46. СУМЕРКИ

46. СУМЕРКИ

«Великолепное Ориноко» и «Завещание чудака». Жюль Верн и дело Дрейфуса. Смерть брата Поля (1897).

Романист нисколько не преувеличивает, когда пишет Этцелю, что работает по-прежнему регулярно, с точностью машины и не сбавляя темпа. Он достает из ящика рукопись романа «Великолепное Ориноко», законченного еще в 1894 году, и отправляет ее Этцелю, продержав на очереди три года! В течение последних дней 1897 года он правит корректурные листы, собираясь потом еще раз просмотреть их, а 4 марта 1898 года вносит некоторые изменения на карту Ориноко.

Тема романа такова: Жан де Кермор, молодой человек шестнадцати-семнадцати лет, и сержант Марсьаль, который выдает себя за его дядю, покинули свой дом в Шантене и отправились на поиски полковника де Кермора, четырнадцать лет назад пропавшего без вести в Венесуэле. И так как последнее письмо полковника, отца Жана, было послано из Сан-Фернандо, юноша решил подняться вверх по течению реки Ориноко. В пути он подружился с молодыми французскими путешественниками, Жаком Эллошем и Жерменом Патерном. Последнему еще в те годы, когда он жил в Ренне, стало известно, что полковник де Кермор вышел в отставку после происшедшего по его вине кораблекрушения, во время которого погибли его жена и единственная маленькая дочь. Других родственников у него не было, и он покинул родину. Поэтому у молодых людей зародились сомнения относительно родственных отношений, связывавших сержанта и мальчика, не говоря уже о личности самого мальчика. Вскоре становится ясно, что Жан де Кермор внушает Жаку Эллошу живейшую симпатию. Он вытаскивает юношу из волн Ориноко и тогда только понимает, что жизнью ему обязан не Жан, а Жанна де Кермор! Отправляясь на поиски своего отца в дикую местность, эта девушка сочла более благоразумным нарядиться мальчиком. Полковник ошибался, когда думал, что его дочь погибла вместе с матерью. Само собой разумеется, Жанну и Жака связывает отныне не просто симпатия, а глубокая любовь. Теперь — уже и речи не может быть о том, чтобы оставить ее одну, ведь на пути, ведущем к миссии Санта-Хуана, основанной отцом Эсперанте, Жанну подстерегало немало опасностей. А кто, как не отец Эсперанте, мог подсказать ей, где следует искать полковника де Кермора? Значит, надо идти к истокам Ориноко.

В Сан-Фернандо к ним на пирогу попросился испанец Торрес, который тоже хочет попасть в Санта-Хуану. Ведет он себя странно, и они начинают подозревать, что он каким-то образом связан с шайкой квивасов и беглых бандитов с Кайеннской каторги, которую возглавляет некий Альфаниз. Этого бандита тем более следует опасаться, что он оказался личным врагом полковника де Кермора, но свидетельству которого и был приговорен.

Наши путешественники почти у цели, но тут на них напали бандиты, и они очутились в плену у шайки Альфаниза. Их освобождают жители Санта-Хуаны под водительством отца Эсперанте. В тот самый момент, когда Альфаниз собирается убить Жанну, чтобы таким образом свершить свою месть, он погибает от руки предводителя миссии… а это не кто иной, как сам полковник де Кермор. Остается только отпраздновать свадьбу Жака и Жанны, которые решили поселиться в Санта-Хуане.

Тема, можно сказать, для волшебной сказки. Но это только предлог, чтобы рассказать о путешествии, украсив его для большей привлекательности разными приключениями. Книга весьма поучительна со многих точек зрения, но большего о ней не скажешь.

