IX Служба в охране. — Зловещие признаки деморализации. — Июльские бои за Лунвантан и Зеленые горы. — Тяжкая утрата для нашего крейсера. — Начало тесной осады. — Сюрприз со снарядами. — Флот на сухопутном фронте…
IX
Служба в охране. — Зловещие признаки деморализации. — Июльские бои за Лунвантан и Зеленые горы. — Тяжкая утрата для нашего крейсера. — Начало тесной осады. — Сюрприз со снарядами. — Флот на сухопутном фронте…
26 июня как раз наступала наша очередь дежурства, а потому после «большого выхода» мы («Диана») остались на рейде.
Господствовала типичная погода жаркого и дождливого сезона субтропического пояса: облачное небо; не так знойно, как душно; воздух насыщен парами; прожекторы дают мутный, молочно-белый луч, который не столько освещает отдаленные предметы, сколько слепит глаза и мешает видеть; наши — 60 s/m — с трудом брали на 12 кабельтовых, и даже крепостные — 90 s/m — не хватали дальше 2 1/2 миль.
Дежурство выдалось крайне беспокойное. Видимо, рассерженные нашими выходами, японцы, пользуясь благоприятной погодой, каждую ночь появлялись на рейде, забрасывая его минами и производя атаки на крейсер.
27 июня они только приглядывались и ближе 30 кабельтовых не подходили. Соединенным огнем крейсера, «Гиляка» и береговых батарей их без труда отгоняли. Зато следующей ночью два миноносца произвели лихую атаку и, несмотря на то что были открыты с расстояния около трех миль, выпустили свои мины с дистанции 15 кабельтовых.
Утром близ крейсера выловили две не затонувшие мины Уайтхеда, очевидно, из числа предназначавшихся для нас (самодвижущаяся мина Уайтхеда имеет автоматическое приспособление, при посредстве которого, не попав в цель, тонет, чтобы не достаться в руки неприятеля). С нашей стороны видны были хорошие попадания снарядов. Уйти миноносцам удалось, но, несомненно, не без потерь и повреждений.
В ночь на 29-е атака была повторена, но также безрезультатно, а нам, кажется, посчастливилось: видно было, как один из миноносцев, находясь от нас в расстоянии 22 кабельтовых, вдруг остановился и начал медленно (ясно, что машинами) разворачиваться на обратный курс; море около него так и кипело от падающих и рвущихся снарядов… Затем мы увидели огромное облако густого, черного дыма, как при взрыве меленитовых мин, после чего — как ни искали прожекторы — найти миноносца не могли. Возможно, что погиб. Остальные ушли.
Говорю — «возможно» — не решаюсь высказаться категорически потому, что, как выяснил опыт войны, в ночных боях очень часто «мерещится» то, что хотелось бы видеть, и притом «мерещится» не единичному человеку, а сразу многим. Что это? — массовый самогипноз, массовая галлюцинация? — пусть решают специалисты, но сам факт не подлежит сомнению. Примеры подобного рода засвидетельствованы не только с нашей стороны, но и со стороны нашего противника. Так, в «Chefoo Press», номера которой часто доставлялись в Порт-Артур китайцами, прорывавшими блокаду на своих шампунках, мы в течение июня и июля читали о троекратной гибели «Дианы» вследствие удачных минных атак. В одном из этих случаев картина нашего потопления была описана весьма подробно. Не могу допустить, чтобы командиры японских миноносцев посылали своему начальству заведомо ложные донесения, тем более что через своих шпионов это начальство могло легко их проверить, если не на другой же день, то, во всяком случае, дня через три. Несомненно, не только командиры, но и многие из числа экипажа миноносцев искренне верили, что трижды были свидетелями гибели «Дианы».
Однако же я отвлекся от изложения хода событий.
29 июня наше место на внешнем рейде заняла «Паллада», а мы перешли на сторожевой пост в проходе.
День 30 июня ознаменовался первой попыткой японцев помешать работам нашего тралящего каравана. Около 1 ч. пополудни, когда караван был милях в четырех от берега, его атаковали артиллерийским огнем пять неприятельских миноносцев. Беззащитные пароходы, конечно, вынуждены были, бросив тралы, отступить под прикрытие орудий береговых батарей и сторожевых судов. Нескольких выстрелов с «Паллады» и «Бобра» было достаточно, чтобы охладить пыл миноносцев и заставить их удалиться на приличную дистанцию.
