатель избежал гораздо худшей судьбы только потому, что Сталин часто смотрел и хвалил так воодушевлявшую нас пьесу, это вполне могло быть одним из нередких тогда необъяснимых проявлений судьбы…

Недавно Саша дал мне прочитать свои заметки - описание общения с семьей Булгаковых. Я вспомнил под воздействием прочитанного многие тогда хорошо знакомые имена известных актеров, художников и музыкантов. Некоторые из них были родителями наших соучеников - привилегия нашей школы. Жена Булгакова Елена Сергеевна, мать двоих наших школьных друзей, использовала свои знакомства, чтобы приглашать известных актеров и музыкантов на выступления в благотворительных концертах в помощь нашей школе, некоторые из них проходили даже в Большом зале Московской консерватории, находившейся в пяти минутах ходьбы от нашей московской квартиры. Деньги, полученные от продажи входных билетов, шли на покупку учебных пособий и школьные завтраки. В этом легендарном зале я впервые услышал всемирно известного Давида Ойстра-ха, слушал симфонии Чайковского, Брукнера и Бетховена в исполнении Ленинградского симфонического оркестра под управлением тогда еще молодого Курта Зандерлинга.

Необыкновенная близость к культуре была не единственной особенностью нашей школы. Способность к самостоятельному мышлению, которую нам стремились привить, требовалась даже в таких идеологически окрашенных предметах, как история. Наверняка надиктованный Сталиным «Краткий курс» искаженной им истории ВКП(б) безусловно оставил след не только в нас и наших учителях. Я не хочу утверждать, что наш директор на уроке «Газета», проводимом им самим, хотел создать противовес этому. Фактом остается, однако, что этот особенный предмет существовал только в нашей школе. На нем учитель будил наш интерес к событиям в мире таким необычным образом. Часто он требовал от нас «читать между строк». Как правило, одному из учеников поручался реферат по одной из актуальных тем, «Кузьмич», как звали мы директора между собой по его отчеству, побуждал нас к высказыванию в дискуссии противоположных мнений. Содержание газеты не было для него догмой: это было ясно из глубоких комментариев Кузьмича в конце урока. Он ведь знал, что имеет дело с понятливыми учениками, которые продолжали дискуссии в своих семьях: в то время, когда любая нечаянная оговорка могла стать роковой. Иван Кузьмич Новиков был человеком с характером. Он не допускал, чтобы детям известных родителей оказывалось предпочтение, как не допускал и того, чтобы дети арестованных или осужденных чувствовали себя униженным или ущемленными. Дочь одного большого военачальника, объявленного тогда «агентом иностранной державы», была самой активной общественницей в нашем классе, она входила в узкий круг друзей Алика и моих. И это было не исключением, а правилом.

Со стороны учителей в отношении этих учеников не было никакой настороженности, ни предвзятости. Рассказывали, что после процесса над одним из виднейших партийных деятелей, Николаем Бухариным, осужденным как «особо опасный и подлый враг народа», наш директор пришел в класс дочери Бухарина и заявил: «Дети не отвечают за своих родителей», и потребовал, чтобы к девочке относились так же, как к любому другому ученику.

Конечно, этот человек один не мог предотвратить эти события. Но он хоть что-то делал, когда другие бездействовали. И это не прошло для нас бесследно, даже при том, что мы не могли или не хотели осознать тогда ужас происходившего рядом с нами.

Воспоминания о нашей молодости полны противоречий. Вера в идеалы социализма и в безграничный авторитет Сталина почти не допускали сомнений. Мы жили, как дети и молодежь во всем мире, имели свои радости, свои влюбленности, свои хобби, занимались спортом - а рядом были мрачные тени, случалось необъяснимое зло.

Конечно, у Алика и у меня определенную роль играло то, что в наших семьях никто прямо не подвергся репрессиям. И дома, и с пострадавшими друзьями, как правило, не говорилось об арестованных.