Писатель «не сбавляет темпа», как было обещано Этцелю, который в июле 1898 года получает первый том, «названный за неимением лучшего „Завещание чудака”». Жюль Верн уже рассказывал ему о своей идее построить роман на «игре в гусек», и вот теперь роман этот готов. В нем пойдет речь о благородной игре Соединенных Штатов Америки. Сорок девять штатов (за исключением Аляски, присоединенной лишь в 1867 году) составят сорок девять клеток, и, повторив четырнадцать раз один из них, можно получить карту, состоящую из шестидесяти трех клеток, такую же точно, как в игре в гусек.

Богатейший человек по имени Гиппербум, член чикагского Клуба чудаков, «ни разу в жизни не проявивший своего чудачества», желает прослыть чудаком хотя бы один раз, по случаю своей смерти. Он распорядился устроить свои похороны таким образом, чтобы они обернулись всенародным празднеством. Мало того, согласно завещанию, все его огромное состояние перейдет к тому, кто выиграет партию игры «Соединенные Штаты Америки»; участвуют в ней шесть игроков, те из граждан Чикаго, на которых пал жребий. В приписке к духовному завещанию предусматривается еще один, седьмой игрок, под инициалами X. Y. Z., который тоже примет участие в этой партии. Всякий раз после метания костей игрок отправляется в штат, который соответствует номеру указанной клетки. Таким образом партнеры по игре исколесят Соединенные Штаты вдоль и поперек. «Короче говоря, прочитав эту книгу, человек до тонкостей изучит США».

Идея была забавной, и книга писалась с хорошим настроением. Но замысел познакомить читателей с географией США, на мой взгляд, был чересчур сложным. Это утяжеляло рассказ и снижало комизм сюжета. Стремление быть точным на этот раз сильно повредило писателю, сковало его остроумие, растворившееся в двух частях романа. Описание похорон Гиппербума слишком затянуто, оно только выиграло бы, если бы уместилось в одной главе, а не в трех, что удлиняет экспозицию и мешает развитию действия. Забавные детали встречаются лишь изредка и не могут развеселить читателя.

Само собой разумеется, X. Y. Z. не кто иной, как сам Гиппербум, смерть его оказалась мнимой! Он-то и выиграет партию, и все, как положено, увенчается свадьбой двух молодых людей, принимавших участие в этой игре!

«Дорогой Жюль, Вы, надеюсь, понимаете, что я навсегда покончил с детьми, которые ищут своего отца, с отцами, разыскивающими своих детей, с женщинами, которые ищут детей и которые ищут мужей, — объясняет писатель Этцелю. — «Ориноко» — последний роман в этом жанре. Точно так же покончено и с «Робинзонами», за исключением тех двух томов, что я написал в продолжение «Швейцарского Робинзона», которые, мне думается, интереснее, чем роман Виса».

Любопытно, что Жюль Верн решил написать продолжение романа, слабость которого признавал таким косвенным образом. Со своей стороны он всегда избегал тяжеловесных уроков морали, загромождающих повествование швейцарского пастора, предпочитая дать возможность читателям извлечь таковые уроки из самого рассказа. Новая Швейцария, должно быть, наполняла его детские сны, и, как это часто случается, старея, писатель стремился возродить ощущения первых лет своей жизни.

Читая «Вторую родину», нельзя не почувствовать того удовольствия, с каким романист писал ее; книга читается легко, ибо в ней ощутимо авторское присутствие. Продолжение «Новой Швейцарии» отнюдь не монотонно, и в этом явная заслуга писателя.

И все-таки автор «Необыкновенных путешествий», по всей видимости, пал духом. Он по-прежнему ощущает физическое недомогание, а в плане моральном совсем выбит из колеи. Эпоха, которая его сформировала, канула в прошлое, новый образ мышления ему чужд. Человек, сохранивший убеждения революции сорок восьмого года, он и в «прекрасную пору» Второй империи не утратил великих принципов добродетели, которые культивировались в кружке Этцеля-Сталя. И вот в канун 1900 года «прекрасная пора» возвратилась! Нация хочет жить в свое удовольствие, казалось, ее уже не интересует литература, основанная на моральных принципах, вышедших из употребления. Да, так казалось, и тем не менее во имя этих самых принципов легкомысленная Франция познает жесточайший раскол.