В ночь на 1 июля японцы произвели минную атаку на «Палладу», но опять безуспешно. По-видимому, это была последняя их попытка утопить дежурный крейсер, и с этого времени, убедившись в бесплодности и убыточности таких предприятий, они появлялись по ночам на внешнем рейде с единственной целью — забрасывать его минами.
Со своей стороны, кой-чему научившись на горьком опыте, мы переняли их приемы, устроили на своих миноносцах необходимые приспособления и по ночам посылали их ставить минные банки на тех местах, где днем обычно появлялись суда, державшие блокаду Порт-Артура. Такой выпад, конечно, не остался не замеченным нашим энергичным и наблюдательным противником, и он тотчас же занялся систематическим тралением того пространства, где мы набрасывали свои мины и которое находилось вне сферы огня береговых батарей и сторожевых судов.
В предотвращение возможности таких случаев, какой имел место 29 июня, для зашиты тралящего каравана от безнаказанных нападений мы, со своей стороны, начали высылать его под охраной 2–3 канонерок и отряда миноносцев. Японцы сделали то же по отношению к своим. В результате в течение всего июля можно было ежедневно наблюдать с берега довольно странное, даже забавное, зрелище: наш тралящий караван, разыскивающий мины, набросанные японцами; в кильватер ему, на пространстве, уже пройденном тралами, — наши канонерки; несколько мористее этой процессии — наши миноносцы; дальше, на расстоянии 15–20 кабельтовых от них и на пределах дальности огня батарей и сторожевых судов — японские миноносцы; еще дальше — японский тралящий караван, разыскивающий мины, набросанные нами, и при нем — японские канонерки и легкие крейсера, его охраняющие. Иногда миноносцы, видимо, соскучившись, сближались, дразнили друг друга, завязывали на дальней (для их условий боя) дистанции перестрелку, которая, однако же, никогда не переходила в серьезную схватку; потом — опять расходились… Иногда японцы «нарывались». Думая, что на рейде стоит «Аскольд», «Паллада» или «Диана», беспечно разгуливали на дистанции от 55 до 60 кабельтовых, и вдруг оказавшийся в дежурстве «Баян» начинал подбрасывать им сегментные снаряды из своих 8-дюймовок. Переполох и поспешное отступление. На сторожевых судах — смех, шутки… Все-таки маленькое разнообразие!
Очередь дежурства сразу же нарушилась. 2 июля нас, на нашем месте в проходе, должна была бы сменить «Паллада», но у нее оказались какие-то неотложные работы, и она вошла в Западный бассейн, а мы остались по-прежнему на сторожевом посту. 5 июля — опять почему-то смена не состоялась, а 9-го — вышли в дежурство на внешний рейд, на котором находились не трое, а четверо суток.
За эти дни (особенно с 6 по 12 июля) — почти беспрерывно дожди, туманы, грозы; только изредка и ненадолго сносная погода.
16 июля наши миноносцы, в числе 14, ходили в ночную экспедицию. Куда и зачем — осталось нам неизвестным.
16 июля, в 10 ч. 45 мин. вечера, показалась в лучах прожекторов китайская джонка, шедшая с моря, прямо и смело, ко входу на внутренний рейд. Открыли огонь. Джонка некоторое время упорно держала старый курс, а затем кинулась в сторону и выбросилась на каменистый риф, идущий от Золотой горы (Lutin rock). Около 2 ч. ночи появлялись ненадолго какие-то миноносцы, быстро удалившиеся, как только по ним начали стрелять с батарей.