Так было и с нашим товарищем из класса Костей, ближайшим другом Алика. Отец Кости, руководящий работник угольной промышленности, исчез средь бела дня и никогда более не появился. Костина мать отныне имела право проживать не ближе 101-го километра от Москвы. Костя же со своей сестрой жил в городе на деньги, полученные от продажи рояля. Он донашивал костюмы и белье отца. Мать друга часто подкармливала его, хотя и у нее стол отнюдь не ломился от яств.

Алик вспоминал, как близко его тронула судьба Кости. Однако он воспринимал судьбу друга странным образом не как трагедию и считал, что Костя сам спокойно относился к своему положению. Он ведь продолжал посещать школу, входил, как и раньше, в нашу компанию. Внешне, во всяком случае, он вел себя так, как будто ничего не случилось. Возможно, он, как и мы, верил в то, что произошла ошибка, и в конечную победу справедливого дела социализма. Костя, как и Олег, погиб солдатом Красной Армии на войне.

Это противоречие в жизни Кости и жизни многих других друзей и знакомых коснулось и Алика, однако лишь несколько позже: он был уже офицером на фронте, когда в разгар войны арестовали его отчима.

В школьные годы я познакомился с этим спокойным образованным человеком. Чего я не знал, так это что из-за своего происхождения он не смог получить высшего образования -его мать была дочерью дворян. Тем не менее, на строительстве московского метро он дорос до средней руководящей должности и в результате к началу войны стал офицером запаса саперных войск. Арестован он был по идиотскому доносу секретаря своей парторганизации, за то, что он, якобы, пропагандировал превосходство немецкой военной техники. Он был приговорен «тройкой», судом военного трибунала, ни много ни мало к смерти. В приговоре, который Алик хранил, смертная казнь была заменена десятилетним заключением с обоснованием, что его сын - фронтовой офицер. Таким близким было расстояние между смертным приговором и тюремным заключением.

По собственному желанию отец был направлен в штрафной батальон и пошел на фронт. В одном особенно опасном бою из 750 солдат живыми остались только двадцать пять - он был среди них. Вскоре после войны он умер от болезни сердца в возрасте пятидесяти одного года.

Парадоксом в этой игре судьбы было то, что Алик был не просто фронтовым офицером, а из-за знания немецкого языка служил в контрразведке, СМЕРШ - название от сокращения русских слов: смерть шпионам. До сих пор Алик не нашел никакого объяснения тому, как его, сына «предателя Родины», не только не разжаловали, но, наоборот, его пребывание на фронте стало основанием «мягкого» приговора его отцу.

Возможно, так гадал Алик, он и отец обязаны своей судьбой его тогдашнему командиру, человеку, который совсем не соответствовал расхожему клише «кагэбэшника». Этот человек начал службу в государственной безопасности в двадцатые годы, не имел большого образования, но оказался кристально честным и приличным человеком. Он познакомился с отчимом Алика во время короткого пребывания в Москве, когда ночевал на кровати Алика.

После ареста главы семьи он использовал свои связи, чтобы ознакомиться с уголовным делом. С его опытом, как создавались такие дела, ему скоро стало ясно, что в данном случае, как часто бывало, обвинение основано на доносе, высосанном из пальца. Он проинструктировал мать Алика, как и какими путями следует идти, чтобы, несмотря на приговор, прекратить дело, то есть добиться реабилитации ее мужа. У Алика есть и это решение о реабилитации.

Многие судьбы, в том числе и судьбы многих немецких эмигрантов, свидетельствуют о случаях подобного рода, которые во времена Сталина нередко оборачивались решением «жизнь или смерть».

О службе Алика в особотделе СМЕРШа я узнал уже после наших первых встреч в конце войны. Когда я носился с идеей написать также и историю Алика, я захотел узнать об этом побольше.

До сего дня существует мнение, что СМЕРШ был самым страшным подразделением НКВД, так как для работавших там чекистов человеческая жизнь ничего не стоила. Я попросил Алика описать мне свою службу в то время без приукрашивания. Я ставил критические вопросы, спрашивал и переспрашивал по ходу рассказа. Он заверил меня, что применение физической силы при допросах было строжайше запрещено. Когда все же такой случай произошел в танковом подразделении, прикрепленный к нему сотрудник был строго наказан. Расстрелы были, но действительно только шпионов. Алик вспомнил о своем первом случае: во время отступления в первый год войны прибежали несколько подростков и рассказали, что на чердаке сидит человек и работает на радиостанции. Это подтвердилось. Там был фольксдойчер, и его, как пойманного на месте преступления, сразу же расстреляли. На долгое разбирательство не было-, времени, немецкий вермахт наступал на пятки советским войскам. Этот случай, однако, был абсолютным исключением. Обычно при каждой дивизии имелся трибунал, который, плохо ли, хорошо ли, выносил приговоры арестованным.