Дрейфус был осужден в 1894 году, и следует прямо сказать, что, несмотря на все его протесты и доказательства невиновности, осуждение его было воспринято как дело вполне обычное. Правда, Бернар Лазар опубликовал волнующую книжку, но общественное мнение всколыхнулось лишь после того, как появилась знаменитая статья Золя «Я обвиняю!».

Стоит ли закрывать глаза на то, что амьенский буржуа, в которого превратился бывший мятежник 1848 года, не понял подлинного смысла этого дела. Как истинный республиканец, он верил судьям. Хотя, надо сказать, моральная анархия, на которую сетовал писатель, гораздо менее проявлялась в довольно свободных правах той поры, чем в упорстве, с коим власти стремились погубить человека, поставив целью спасти преступную администрацию.

Ослепление Жюля Верна, оказавшегося в числе антидрейфусаров, казалось необъяснимым, его сын, напротив, был ярым защитником Дрейфуса. И хотя Жюль Верн стал сторонником так называемых реакционных и даже роялистских идей, он тотчас же возмутился. Я помню его безмерное возмущение и то, что он говорил. Больше всего его возмутило нарушение порядка судопроизводства: один из документов был тайно передан трибуналу, минуя защиту. Такое нарушение закона казалось ему немыслимым. На самом же деле нарушение закона было гораздо серьезней, чем предполагалось, так как документ оказался подложным, и Роже Мартен дю Гар[113] отлично выразил чувства дрейфусаров в «Жане Баруа».

Легко вообразить, сколь бурными были визиты Мишеля в Амьен! Вполне можно было ожидать временного раскола. Ситуация сложилась парадоксальная: Жюль, человек передовых, республиканских взглядов, примкнул к консервативным кругам, а роялист и консерватор Мишель оказался вдруг социалистом! Впрочем, такого рода ситуация была далеко не исключением: это дело, расколовшее Францию на два лагеря и получившее мировой резонанс, внесло разлад во многие семьи.

По счастью, отца и сына связывали к тому времени довольно прочные узы, так что этот бурный период не повлиял на их отношения. А кроме того, у отца хватило здравого смысла понять, что у сына были достаточные основания для возмущения, хотя полностью с ними согласиться он не мог, иначе ему пришлось бы начисто отмести все свои верования, казавшиеся писателю незыблемыми.

Он с тем большей охотой прислушивался к словам своего блудного сына, что тот обнаруживал начитанность и живость ума, поэтому у них всегда находились темы для интересных разговоров. Мишель упрочил свое положение, так что в этом отношении отец мог быть спокойным. Работа на Всемирной выставке 1900 года позволила Мишелю проявить себя, он не раз бывал в России, в Сибири, в Силезии и Румынии, принимал участие в обсуждении вопросов горнорудной промышленности.

Мы расстались с бретонским пляжем в Фурбери и перебрались на нормандскую гальку в Петит-Даль. 27 августа 1899 года Жюль Верн пишет Этцелю: «Меня не будет около недели, хочу поехать в Петит-Даль к Мишелю». Насколько я помню, он задержался у нас гораздо дольше, неподалеку от нашего дома мой отец снял для него башню с видом на море, она называлась Пеллетве.

Из письма, датированного 24 октября 1899 года, мы узнаем, что Жюль Верн углубился в шахты Клондайка, а стало быть, пишет «Золотой вулкан», который будет опубликован лишь в 1906 году! Впрочем, писатель так и предполагал, что не доживет до того времени, когда роман этот увидит свет. «Как Вам известно, — пишет он своему издателю, — благодаря непрерывной работе у меня скопилось определенное количество готовых томов. Некоторые из них, вероятно, выйдут посмертно». И в самом деле, после «Второй родины» появятся еще шестнадцать книг, причем «Золотой вулкан» и еще семь других романов будут опубликованы посмертно.