10 июля прибыл на «Диану» начальник крейсерского отряда. Накричал, нашумел, разнес нас в пух. Оказывается, мы расстреляли джонку, везшую почту из Чифу!.. Совершенно ясно, что раз такая джонка ожидалась, начальство обязано было снабдить ее условным опознавательным сигналом и предупредить о том дежурный крейсер, без чего этот последний не только не имел права позволить ей беспрепятственно войти в гавань, но даже и подойти на дистанцию минного выстрела. А если бы это оказалась японская штука? Если бы на джонке были минные аппараты? Если бы, наконец, сама она представляла собою мину-брандер с сотней пудов меленита или шимозы?.. Конечно, каждый из офицеров имел полное право, слушая начальство, думать про себя: «Юпитер, ты сердишься, — значит, ты не прав», — и громовой разнос, конечно, не следовало принимать близко к сердцу. Я мог бы даже вовсе опустить этот эпизод, как не представляющий для читателей интереса. Но тут было другое: меня поразило не спокойствие, а пренебрежительное равнодушие, которым был встречен незаслуженный выговор… словно скользнуло, не задев никого…
За завтраком один из мичманов сделал было замечание о несправедливости, о «сваливании с больной головы на здоровую…», но тотчас же был остановлен резким замечанием соседа: «Брось! не стоит говорить! чего еще ждать!» — и замолчал. Кругом все тоже молчали, и я вдруг понял, что в хлопотах и заботах распорядка внутренней судовой жизни, вся тяжесть которого лежит на старшем офицере, проглядел что-то страшно важное. Внезапно всплыли в памяти разные случаи, которым до того, в служебной суете, я не придавал особого значения. Вспомнилось, как однажды в кают-компании, с целью поднять настроение, я стал говорить о слухах, ходивших на эскадре, относительно нашего нового выхода в море, для решительного боя. По этим слухам, источником которых называли штаб командующего эскадрой, выходило, что 11 июня мы вернулись в гавань единственно вследствие пробоины, полученной «Севастополем», что как только его починят — будет бой, а починка идет успешно и т. д. Мне не возражали, и только под конец один из ближайших соседей произнес тихо, словно про себя: «Что и говорить!.. Сами-то вы этому верите?..» — Вспомнился нечаянно подслушанный, при неожиданном входе в кают-компанию, отрывок разговора — «…что его спрашивать! Конечно, по «долгу службы и присяги» начнет выгораживать начальство! Сам…» С моим появлением разговор резко оборвался, но теперь я понял, что речь шла обо мне. Вспомнилось и многое другое — все мелочи, но характерные…
Да! Несомненно!.. Со мной избегали говорить о совершающихся событиях, заранее не доверяя искренности моих отзывов. И это у нас! на «Диане»! в нашей тесно сплотившейся кают-компании! Дружба, зародившаяся и окрепшая в боевой обстановке, не устояла перед ярлыком с надписью «начальство», под которым, до известной степени, числился и я…
Попытаться заговорить с ними вполне откровенно? Забыв обязанность — всеми мерами способствовать поддержанию престижа высших властей, — высказать все, что у самого камнем лежало на сердце? В поисках за популярностью пуститься в бесполезную, только раздражающую критику распоряжений, изменить которые все равно невозможно?.. Думаю, что таким приемом я не достиг бы цели (ярлык сидел слишком крепко), — но утратил бы то, чем больше всего дорожил, — их уважение… А «это» еще могло пригодиться в бою.
Передо мной была картина полной деморализации. От дисциплины осталась только внешность — чинопочитание, но внутренний смысл её — доверие, из которого проистекают и преданность, и самоотвержение, и самопожертвование, в котором залог единства и силы духа, т. е. залог успеха, — окончательно утратился. И если таково было настроение в среде офицеров, то, несомненно, хотя бы отчасти, оно проникало и в массы… Что ж это сулило в будущем?
История дала свой ответ.
В последние дни осады на позициях числилось около 9000 человек, годных к бою, а по сдаче крепости японцы зарегистрировали, в качестве пленных, кроме больных и раненых, 23 000 воинских чинов всех наименований, вполне здоровых.
Я не был пророком и, конечно, в то время не мог предвидеть того, что случится, но под гнетом тяжелых дум вдруг так ярко вспомнился один разговор за первые дни войны.
Говорили о внезапном нападении японцев.
Измена! Измена! — упорно твердил мой собеседник.
Полноте! — пытался я его урезонить. — Что ж вы думаете? Подкупили, что ли?
Ах, не все ли равно! — горячо возражал он. — Подкуп, личный расчет, злоба, самомнение, даже просто глупость…
Может быть, я ошибался, но мне казалось, что эта мысль, хотя бы и не в такой резкой форме, распространялась все шире и шире… Она чудилась мне в этой странной замкнутости, в этой молчаливости и сдержанности на глазах у «начальства»…
11 июля около 3 ч. ночи (стоя в дежурстве) услышали оживленную пальбу по направлению к востоку, как будто в Тахэ, где ночевали сторожевыми судами миноносцы «Боевой», «Грозовой» и «Лейтенант Бураков». Сами ничего не видели из-за погоды — не то туман, не то изморось. С рассветом обстоятельства дела выяснились. Обстоятельства довольно печальные. Японские миноноски, вернее даже, минные катера, пользуясь благоприятными условиями погоды, не замеченные патрулями сухопутных войск, удачно пробрались в Тахэ по самому мелководью и атаковали наши миноносцы из-под берега, откуда, казалось бы, никак нельзя ждать нападения… «Грозовой» — уцелел; «Боевой» — получил огромную пробоину — разворочена вся передняя кочегарка, но главное, «Бураков», наш единственный скороход, был почти разорван на две части и затонул… С его гибелью мы лишились единственного сколько-нибудь верного средства сношений с главнокомандующим через Ньючванг.