В другом случае, рассказал мне Алик, его подразделение занимало позиции под Смоленском, и ему поручили вместе с несколькими солдатами произвести арест крестьянина, которого видели по другую сторону фронта при встречах с немцами. Его дом стоял на улице, по которой проходили войска и танки советской армии. Предполагали, что он информировал немцев об этом. При обыске были найдены предметы одежды и сапоги немецкого производства. Арестованный вместе с вещественными доказательствами и протоколом об обвинении и обыске был отправлен выше, то есть через дивизию в штаб армии. О дальнейшей процедуре он ничего не знал, однако предполагал, что из-за наличия неопровержимых доказательств дело завершилось смертным приговором. Его главной работой тогда было получение от агентуры среди солдат и офицеров собственной армии сообщений о настроениях в подразделениях.

2 сентября, то есть непосредственно перед началом боев за Смоленск, Алик был тяжело ранен. Ночью тяжелый артиллерийский снаряд попал в штабной блиндаж, в котором он спал вместе еще с двадцатью другими. Только он и еще один остались в живых. Ему ампутировали ногу чуть ниже тазовой кости, целый год он провел в различных госпиталях. После этого НКВД некоторое время использовало его внутри страны. Тогда он жил сравнительно неплохо и поэтому смог облегчить положение матери.

Окончание войны мы встретили вместе в Москве. Алик вспоминал, как он 2 мая 1945 года пришел к нам домой: «Твои родители и ты, вы сидели за обедом в маленькой комнате рядом с коридором. Твой отец хотел сказать по-русски что-то о предстоящем сообщении о взятии Берлина, но ты сказал ему, что я говорю по-немецки. У меня в памяти остались глаза твоего отца, добрые и внимательные глаза, которыми он все время смотрел на меня, когда говорил. Потом из маленького громкоговорителя прозвучало сообщение о падении Берлина. Мы пошли на Каменный мост, откуда вместе с огромной толпой наблюдали за пестрыми гроздьями двадцати четырех залпов салюта над Кремлем. У ликующих вокруг нас людей стояли в глазах слезы радости и печали, вряд ли там был кто-нибудь, кто не оплакивал потерю кого-то из близких. Я могу точно описать то место, где я вместе с вами пережил этот вечер». Вскоре после окончания войны Алик поступил без вступительных экзаменов, как окончивший школу с отличием, в Московский университет. Через пять лет он успешно закончил аспирантуру и стал доцентом по германистике. Теперь он преподавал не только немецкую, но и всю литературу важнейших стран Европы и США. До его первой поездки за границу мы встречались раз в год в Москве, затем, с начала семидесятых, также несколько раз в Берлине. Его приглашали время от времени для чтения курсов продолжительностью в несколько недель в берлинском университете имени Гумбольдта, в университетах Лейпцига, Ростока и Грайфсвальда. Естественно, в курсах Алика превалировал наш любимый поэт Генрих Гейне. Своими знаниями о его творчестве Алик мог покорить любую немецкую аудиторию.

Я показывал ему ставшую вновь моей Родиной страну, Берлин, Дрезден, красоты Рудных гор и Тюрингского леса. Несмотря на затруднения с протезом, Алик не пропустил ни одного зала в крепости Вартбург.

В 1980 году он впервые получил возможность выехать в ФРГ. Он прочитал два доклада в Боннском университете, выступал в доме, где родился Гейне в Дюссельдорфе, с тех пор он стал членом общества Генриха Гейне.