Писатель всеми силами пытается противостоять разрушительному воздействию возраста и болезней. «Это не мешает мне работать и заниматься делами. Иначе что со мной сталось бы?» — в отчаянии восклицает он. Роман «Вторая родина» вышел в 1900 году, причем в мае Жюль Верн еще делал поправки на прилагавшейся к нему карте.

Он решился оставить «огромный, угрюмый и холодный дом» на улице Шарль-Дюбуа, в котором прожил восемнадцать лет, и перебраться обратно на бульвар Лонгвиль, в дом № 44, где он жил восемь лет. Потребовался длительный ремонт, и к концу года его все еще окружает «обстановка переезда».

Онорине исполнилось семьдесят лет, время светских развлечений миновало. Она без сожалений рассталась с чересчур просторным домом, отапливать который становилось трудно, и охотно возвратилась туда, откуда уезжала с такой радостью, а муж ее с удовольствием вернулся к рабочему столу в своей монашеской келье.

Переезд сильно мешал ему, но так как ремонту в новом жилище не было конца, он потребовал для правки корректуру «Великого леса».

Скрепя сердце Жюль Верн смирился с пересмотром дела Дрейфуса, далось ему это нелегко, так как в его глазах разрушено было само представление о республиканском обществе и ему пришлось согласиться с тем, что в нем не избежать иногда мошенничества. Таким образом, это злосчастное дело оказалось чревато последствиями: был поколеблен порядок, установленный на основе права и справедливости, тогда как сам Дрейфус отошел на второй план. Для старого республиканца 1848 года это был тяжелый удар. Отныне ему придется подходить к социальным установлениям с иной точки зрения.

Писатель все больше замыкается в себе, его жизнь строго регламентирована: встав на рассвете, а иногда и раньше, он тут же принимается за работу; около одиннадцати часов он выходит, передвигаясь крайне осторожно, ибо у него не только плохо с ногами, а и сильно ухудшилось зрение. После скромного обеда Жюль Верн курит небольшую сигару, усевшись в кресло спиной к свету, чтобы не раздражать глаза, на которые падает тень от козырька фуражки, и молча размышляет; затем, прихрамывая, идет в читальный зал Промышленного общества, где листает журналы, потом в ратушу. После недолгой прогулки по бульвару Лонгвиль он возвращается домой. Легкий ужин предшествует нескольким часам отдыха, а если сон заставляет себя ждать, писатель решает или придумывает кроссворды, за его жизнь их набралось больше четырех тысяч!

Иногда писателя навещают друзья, как всегда, он со всеми приветлив. Если его заинтересует какой-то вопрос, он обретает былую живость и все свое остроумие. Но более всего поражают его простота и пренебрежение к респектабельности: если он вдруг устанет на улице, то не задумываясь присядет на ступеньках какого-нибудь дома.

В повседневной жизни Жюль Верн неразговорчив, любит тишину, избегает ненужных пересудов, словно опасается, как бы они не нарушили его душевного равновесия, вмешивается лишь для того, чтобы подать спокойный, разумный совет, но не выносит бесполезных споров; если же таковые возникают и чье-то прямо противоположное его собственному мнению свидетельствует о том, что нездоровый дух По бродит вокруг, он не настаивает.

Старому человеку и в самом деле внушает ужас все, что может вызвать ссору: слишком много страданий причинили ему семейные раздоры. По собственному опыту он знает, что следует опасаться предвзятых идей, что к любому вопросу можно подойти с разных сторон и насколько опасно решать что-либо, не взвесив все хорошенько. В общем, человек он мирный, а главное, умиротворяюще действует на окружающих.