Утром, 11 июля, под охраной «Новика», канонерок и миноносцев отправились в Тахэ все портовые спасательные средства. Около 8 ч. провели мимо нас на буксире кормой вперед «Боевого», обмотанного пластырями. На спасение «Буракова» надежды не было. Только что вся процессия зашла в гавань, надвинулся туман, как молоко.
12 июля нас, наконец, сменили с дежурства. Войдя в Западный бассейн, обрадовались, словно в рай попали. Флотские, стоявшие в дежурстве на две вахты, мечтали отоспаться и отдохнуть; механики, усиленно отсыпавшиеся на рейде в ожидании приказа дать ход, собирались «навалиться» и поработать, прибраться у котлов, кое-что пересмотреть и перебрать в наших многострадальных машинах… Не тут-то было! Утром 13 июля сигнал: «Ретвизану», крейсерам, миноносцам, развести пары»…
Миноносец «Беспощадный» в Порт-Артуре. 1904 год. Обратите внимание на обгоревшие края кормовой трубы корабля — свидетельство того, что котлы миноносца часто работали на полную нагрузку
Механики, уже приступившие было к «разложению машин на составные элементы», заметались (как говорят на флоте, «запороли горячку»), но, надо им отдать справедливость, оказались на высоте положения: мы опоздали выходом, против нормы, не более получаса. В 1 ч. 30 мин. пополудни, придя на внешний рейд, застали здесь «Аскольд», «Баян» и «Палладу», стоявшие на якоре с откинутыми сетями. Погода — перемежающийся дождь, временами суживавший горизонт до 1–2 миль, — давала мало надежды на то, что экспедиция состоится. Вероятно, руководствуясь этим соображением, начальник отряда раньше, чем мы успели занять свое место по диспозиции, сделал нам сигнал «возвратиться в гавань». Вернулись. Уходя, видели, как остальные убирали сети. Только что ошвартовились к бочкам, на своем старом месте, в Западном бассейне, — как вдруг разъяснило, и крейсера, уже снявшиеся с якоря для того, чтобы входить в гавань по сигналу с Золотой горы, пошли к Лунвантану обстреливать неприятельские позиции.
Нам это показалось обидно. Точно нами пренебрегли, не захотели взять с собою!.. — Командир поехал к адмиралу объясняться. Вернулся успокоенный, заявил, что сам наш выход был недоразумением, что нам дается трое суток полного отдыха для приведения в порядок котлов и механизмов. В самом деле — по роковому стечению обстоятельств «Диана» за весь минувший месяц не имела ни одного спокойного дня: то на рейде, то в проходе, а чуть в гавань — общая для всего крейсерского отряда экспедиция. Все мы были так уставши, что это распоряжение приняли как милость, нисколько не завидуя тем лаврам, которые могли пожать наши сотоварищи.
А время было серьезное.
13 июля японцы повели энергичное наступление по всей линии сухопутного фронта, причем на обоих флангах их поддерживали с моря канонерки и легкие крейсера. Под первым натиском наши отступили. Говорили, что некоторые позиции очистили по недоразумению, почти без боя. Когда появились «Аскольд», «Баян» и «Паллада», разогнавшие мелочь, наседавшую на наш правый фланг, обстоятельства круто изменились, да и счастье как будто повернулось к нам: в перестрелке на дальней дистанции «Баяну» удалось закатить 8-дюймовый снаряд в «Ицукусиму»; одна из лодок, видимо, подбитая, поспешно ретировалась; крейсер «Чийода» наткнулся на мину, и хотя не затонул, но в самом плачевном положении был отведен на буксире в Талиенван (чиниться в доке г. Дальнего).
Крейсера возвратились в Порт-Артур около 7 1/2 ч. вечера. Полуофициально сообщалось, что все первоначально очищенные нами позиции вновь перешли в наши руки.
В течение всей ночи со стороны сухопутного фронта доносился смутный гул канонады. К рассвету он усилился. Дождь прекратился; туман рассеялся, и около 6 ч. утра, 14 июля, в помощь сухопутным войскам вышли в море канонерки, крейсера и «Ретвизан». Японцы возобновили наступление с новыми силами. Наши, ободренные вчерашней удачей, не сдавали. Около 11 ч. утра, своим мощным ревом покрывая все звуки боя, заговорили 12-дюймовки «Ретвизана». С какой любовью их слушали! Какими добрыми, сердечными пожеланиями сопровождался каждый их выстрел!..