Наши последние разговоры с ним незадолго до его смерти состоялись непосредственно перед наступлением нового столетия. О его отношении к Германии и к немцам пусть рассакажет сам Алик:

«Я не хочу ничего приукрашивать. Когда я был солдатом на фронте, мое отношение к немцам определялось войной. Конечно, не ко всем немцам. Ты был одним из тех немцев, которые заставляли меня делать различия. Твои родители, твоя мама, фрау Эльза, твой отец, к которым я питаю самые сердечные чувства, и, естественно, немецкий язык. Со мной занималась по вечерам, чтобы я не отставал в школе, соседка, казавшаяся мне тогда довольно старой, Клавдия Осиповна, которая говорила еще и по-французски, и по-английски. Вначале я особенно охотно читал романы Генриха Манна «Профессор Унрат», «Юность и конец короля Генриха Четвертого», которые тогда только что перевели на русский язык.

В отличие от многих фронтовых товарищей я делал различие между немцами, не вникая очень глубоко, но тем не менее. Когда я позже занялся немецкой культурой и посетил Германию, я все больше узнавал немцев и их суть. Я стал к ним по-человечески ближе и тоже ощущал человеческое тепло по отношению ко мне. Исключением был формальный, холодный прием в Боннском университете. Возможно, потому, что я приехал туда как раз на пике холодной войны, когда бойкотировали Олимпийские игры в Москве.

Случайный знакомый, живший рядом с университетской гостиницей, опроверг все же представление, разделяемое многими русскими, о том, что немцы скупы и негостеприимны. Так же как меня с самого начала принимали повсюду в ГДР, он сразу пригласил меня на обед и широко угощал в ресторане и дома.

В особенно трудное для нас время после развала Советского Союза, когда мне постоянно доставляли трудности невыносимые боли ампутированной ноги и проблемы со здоровьем жены, наши немецкие друзья с Востока и Запада помогали трудно поддающимся описанию образом. Собственно, я давно уже ощущаю Германию как свою вторую Родину».

При взгляде в прошлое, в ту фазу нашей жизни, которая завершилась победой над Гитлером, неизбежно возникает вопрос, от которого никто из нас не уйдет: почему мы так долго терпели систему, господствовавшую при Сталине, причем никак, по существу, не протестуя? И я спросил Алика: «Что ты скажешь, когда сравнивают Сталина и Гитлера?»

«Я попытаюсь, - был его ответ, - ответить сравнением, которое кто-то из философов уже использовал. Море состоит из капель, вечность из мгновений. Человека окружают многие мелочи повседневной жизни, приятные и обременительные. Это было верно в том, что касалось трудностей жизни в Советском Союзе в гораздо большей мере, как в хорошем, так и, прежде всего, в плохом. Трудности съедали жизненную энергию людей почти полностью. Когда в середине пятидесятых годов впервые были названы и описаны преступления Сталина, я, как и многие другие, обожженные пламенем репрессий, не смог сразу преодолеть культ, окружавший Сталина. Он слишком глубоко сидел в нас. Это все было так парадоксально, что даже мой отец после смерти Сталина вырезал из журнала его фото, сделал траурную рамку, написал день и час его смерти и повесил у изголовья кровати. Я не могу объяснить этого до сих пор. Мой отец в глубине души всегда был диссидентом, и уже тогда, когда я еще учился в школе, он говорил мне: у нас господствует полицейский режим. Он так говорил, но фотографию Сталина повесил.

Между Гитлером и Сталиным разница состоит «лишь» в том, что Сталин уничтожил в лагерях ГУЛАГа двадцать миллионов собственных граждан, тогда как Гитлер уничтожал тех немцев, которых считал политическими противниками. Но это не разница. Без подписанного Риббентропом и Молотовым пакта, вероятно, не было бы никакой войны».

Здесь наши мнения разошлись. За все эти годы наши взгляды на историю во многом развивались в различных направлениях.