Лет ему уже немало, а значит, жить осталось недолго. Он чувствует, как с каждым годом сдает его тело, и знает, что отныне существование его зависит только от мозга. Дожив до тех лет, когда люди обычно подводят итоги, когда выстраиваются в ряд победы и поражения, причем поражения, разумеется, приобретают излишнюю значимость, писатель вспоминает свое детство, отрочество, Шантене, Тертр, помнит он и Герш: призрак Каролины тревожит его, первое любовное поражение с трудом забылось, хотя и погребено в литературных трудах. Дюма, «Сломанные соломинки», Лирический театр — как все это далеко и в то же время близко! Подумать только, ведь он хотел преуспеть в искусстве драмы! А что получилось? Его ждали отдельные удачи. Биржа? Что за абсурдная идея, одна только любовь к Онорине могла оправдать ее! Как его отец мог согласиться помочь ему в совершении этого двойного безумия? Сначала он стал биржевым маклером. Это он-то, который так презирал деньги! Женился. Это он-то, человек, неспособный дать молодой и красивой женщине развлечения, которых она вправе была ожидать. Как он был прав, когда думал, что брак этот невозможен! Бедная Онорина, ей приходилось жить на скудные средства, а он, пренебрегая финансовыми делами, занимался тем, что пачкал бумагу!

Вся работа, проделанная им за долгие годы, могла принести удовлетворение его пытливому уму, но не была ли она напрасна? Этцель поверил ему, и в конце концов так случилось, что он создал новый жанр. Это-то уж можно вписать в актив! «Гаттерас», «Путешествие к центру Земли», «Двадцать тысяч лье под водой»! С каким восторгом он шел по этому новому, открытому им пути.

Но сколько вокруг потерь, пусть даже неизбежных. Со смертью матери исчезла последняя связующая пить, объединявшая их многочисленное семейство.

Отца, мудрого советчика, всегда готового оказать поддержку, давно уже нет в живых. Заменивший его Этцель, который дружески помогал писателю, умер 17 марта 1886 года.

Поль, бывший ему не только братом, но и лучшим другом, тоже умер 27 августа 1897 года. Поначалу Жюль Верн думал, что сердечный приступ, которому суждено было унести его брата, не более чем обычное недомогание, и писал своему племяннику:

«Амьен, воскресенье.

Дорогой Морис, меня страшно огорчило известие о болезни твоего бедного отца.

Надеюсь все-таки, что ему удастся одолеть этот затянувшийся приступ и что свадьбу твоей сестры не придется откладывать. Для него это будет большая радость и успокоение, в котором он так нуждается.

Сам я почти не выхожу, ползаю потихоньку, мало было ревматизма, так теперь еще и бронхит, едва отдышался.

Держи меня в курсе, дорогой Морис, и верь твоему любящему дяде.

Ж. В.»

Но несколько дней спустя ему пришлось смириться с неизбежным.

Оторванный от мира, который, как он чувствовал, в свою очередь отрывается от него, писатель признавал, что «имел глупость родиться при Карле X»! У него уже не было сил приспособиться к новому обществу, которое ушло далеко вперед. В бурном кипении девятисотых годов, предчувствуя грядущие опасности, он с горечью пытался отыскать черты республики, которую любил. С семейством сына, обитавшим в Париже, он, в силу разных обстоятельств, виделся крайне редко. Падчерицы доставляли ему немало огорчений, и он с трудом прощал им враждебность в отношении семейного очага Мишеля. Все они друг с другом не ладили. То была очевидная истина: колкость одних и буйный нрав Мишеля мало способствовали примирению.

Стараясь отогнать печаль, писатель думал о публике, о своих неведомых читателях, которые питали к нему дружеские чувства, о молодежи, которой он посвятил всю свою жизнь и которая станет его завтрашней, быть может и неблагодарной, публикой! Не это ли его настоящая семья?

