«Взвалить на мертвого…»

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

«Взвалить на мертвого…»

Заноза в памяти Сергея Хрущева: мемориальный номер журнала «Советский Союз». Он был переполнен фотографиями Сталина с подписями на разных языках.

Сигнальный экземпляр с очередной почтой из ЦК пришел отцу на квартиру в незапечатанном конверте и поэтому попал Сергею в руки первому. Содержание журнала соответствовало его настроению в те дни, и он сразу понес показать его отцу. Никита Сергеевич перелистывал фотографии, снова вернулся к обложке с красочным портретом Сталина, как бы взвесил журнал в руке и молча отложил. Сын ждал реакции. Отец молчал. Не выдержав, Сергей произнес какие-то слова восхищения в адрес публикации. Отец на его слова, казалось, не обратил внимания, и сын умолк.

Наконец он прервал паузу и, обращаясь, скорее, к себе, произнес, что выпускать журнал в таком виде не следует.

Удивлению сына не было границ, и он, конечно, полюбопытствовал:

— Почему?!

Никита Сергеевич еще немного подумал, видимо, подбирал нужные слова, но ничего вразумительного так и не сказал, ограничился общим замечанием, что многое предстоит еще осмыслить, а такой журнал, разошедшийся по всему свету, не сыграет положительной роли. Как позже признавался Сергей, он ничего не понял, удивился, но вопросов больше не задавал.

Еще одно удивление из этой же серии. Ю. Аксютин, кандидат исторических наук, установил, что 10 марта 1953 года, на следующий после похорон вождя день, Маленков пригласил на внеочередное заседание Президиума идеологических секретарей ЦК М. А. Суслова и П. Н. Поспелова, а также главного редактора «Правды» Д. Т. Шепилова. Положив перед ними последний номер «Правды», он стал спрашивать, почему его речь на траурном митинге напечатана крупным шрифтом и заняла почти всю полосу, а выступления Молотова и Берии набраны обычным шрифтом и им отведено лишь по половине полосы. Строгое замечание: «Надо бы печатать одинаково». Затем он обратил их внимание на фотографию, помещенную на третьей полосе, с изображением Маленкова, сидящего между Сталиным и Мао-Цзэдуном: «Такого снимка вообще не было! Это произвольный монтаж из общего снимка, сделанного при подписании договора о союзе с Китайской Народной Республикой. И выглядит этот монтаж как провокация». Затем последовал перечень других нарушений: не полностью поименованы те, кто стоял в первом почетном карауле; из находившихся в последнем почетном карауле (а их список был утвержден в ЦК) не упомянуты члены Президиума ЦК товарищи Первухин и Сабуров; при описании почетного караула одни названы верными учениками и соратниками покойного, а другие — нет.

Общий вывод был таким: «В прошлом у нас были крупные ненормальности, многое шло по линии культа личности. И сейчас надо сразу поправить тенденцию, идущую в этом направлении. И в дальнейшем не следует цитировать только одного из выступавших на траурном митинге. Это было бы, во-первых, незаслуженно, а во-вторых, неправильно, ибо попахивает культом личности. Считаем обязательным прекратить политику культа личности!»

И по сей день не известно, сам ли Маленков был инициатором столь смелого почина или он действовал по совету Берии. Но несомненно, что давал он эти указания от имени всего Президиума, на котором они, судя по всему, и обсуждались, и что само коллективное руководство мыслило себя абсолютно несовместимым с культом личности. С 20 марта Сталин перестал упоминаться в заголовках газетных статей, его почти не цитировали. Мало того, в апреле членов и кандидатов в члены ЦК начали знакомить с документами, свидетельствовавшими о роли Сталина в недавних репрессиях, о его требованиях к следователям ужесточить допросы. Но примерно через неделю чтение этих бумаг было прекращено. Успевшие с ними познакомиться высказывали тогда мнение, впоследствии подтвердившееся, что идея такого чтения принадлежала Берии.

Что предшествовало этим непонятным действиям, которые сразу же привлекли к себе внимание опытных аналитиков как внутри страны, так и за рубежом? Тональность публикаций «Правды» была своеобразным барометром, по которому судили о шкале менявшихся настроений кремлевской верхушки. Разумеется, эти тончайшие политические нюансы большинством населения огромной страны не были замечены.

Нарушим хронологию событий и дадим слово Н. С. Хрущеву. Фрагмент из его «надиктовок» о знаменитом «секретном» докладе на ХХ съезде КПСС, то место, где Никита Сергеевич поднимает занавес над тем, как он отважился выступить с разоблачением Сталина:

— Начался съезд. Я сделал доклад… Но я не был удовлетворен. Меня мучила мысль: вот съезд кончится. Будет принята резолюция. Все это формально. А что дальше? На нашей совести останутся сотни тысяч расстрелянных людей, две трети состава Центрального Комитета, избранного на ХVII партийном съезде. Редко, редко кто удержался, а так весь партийный актив был расстрелян или репрессирован. Редко кому повезло, и он остался живым. Что же дальше?

Записка комиссии Поспелова, по словам Хрущева, сверлила ему мозг. Наконец он собрался с силами и во время одного из перерывов, когда в комнате президиума съезда были только члены Президиума ЦК, поставил вопрос:

— Товарищи, а как же быть с запиской товарища Поспелова? Как быть с расстрелами, арестами? Кончится съезд, и мы разъедемся, не сказав своего слова. Ведь мы уже знаем, что люди, подвергшиеся репрессиям, были невиновны, они не были никакими врагами народа. Это честные люди, преданные партии, преданные революции, преданные ленинскому делу строительства социализма и коммунизма в Советском Союзе. Люди будут возвращаться из ссылки, мы же держать их теперь не будем. Надо подумать, как их возвращать?