Миллионы жертв сталинской диктатуры насилия ничем нельзя оправдать. И все же я отклоняю это упрощающее уравнивание. Преступления Гитлера и война были предусмотрены уже нацистской идеологией, расистским бредом, поднятым до уровня программы в книге «Майн кампф», и страстью к завоеваниям, обоснованной лозунгом, что немцы - «народ без жизненного пространства». Будучи корреспондентом радио на Нюрнбергском процессе над военными преступниками, я стал свидетелем неоспоримо доказанного обвинения в подготовке агрессивной войны и геноцида с момента прихода Гитлера к власти. Утверждение, что без пакта не было бы плана «Барбаросса» и войны, не выдерживает серьезной исторической проверки. Если сравнивать Гитлера и Сталина как организаторов массовых убийств, тогда можно всех тиранов в истории ставить на одну доску.

Я категорически против какого бы то ни было объяснения преступлений, ответственность за которые несет Сталин, показательных процессов и жертв ГУЛАГа коммунистической идеологией. Хотя Сталин называл себя коммунистом и постоянно говорил об этом. В отличие от Гитлера у него ведь провозглашенные лозунги и действия расходились все больше и больше. Практика Сталина была извращением, преступлением против коммунизма. Не случайно число коммунистов среди жертв Сталина больше, чем в Германии.

Нам, сторонникам социалистических идеалов, великих идей свободы, равенства и братства, еще долго придется нести этот тяжелый груз.

Алик, в прошлом убежденный член Коммунистической партии Советского Союза, сказал по этому поводу: «В вере в коммунизм наше общество сегодня расколото. Я ни в коем случае не ставлю знака равенства между идеей коммунизма и сталинизмом, ни в коем случае. Но я больше не верю в коммунизм. Сомнения в системе появились уже раньше, естественно, в соответствии с моим жизненным опытом. Все больше и больше мне становилось понятнее, что вся система - не что иное, как полицейский режим. Поэтому XX съезд партии принес только еще худшие подтверждения того, что я давно знал, ничего принципиально нового.

К Хрущеву, который произнес эту нашумевшую речь, я не испытывал никакого уважения. Для меня вся коммунистическая система потерпела крушение.

Коммунизм - это утопия. Если ты в своих книгах пишешь, что утопии необходимы, я с этим не согласен. Поскольку, если верить в утопию, это приводит потом только к разочарованию, головной боли. Лучше рассчитывать, грубо говоря, на худшее, тогда не будет разочарования».

Если Алик отвергает утопию, в которую мы оба когда-то верили, то, мне думается, это следует объяснять его тяжелейшим личным опытом и безнадежным положением страны, в которое она попала при коммунистическом руководстве страны.

И все же я остаюсь при своем убеждении: утопии, стремление к справедливому обществу необходимы. Отказываться от них только потому, что такое стремление связано с поражениями и разочарованиями, означало бы отказ от всякого прогресса, да и с учетом более чем когда-либо угрожающих нашей Земле опасностей - отказ от будущего человечества. Гиганты экономики, пользуясь своим всевластием, черпают баснословные прибыли как на производстве вооружений, так и на непомерно раздутом потребительстве, которое достигается за счет разрушения окружающей среды и углубления социального неравенства. И что же, они и впредь должны, не считаясь ни с кем, решать, куда пойдет мир?

Мои герои в истории - такие, как Спартак в Древнем Риме, Томас Мюнцер в Средневековье или павшие герои Парижской Коммуны на исходе XIX столетия, оставались верны утопическим мечтам о свободе даже тогда, когда борьба казалась бесперспективной и проигранной. И все же они способствовали прогрессу. Этой традиции следуют те, кто и сегодня ищет насущно необходимые альтернативы и не хочет соглашаться с господствующими условиями жизни в мире. Многие люди приспосабливаются, конформисты есть везде в избытке. Они позволяют усыплять себя гипнозом масс-медиа и видимостью демократических правил игры, которые в действительности предназначены лишь для того, чтобы завуалировать подлинно действующие силы. Однако всегда будут люди, которые ставят идеалы выше собственного благополучия. Моя надежда в том, что среди них есть много молодых, которые хотели бы жить в мире, где человеческие потребности ставятся выше интересов наживы.