Человек мало ценит то, что у него есть, обычно он сожалеет о том, чего у него нет. Жизнь амьенского отшельника была наполнена до краев: он хотел писать и писал больше, чем кто-либо другой, добившись исключительной славы. Когда-то, будучи еще студентом, он уверял отца, что одна только литература отвечает его идеалам и что, если когда-нибудь ему удастся прославиться в этой области, семье не придется на это жаловаться. И вот слава пришла, а ему на это наплевать. Он жил своим пером и признавал, что у него самая прекрасная профессия, благодаря ей он имел возможность обеспечивать свое существование карандашом и бумагой. «Какая великолепная профессия! — воскликнул он однажды. — Я свободен. Я беру карандаш и чистый лист бумаги. Уединяюсь. И вот я уже сижу на Попокатепетле или барахтаюсь где-нибудь в озере Титикака!»[114] Пусть золото не стекалось к нему мешками, он зато сумел воспитать детей, а к золоту писатель и не стремился.

Меж тем успех имел для него привкус поражения. Несмотря на всю свою философию, Жюль Верн с грустью отмечал, что далеко не все собратья его одобряют, не желая допустить в святая святых царства литературы.

Ни симпатии Бодлера и Теофиля Готье, ни дифирамбы Кларети[115] и Жоржа Бастара[116] не в состоянии были победить равнодушия остальных, объяснявшегося самим жанром творчества Жюля Верна. Как отмечал Ш. Рэймон, если «Верн безраздельно царит в покоренном им царстве, романистом в собственном смысле этого слова его тем не менее не назовешь, ибо любовь, основа всех романов, блистательно отсутствует в большинстве его произведений. Женщина в них почти всегда отодвинута на второй план… у его героев нет времени на нежные излияния лукавому божеству». А Кларети пишет в заключение своего эссе о творчестве Жюля Верна: «Я знаю, что среди людей весьма топких, искушенных в анализе человеческого существа, принято говорить о нем: «Это рассказчик». Но рассказчик, который сумел пленить и увлечь целое поколение, это Личность, уж поверьте мне».

Великий знаток литературы того времени Эмиль Золя, напротив, подвергал критике научный роман Жюля Верна. А тот со своей стороны упрекал главу натуралистической школы в том, что ему доставляет удовольствие описывать человеческие мерзости, тогда как сам он считал гораздо более полезным возвеличивать возможности человека. Такое противоречие во взглядах не мешало Жюлю Верну восхищаться талантом Золя, вульгарность которого его, однако, шокировала. В 1877 году он писал Этцелю: «Прочитал «Западню» Золя — это гнусно, тяжеловесно, ужасающе, отвратительно, тошнотворно… и изумительно! Зачем только ему понадобилось рассказывать все это, какая в этом необходимость? Но, повторяю, это изумительно».

Деликатный Сталь не разделял, должно быть, восторженное мнение писателя, так что его другу пришлось разъяснить свою мысль:

«Черт возьми, так не читайте «Западню»! Я говорю о таланте Золя с точки зрения удивительной точности деталей, превосходящей все, что мне доводилось читать в подобном жанре. Но он развивает два сюжета, которые не следовало развивать таким образом. Для меня здесь нет ничего поучительного. Я смотрю на это, как на удивительные фотографии, причем фотографии запретные».

А пятнадцать лет спустя он писал Жюлю Этцелю: «„Разгром” — скучный роман, никогда не стану его перечитывать, хотя другие перечитывал не раз. Что бы там ни говорил Золя, это все пустое, да и потом скучно. Мое мнение таково: Шатриану и двадцати строчек достаточно, чтобы оставить неизгладимое впечатление, а другому и двадцати страниц мало».

Такое критическое высказывание в адрес «Разгрома» свидетельствует о том, что Жюль Верн читал и перечитывал Золя, хотя тот относился к нему неважно.

Зато в числе его друзей можно назвать Сарду, Лабиша, Дюкампа, Камилла Русселя, Легуве, Ожье и Сарсея[117]. И тем не менее надо сказать, что критика не уделяла Жюлю Верну никакого внимания, проявляя полнейшее равнодушие к его творчеству. Он даже жаловался на это:

«Когда я читаю, что пишут по поводу любой только что появившейся вещи, я иногда начинаю завидовать, хотя и живу у себя в глубокой провинции… Надеюсь, Вы отослали экземпляры Жилю в «Фигаро» и другие газеты. Посмотрим, что-то они скажут, если вообще что-нибудь скажут.