На нашем правом фланге, поддерживаемом с моря, дела шли недурно. Зато с левого — вести получались неважные. Против Инченцзы, где у нас было 24 полевых орудия, японцы выставили 80, да еще с моря помогали канонерки. Со всей эскадры были свезены санитарные отряды с носилками и прочей принадлежностью. После полудня пальба начала стихать. Около 3 ч. наши суда вернулись на внешний рейд, а к вечеру вошли в гавань. В 7 ч. вошел наш сосед по стоянке в Западном бассейне — «Баян». Опытный глаз сразу же мог заметить, что на нем, судя по дифференту на нос, что-то неладно. Действительно, как выяснилось позже, почти при самом входе на внутренний рейд он наткнулся на какую-то шальную мину. Переборки выдержали. Оказалось затопленным только отделение носовой кочегарки. Однако же наш единственный броненосный крейсер был выведен из строя…
— Вот и еще причина, почему нельзя выйти в море: подождать, пока починят «Баян».
Я обернулся, с трудом себя сдерживая:
— Вы точно злорадствуете! Точно смеетесь нашим неудачам!..
Но серые глаза, улыбавшиеся полупочтительно, полунасмешливо, не опустились и даже не дрогнули:
— Отнюдь нет. Я только пытаюсь заранее выяснить мотивы ожидаемых распоряжений начальства…
14 июля «Диана» понесла тяжкую утрату в лице своего трюмного механика Коростелева.
Неутомимый работник, выдающийся механик, обладавший не только серьезной научной подготовкой, но и богатыми практическими сведениями, бывший на заводе во время постройки крейсера и (как говорили, смеясь, в кают-компании) знавший на нем «в лицо» каждую заклепку — он был больше чем правой рукой и командира, и старшего офицера. Рослый, на взгляд крепкий, он, по выражению докторов, обладал от природы каким-то «легким дефектом» сердца и чрезмерно нервной организацией, для которой почти полгода войны не могли пройти даром.
Последнее время чаще и чаще с ним случались припадки удушья.
Что такое? В чем дело? — спрашивал я нашего молодого симпатичного эскулапа.
Вроде сердечной жабы… — неохотно отвечал он.
Так помогите ему! Ведь вы его только отхаживаете после припадка, а вы — лечите! Разве нет средств? Нет определенного лечения?
Уехать ему отсюда, отдохнуть и опять приняться за свое мирное дело — сто лет проживет… Какой он воин?! — Гадину ядовитую, случайно, как-нибудь, завезут на крейсер с провизией или, там, с углем, — так и ту, если поймает, не убьет, а посадит в коробку и свезет на берег… Когда «Петропавловск» погиб, сколько я с ним намучился! Не понимает он этого, не переносит!..
Так прикажите ему! Отправьте его в Россию!
Легко сказать! Заикнитесь только! Уж я пробовал… Хуже будет — по мнительности своей решит, что навек опозорен, и застрелится… Ну да, погодите! Когда-нибудь проберет и вас… толстокожие!.. — с неожиданным озлоблением закончил доктор.
В редкие дни пребывания «на отдыхе» в Западном бассейне все только и думали о том, как бы взять ванну да хорошенько отоспаться, и жизнь в офицерских помещениях замирала необычно рано.
13 июля, часов около 10 вечера, я уж собирался укладываться в койку, когда из моей каюты услышал какие-то стоны и чей-то тревожный сдавленный голос. Наскоро оделся и вышел. В полутемной кают-компании, беспомощно уронив голову на вытянутые по столу руки и тяжело раскачиваясь вправо и влево, сидел Коростелев. Около него суетился совсем растерянный, побледневший вестовой, несвязно твердивший — «Вашбродь! вашбродь! зачем так-то?., чего вам?..»
Зови доктора! не обалдевай! — зашипел я на него, бросаясь на помощь к любимому соплавателю.
Чего доктора, — попа бы!.. Гляньте — они уж прибираются…
— Не рассуждай, черт! Беги, куда приказывают!..
Вестовой исчез. Действительно, теперь Коростелев переменил позу и, откинувшись на спинку кресла, весь вытянувшись в полулежачем, полусидячем положении, судорожно оправлял на себе китель… Расстегнуть ему ворот, опрокинуть на голову графин воды, поднести к самому лицу работающий полным ходом вентилятор — все это были приемы известные, не требовавшие времени на соображения и догадки. — Он перестал стонать. В расширенных, почти округлившихся глазах как будто блеснуло сознание…
Ну, ну! дорогой мой! подбодритесь! сейчас придет доктор, даст вам какой-нибудь дряни и сразу поставит на ноги!..