Мы отказались от продолжения диспута, потому что мой друг вернулся к пережитой реальности: «Для меня, как и для многих моих сограждан, от утопии коммунизма, самой по себе чудесной идеи, не осталось даже следа ни при Ленине, ни при Сталине. В конце длинного ряда стоял Горбачев. Когда его имя во время моего посещения Бонна было у всех на устах и люди были готовы носить его на руках, никто не хотел слышать, что его, так же как и его Раису Максимовну, в нашей стране ненавидят, наш народ их даже презирает. Конечно, первоначально я связывал с ним и его перестройкой большие надежды. Однако у нас был уже опыт широко разрекламированных реформ, от них ничего не осталось. Говорят ведь по-немецки: не стоит расхваливать день, пока не настал вечер.

Не говоря уже о том, что Горбачев предал ГДР, это важно для тебя, как немца. Но он бросил всю Европу в пасть НАТО. Для чего? Курилы, острова, я отдал бы сразу же японцам, вернее сказать, уступил им за хорошую цену. А Горбачев просто раздарил величие России. Горбачев оказался предателем.

Конец Советского Союза я воспринимаю со смешанными чувствами. Советский Союз был все же русской империей, как она была создана царями за долгие столетия. Кстати, один из царей, Александр Второй, недооценен до сегодняшнего дня. И после свержения и убийства Романовых Российская империя все еще оставалась почти в сохранности, за исключением того, что потерял Ленин, - Финляндии, Прибалтики, Польши и Молдавии.

Сталин попытался завоевать обратно эти земли. В этом смысле я расцениваю роль Сталина как позитивную. Я тщательно проследил за борьбой Сталина против Черчилля за Польшу. Он вырвал Польшу из пасти британского бульдога. Балтийские земли пропитаны русской кровью. Теперь русские там - люди второго сорта, хотя они составляют пятьдесят процентов населения. Я воспринимаю конец Советского Союза со смешанными чувствами, есть в этом и кое-что положительное. Однако слишком велики потери, возникшие из-за распада Советского Союза.

Конечно, если отвлечься от современности, в истории со времен Чингисхана и Александра Македонского было ведь двенадцать или тринадцать империй. Все ушли в небытие. Мы сами пережили распад Британской империи, в которой никогда не заходило солнце. Так и Россию, очевидно, постигла историческая закономерность. Туркестан, как раньше называлась Средняя Азия, был завоеван для России генералом Скобелевым, Кавказ - генералом Ермоловым. А сейчас опять идет новая кавказская война. Чечня стремится к независимости, Средняя Азия ее уже получила. Это ход истории».

После этого экскурса Алика, который, подобно мне, учился в советской школе, но имел иной взгляд на историю, я спросил его, какой ему видится Россия на исходе XX века, потерявшая значительную часть своей территории.

«Об этом трудно вообще говорить. Это скверно, ужасно, что здесь происходит. Кровь буквально льется на улицах, происходят убийства и разбой. Цены неизмеримо высоки, большинство стариков голодает. И все же я не хотел бы обратно в социализм, который был у нас.

Обратно к старому я бы не хотел. Но сейчас все еще слишком плохо. С Ельциным я связывал некоторые надежды как с руководителем подлинных изменений. Результат, однако, горек, этот президент не годится, но лучшего я не вижу».

«Так зачем же мы жили? Для чего живет человек? Как ты смотришь вообще на смысл жизни, как твоя жизнь исполнилась своим смыслом?»

«С тех пор, как я вырос, я вижу смысл жизни в творческой работе, которая приносит пользу не только мне, но и людям. Для меня этот смысл, возможно, и не был выполнен на все сто процентов, но я могу быть доволен. С 1953 года я работаю в университете, и каждый семестр у меня были лекции, семинары, дипломные работы и диссертации - явно более сотни слушателей и окончивших учебу, то есть я принес кое-какую пользу и обществу. Это было самым важным в моей жизни. Я люблю свою работу, лучшую и более прекрасную работу я вряд ли могу себе представить. Ведь особенность преподавания в высшей школе состоит в том, что только преподаватель становится старше, он всегда имеет дело с юными студентами. Все же я довел двадцать восемь аспирантов до защиты кандидатской диссертации, а недавно четвертый кандидат защитил диссертацию на степень доктора наук. У меня вышло сто пятьдесят научных публикаций.