Я узнал, что первый том «Плавучего острова» вышел из печати, так как видел его здесь в витринах. Может быть, Вы ждете более удобного момента, чтобы объявить о нем в газетах? Обычно я читаю их почти все, но ни в одной не обнаружил ни рекламы, ни объявления. Не такой уж он незначительный, этот роман, чтобы ни слова не сказать о нем читателю».

Жюль Этцель весьма вяло отстаивал интересы своего автора, окопавшегося в провинции, и тот пытается расшевелить его:

«Меня по-прежнему удручает, что во всех газетах печатаются заметки, хотя бы в несколько строчек, в которых рассказывается о разных книгах, а о наших — ни слова, не считая новогодних номеров. «Бомбарнаку» особенно не повезло с критикой, которая его попросту не заметила, меня это огорчает, но работать с прежним усердием не мешает».

Но самое-то главное заключалось в том, что из-за отсутствия какой бы то ни было информации читатели начали забывать старого рассказчика:

«Книги, на которые я так рассчитывал — «Бомбарнак», «Замок в Карпатах», — публика не желает читать! Это действует обескураживающе! И хотя я знаю, что на постоянный успех рассчитывать нельзя, повторяю, я обескуражен, а ведь труд всей моей жизни — описание земного шара — еще не кончен!»

Добившись мировой славы, Жюль Верн тем не менее страдал оттого, что не может заручиться признанием некоторых специалистов в области литературы, которые делали вид, будто по замечают его. Этцель имел неосторожность еще в 1869 году завести с ним разговор о том, чтобы он выставил свою кандидатуру в Академию. Позиция Жюля Верна была весьма четкой: может ли автор, произведения которого печатаются в журнале для юношества, иметь такого рода притязания? Поэтому он и не придал никакого значения идее своего издателя.

«Я называю это мечтой Вашего сердца, — ответил он ему. — Может ли проникнуть туда тот, у кого нет большого состояния или прочного политического положения? Я имею в виду Французскую Академию, ибо что касается Науки… Представьте себе Вашего Жюля Верна рядом с каким-нибудь Бертраном или Девилем! Ну и вид у меня будет».

Через несколько лет эту «мечту издателя» взял на вооружение Дюма-сын, убедив Жюля Верна, что такой проект вполне реален.

Писатель никогда к этому и не стремился. Но когда Дюма понял, что их ждет поражение, дело приняло совсем иной оборот. Даже если человек начисто лишен честолюбия, он не может не чувствовать себя оскорбленным, когда ему отказывают в том, на что позволили надеяться.

Жюль Верн был достаточно благоразумен, чтобы не слишком переживать из-за постигшего его разочарования, ведь он вовсе и не стремился к избранию в Академию. Рана быстро зажила, но ее все-таки нанесли, и это была еще одна утраченная иллюзия. Встреча с Дюма-сыном, подтолкнувшая писателя выставить свою кандидатуру в Академию, не прошла для него бесследно.

В 1873 году, когда Этцель упрекал его за то, что он не уделяет должного внимания такой возможности, писатель, оправдывая свою бездеятельность в этом отношении, ответствовал, «что и без него страшно много таких, у кого имеется на это гораздо больше прав, взять, к примеру, хотя бы того же Сталя!…». В 1877 году Жюль Верн все еще думал, что подобные притязания с его стороны заставят только… «пожать плечами», ибо «какое значение имеют книги, предназначенные для юношества», ведь «истинная литература — это изучение человеческого сердца, а не приключенческие рассказы».

В 1883, 1889 и 1892 годах речь снова заходит об Академии, но писатель не придает этому серьезного значения:

«Мне не надо ничего другого, как жить спокойно у себя в провинции, чтобы иметь возможность закончить свое дело романиста, если, конечно, предположить, что таковой конец бывает».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.