Ах!., нет, нет!., не то!.. — бросал он отрывистые слова, скрюченными пальцами то цепляясь за горло, то хватая меня за руки. — Вы… скажите им, чтоб они… не навинчивали!., это не та гайка!., резьба не та!., не подходит!., они… задушат меня!., не надо!..
Прибежал доктор, следом за ним фельдшер, санитары, вестовые… Больного увели, вернее, унесли в каюту.
Наутро доктор заявил, что судовая обстановка так угнетающе действует на пациента (а в этом вся суть), что если его не свезти на берег немедленно, то здесь он даже за час времени не ручается.
— Паровой катер к правому трапу! — приказал я унтер-офицеру, прибежавшему с вахты на мой звонок, а сам пошел к командиру с докладом о нашей беде.
В кают-компании пили утренний чай, но, когда, проходя мимо, я бросил им: «Господа, помогите Коростелеву собраться в госпиталь», — все, сразу сообразив, в чем дело, повскакали с мест и заторопились.
— Неужели так плохо? — ахнул командир. — Скорей отправляйте! Бумажонки напишем после… Какой человек! Какой работник! Золотые руки, золотая голова… Если бы уберечь!..
Я доложил, что, не сомневаясь в разрешении с его стороны, уже отдал его именем все необходимые распоряжения.
— Ну, конечно, конечно! И хорошо сделали! Тут, может быть, минута дорога!..
Немало пришлось мне видеть тяжелораненых, умирающих, но эта затяжная агония особенно врезалась в память…
Наш молодой доктор (единственный, хотя по штату на крейсере полагалось двое) всю ночь провозился с больным. Теперь он был в сознании, но это сознание часто прерывалось каким-то странным бредом наяву. Он разговаривал с окружающими, называл их по именам и в то же время в свой разговор вставлял фразы, вовсе несообразные, — выражаясь кают-компанейским жаргоном, «нес какую-то дрянь».
— Так, так… вы все такие милые!.. Говорите — необходимо?., на травку?., в зелень?.. — Хорошо, хорошо… Отдохнуть надо! Хорошо на травке!.. Привык к каюте, привык, что и гробом будет… (Глухие удары орудийной пальбы донеслись со стороны Лунвантана…) — Слышите? — Заколачивают! Крышку заколачивают!. Не хочу! Не хочу! Помогите!.. — Это вы? — Ну, как я рад… мне Бог весть что померещилось…
Ужасно было, что этот приговоренный казался порою совсем бодрым. Он сам (хотя не без помощи окружающих) оделся, вышел на верхнюю палубу, спустился по трапу в катер. Мы все его провожали. Высыпали наверх трюмные, машинисты и кочегары — непосредственные подчиненные Коростелева.
Прощайте! прощайте! — говорил он, отчаянным усилием воли сдерживая муку удушья.
До свиданья, голубчик! — До свиданья, ваше благородие! — поправляли его со всех сторон с особенной настойчивостью. — Скорее ворочайтесь! — Бог даст, на травке-то! — Отойдете! — Поработаем вместях! — Без вас как без рук!
Он перемогался, кланялся на все стороны и улыбался так ласково и так… безнадежно, словно просто не хотел спорить с друзьями, расставаясь с ними навеки… Вдруг заволновался, запротестовал. Его хотели, вполне естественно, устроить, обложив подушками, на широком, кормовом, самом удобном сиденье катера. — Тянется на переднее, даже сердится…
Ведь там лучше!
Нет, нет… Пойдем — спиной к «Диане»… сам строил… каждый болт — свой… последний раз… хочу видеть… до конца… проститься…
И все как-то вдруг почувствовали, что ни к чему их делано бодрый тон, что не мы его, а он нас подбодряет… Все смолкло. Обнажились все головы… Катер дал ход и побежал к северному берегу Западного бассейна. Вот раз-другой мелькнул над ним белый платок… Замахали фуражками; кто-то крикнул «ура», но его поддержали слабо — слишком далеко, все равно не услышит…
— Ну? что? — набросились все на доктора, когда он, сдав больного в госпиталь, вернулся на крейсер.
— Неважно, совсем плохо… вряд ли…Кругом возмутились.
— Тогда зачем же настаивали на отправке? Пусть бы умерздесь, у себя, среди своих! — Мертвого тела боитесь? — Эскулапы казенные! — Номер исходящий!..
Доктор тоже встравился.