Если я что-то в нашей жизни оцениваю по-новому и иначе, то только не в этом отношении. Я считаю, что творческая работа в любой общественной системе приносит пользу не только тому, кто ее делает.

Филологический факультет университета дал мне очень много, это был гигантский скачок в моем умственном развитии. Мне повезло учиться еще у профессоров старой школы, как Виноградов или Самарин, которому я обязан своей специализацией по Генриху Гейне. У них можно было научиться, несмотря на идеологически окрашенные влияния, самостоятельному мышлению и получить знания по европейской философии и литературе. Конечно, в последние годы мне пришлось внести изменения в свой курс истории литературы, идеологически окрашенный предмет, так же как и в изданный мною учебник, однако мое мировоззрение под влиянием событий девяностых годов не изменилось. С некоторыми изменениями, продиктованными конъюнктурой, я не согласен.

В моем окружении я не вижу никого, кто считает свою работу в прошлом бессмысленной. Для большинства, как и для меня, Отечественная война и победа Советского Союза оказали решающее влияние на наши взгляды на мир. Конечно, родительский дом и школа оказали на нас влияние, но война была нашим ключевым переживанием. Этого не вычеркнешь».

«Какую роль играет сомнение в твоем мышлении?»

«С тех пор, как мой умственный горизонт расширился, я был твердо убежден, что сомнение является побудительной силой в поисках истины. Только через подтверждение сомнения или его опровержение ты приходишь к истине. Сомнение - это важнейшая категория сознания».

«Какие ценности наложили отпечаток на твой характер, твои сильные и слабые стороны?»

«Я должен опять вернуться к войне. В окопах и блиндажах выработались верность, дружба, настоящее товарищество - сложился фундамент, который остается на всю жизнь. Это чувство постоянно сохраняется в коллективе нашего факультета университета. Я совершенно сознательно использую это не употребляемое на Западе понятие - коллектив. Мы всегда охотно шли на работу, потому что нам было хорошо там друг с другом.

Друзьями меня Господь наградил в изобилии. К сожалению, в живых из них остались немногие. В университете это профессор, с которым я дружу со студенческих лет, еще один единственный живой фронтовой товарищ живет в Риге. Время от времени мы переписываемся. Из школьных друзей остался только ты. Семья играет большую роль. В первом браке я не был счастлив, но Нина чудесная жена, с ней я живу вот уже тридцать пять лет, она создала идеальный семейный очаг.

Если ты спросишь о моих слабостях, я мало о них думал. Иногда я бываю холериком. Также я чрезмерно пунктуален. Даже при моей хромоте, я всегда и постоянно сверхпунктуален. Я ни разу не опоздал на занятия. Ни один студент не имел права войти в мою аудиторию после звонка. В своих требованиях я был строг».

«Когда ты испытывал счастье?»

«Когда я защитил свою диссертацию. Когда Нина пришла в мой дом. Это пики моей жизни. Счастливыми моментами были выход моих публикаций и успехи моих учеников. Если ты спросишь меня, не испытывал ли я в определенные дни на природе чувства счастья, то я должен сказать, что подобные иррациональные чувства я не смог найти у себя. Естественно, погода и природа все же воздействуют на мое настроение».

«Когда тебе было особенно тяжело, когда ты плакал в последний раз?»

«Когда умер мой отчим».

«Как ты справляешься с сегодняшними бедами и своими невыносимыми болями?»

«Слезы не помогают. Я просто терплю».

«Что значат для тебя Родина и Отечество?»

«Для меня это одно и тоже. Естественно, у меня есть Родина, даже если в ней сейчас и не очень приятно живется. Когда я бываю недалеко от моего старого Хлебного переулка, где я родился, попадаю в другие переулки вокруг Арбата и Поварской, я дышу воздухом Родины. Это моя Родина».

Затем Алик, патриот России и некогда убежденный коммунист, добавил - и это действительно поразило меня: «Если ты спросишь меня, где бы я хотел сейчас жить и чувствовать себя дома, тогда я отвечу: конечно, в Германии. Лучше всего на Рейне, где-нибудь между Рюдес-хаймом и Кёльном».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.