— Поймите вы, живоглоты, что это по-вашему подбитый корабль самим добить нужно, пустить ко дну со всеми потрохами, чтобы не достался неприятелю, а по нашей присяге, если хоть на волосок надежды есть, надо спасать! — Сам «на травку» просился! Каюта — гроб! Стреляют — гвозди вколачивают!.. Убрался из этой геройской обстановки — может быть, и выживет! Бывали случаи…
Коростелев скончался в госпитале в 1 ч. 30 мин. пополуночи 15 июля, так тихо и мирно, что даже дежурившая при нем сестра милосердия не сразу это заметила.
На следующий день состоялись торжественные похороны.
«Вот, — думалось мне, — одна из бескровных жертв войны… А сколько их, нам неведомых?..»
В ночь на 15 июля наши полевые войска отступили по всей линии.
Утром, вероятно, опасаясь немедленного штурма, со всех судов эскадры потребовали на берег десант, но после полудня его вернули обратно.
Несмотря на меры, принимавшиеся начальством для недопущения в среду гарнизона вестей из действующей армии, они все же проникали и в город, и в крепость, и на эскадру — через китайцев. Мы знали довольно подробно о неудаче при Вафаньгоу, а 2 июля говорили уже об арьергардном деле близ Гай-Чжоу. Дальше — очередь была за Дашичао, т. е. очищение Ньючванга.
Надежды на выручку с суши отходили в область мечтаний.
Моряки десантных отрядов кораблей 1-й эскадры Флота Тихого океана отправляются на береговые укрепления Порт-Артура
Усиленно распространялись слухи о том, что в Кронштадте готовится вторая эскадра, которая со дня на день может выйти в море, но этому плохо верили. Скептики утверждали, что готовой «эскадры» у нас нет, что собрать, наскоро достроить или отремонтировать некоторое число кораблей, пожалуй, возможно довольно быстро, но для создания из этого сборища «эскадры» потребуется долгое время. Если же вместо хорошо обученной, тесно сплоченной и организованной силы, по каким-либо соображениям, вышлют наспех нестройную «армаду», то вряд ли она дойдет до Порт-Артура.
За два-три месяца, пока собираются, кой-чему получатся дома, а затем — в дороге! — пытались возражать немногочисленные оптимисты.
Так, так! — отвечали им. — На охоту ехать — собак кормить. Старое правило! Нет! — Вот японцы 8 лет кряду натаскивали свою эскадру, не жалея кредитов на плавание! — Результаты сказались!.. Помните изречение Макарова, из его книги? — «Никогда нельзя надеяться хорошо сделать на войне то, чего не учились делать в мирное время».
В общем, мне казалось (может быть, я ошибаюсь), что на почве того недоверия к начальству, о котором я уже говорил, большинство держалось мнения, что слухи о скором приходе второй эскадры имели главной целью оправдать наше собственное бездействие, внушить, что мы «бережем» корабли только до радостной встречи с ожидаемыми подкреплениями. Этого не высказывали вполне открыто, но это чувствовалось между слов.
— Как только начнется бомбардировка с суши — конец нашей эскадре! А вторая — никак не успеет подойти раньше этого момента. Нечего закрывать глаза перед опасностью! Артур обречен. — Надо либо спасти эскадру, перейдя во Владивосток, либо погубить ее в бою, нанеся возможный вред неприятелю. Но оставлять ее здесь, под расстрелом — преступно…
Так думали многие.
16 июля или в ночь на 17-е (не могу сказать точно — мы жили тогда отрывочными слухами) наши войска очистили и Зеленые горы, и Дагушан, и Волчьи горы. Последние — почти без боя, но, как рассказывали, с потерями из-за какой-то путаницы, происшедшей при отступлении, когда наши попали под фланговый огонь японцев.
16 июля можно было считать началом тесной осады крепости. С утра и до 2 ч. дня «Ретвизан», «Пересвет» и «Победа» обстреливали перекидным огнем долину реки Лунхэ, где неприятель проявлял особую деятельность.
Эскадренный броненосец «Победа» в окраске мирного времени
Ночь на 18 июля прошла тревожно. Еще с вечера были сделаны сигналы: — Приготовиться к ночной стрельбе. — Иметь десант наготове. — Броненосцам с рассветом начать стрельбу. — «Новику», канонеркам и миноносцам в 6 ч. утра идти на рейд и т. д.
Однако японцы на штурм не пошли. Возможно, что такая передышка была вызвана условиями погоды: как раз надвинулись почти беспрерывные дожди и туманы.
19 июля мы опять стали дежурными на внешнем рейде.
В особенно ненастные дни странные речи приходилось слышать в кают-компании. Не обращаясь прямо ко мне, а как бы зондируя почву, то тут, то там высказывались не то мечты, не то предложения — «отрясти прах от ног своих», воспользоваться моментом, когда ни с моря, ни с берега нас не видно, отдать швартовы и сделать попытку прорваться во Владивосток: пропадем — так пропадем, но в случае удачи там, вместо снятых, нам поставят новые пушки, и там мы на что-нибудь еще пригодимся, а здесь — что мы такое? — лишний приз, обеспеченный неприятелю…
Иногда я делал вид, что не слышу, иногда же вынужден был останавливать мечтателей. Я пояснял им, что такой поступок был бы равносилен оставлению часовым его поста, что командующий эскадрой, конечно, лучше нас осведомлен о положении дел, что если он не выходит в море, то на основании каких-нибудь веских соображений, а когда наступит благоприятный момент — ему для решительного боя потребуются все наличные силы, дорога будет каждая пушка…
Мне не возражали, но я видел, я чувствовал то глубокое недоверие, с которым встречались слова «решительный бой», а заявление о ценности «каждой пушки» вызвало однажды ироническую реплику — «кроме тех, которые сняты на берег»…
Да! Это была полная деморализация…
За эти же дни выяснилось новое, весьма печальное и тревожное обстоятельство.
Во время обычной ночной стрельбы по японским миноносцам вдруг замолчала одна из 6-дюймовок.
— Что такое? Опять не осмотрели? Опять заряд рассыпался? — сердито кричал командир, видя, что пушку разряжают с дула.
— Нет, не заряд! — раздраженно отозвался с палубы плутонговый командир. — Гораздо хуже! Снаряд не лезет на место!..
Оказывается, при спешной отправке боевых припасов в Порт-Артур, которому угрожала опасность быть отрезанным от севера, некоторые партии снарядов посылались либо вовсе не калиброванные, либо калиброванные только частью (некоторый процент от общего их числа).
Конечно, отправители могли ссылаться на 527-ю ст. Морского устава, по которой артиллерийский офицер, «в случае несогласия предметов с утвержденными образцами, приостанавливает прием и докладывает командиру»; конечно, артиллерийский офицер мог указать на физическую невозможность, на отсутствие всяких средств, а главное — времени, для тщательной поверки боевых запасов, принимаемых из портовых складов на пополнение израсходованных; конечно, заведывавший артурскими складами совершенно справедливо мог указать, что ведь он снаряды принимал не с завода, а от центральных управлений, что у него тоже не было ни времени, ни средств для их калибровки… Словом, как всегда, виновными оказывались все, т. е. никто, а факт оставался фактом.
Наш артиллерийский офицер был крайне озабочен этим открытием. Снаряды принимались нами по мере их расхода и помещались в погребах на свободные места. Разобрать теперь, какие именно остались от приёмок до войны, какие приняты вновь, — оказывалось невозможным. Проверить все содержимое погребов, в условиях военного времени, нельзя было сразу, а лишь постепенно, выгружая снаряды малыми партиями… Требовалось время, а разве мы знали, сколько времени в нашем распоряжении? — Это зависело от намерений неприятеля…
Не знаю, вследствие ли небрежной калибровки или просто вследствие дурного качества металла оказалось еще, что наши чугунные снаряды (самые дешевые, а потому весьма многочисленные в боевом комплекте) часто раскалываются при самом вылете из дула орудия… Когда при стрельбе по японским миноносцам огонь с «Гиляка» приходилось направлять близко мимо нашего места (дежурного крейсера), то по утрам мы не раз находили на палубе осколки его чугунных снарядов.
Помимо опасности для соседей, такой снаряд, расколовшись в самом дуле, мог вывести орудие из строя, а потому последовало распоряжение: «При стрельбе чугунными снарядами употреблять практические (т. е. половинные) заряды».
Печальное решение в смысле использования всей силы своей артиллерии, но — увы! — неизбежное…
20 июля объявлено было, что всем добровольцам и вольнонаемным служащим разрешается нарушить контракты и, по способности, уезжать из крепости морем, в Чифу, на китайских джонках…
Плохая примета!..
Японцы не проявляли активных действий, видимо, усиленно занятые постройкой осадных батарей. Суда эскадры, стоя в бассейнах, вели редкую перекидную стрельбу, пытаясь помешать их работам, способствуя сухопутной обороне крепости…
Какая ирония! — Флот на сухопутном фронте…
22 июля мы сменились с дежурства на рейде и стали на сторожевой пост в проходе.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.