К тому времени еще не было принято решение о пересмотре дел и возврате заключенных домой.

Как только Хрущев закончил говорить, на него сразу все набросились. Особенно Ворошилов.

— Что ты? Как это можно? Разве можно все рассказать съезду? Как это отразится на авторитете нашей партии, на авторитете нашей страны? Это же в секрете не удержишь! И нам тогда предъявят претензии. Что мы можем сказать о нашей роли?

Очень горячо стал возражать и Каганович, с таких же позиций. По мнению Хрущева, это была не позиция глубоко партийного и философского анализа, а шкурная, личная. Это было желание уйти от ответственности. Если сделано преступление, то было желание замять его, прикрыть.

Хрущев сказал:

— Это невозможно, даже если рассуждать с ваших позиций. Скрыть ничего невозможно. Люди будут выходить из тюрем, приезжать в города к родным. Они расскажут своим родственникам, знакомым, друзьям, товарищам все как было. Достоянием всей страны, всей партии станет то, что те, кто остался в живых, были невинно репрессированы. Люди отсидели 10–15 лет, а кто и больше, совершенно ни за что. Все обвинения были выдумкой. Это невозможно.

Потом, сказал Хрущев, прошу подумать — мы проводим первый съезд после смерти Сталина. На этом съезде надо чистосердечно рассказать делегатам всю правду о жизни и деятельности партии, Центрального Комитета за отчетный период. Предстоит отчет за период после смерти Сталина, но мы, как члены Центрального Комитета, должны рассказать и о сталинском периоде. Мы же были в руководстве вместе со Сталиным, и как же мы можем ничего не сказать делегатам съезда? Съезд закончится. Делегаты разъедутся. Вернутся бывшие заключенные и начнут их информировать по-своему. Тогда делегаты съезда, вся партия скажут: позвольте, как же так? Был ХХ съезд — и там ничего не сказали. Вы что, не знали о том, что рассказывают люди, вернувшиеся из ссылок, тюрем? Вы должны были знать!

А что они могут ответить? Сказать, что ничего не знали, — это было бы ложью, ведь имелась записка П. Поспелова, и о ней знали многие. Знали, что репрессии были ничем не обоснованны, что это был произвол Сталина.

Ответом была опять очень бурная реакция. Ворошилов и Каганович повторяли в один голос:

— Нас притянут к ответу. Партия за это имеет право притянуть нас к ответу. Мы были в составе руководства, и если мы не знали, так это наша беда, но мы ответственны за все.

Хрущев сказал:

— Если рассматривать нашу партию как партию, основанную на демократическом централизме, то мы, как руководители, не имели права не знать. Я, да и другие находились в таком положении, что не знали многого, потому что был установлен такой режим, когда ты должен был знать только то, что тебе поручено, а остального тебе не говорят, и сам не суй носа. Мы и не совали носа. Но не все были в таком положении. Некоторые знали, а некоторые даже принимали участие в решении этих вопросов. Поэтому здесь ответственность разная.

Короче, Хрущев был готов, как член Центрального Комитета с ХVII съезда и член Политбюро с ХVIII съезда, нести свою долю ответственности перед партией, если партия найдет нужным привлечь к ответственности тех, кто был в руководстве во времена Сталина, когда допускался этот произвол.

С ним опять не соглашались, возражали:

— Ты понимаешь, что будет?

Особенно крикливо реагировали Ворошилов и Молотов. Ворошилов доказывал, что нельзя, не надо этого делать.

— Кто нас спрашивает? Кто нас спрашивает? — повторял он.

Хрущев сказал:

— Преступление-то было. Надо нам самим сказать, что оно было. Когда тебя будут спрашивать, то тебя уже судить будут. Я не хочу этого, не хочу брать на себя такую ответственность.

Но согласия не было. Хрущев увидел, что добиться решения от членов Президиума Центрального Комитета не удается. В президиуме съезда он эти вопросы не ставил, потому что не было договоренности внутри Президиума Центрального Комитета.

И тогда Хрущев выдвинул такое предложение:

— Идет съезд партии, во время съезда внутренняя дисциплина, требующая единства руководства среди членов Центрального Комитета и членов Президиума ЦК, уже не действует. Отчетный доклад сделан, каждый член Президиума и член ЦК имеет право выступить на съезде и изложить свою точку зрения, даже если она не совпадает с точкой зрения отчетного доклада.

Хрущев, по его словам, не сказал, что выступит с таким докладом, но те, которые возражали, поняли, что он может выступить и изложить свое мнение по арестам и расстрелам.

Хрущев не запомнил точно, кто его поддержал персонально. Но думает, что это были Булганин, Первухин и Сабуров. Он не уверен, но думает, что, возможно, и Маленков поддержал его. Ведь он был секретарем ЦК по кадрам и его роль в этих вопросах была довольно активной. Он, собственно, помогал Сталину выдвигать кадры, а потом уничтожать их. Не говоря уже о том, что проявлял инициативу в репрессиях. В тех краях и областях, куда Сталин посылал Маленкова для наведения порядка, десятки и сотни людей были репрессированы и многие из них казнены. Вот до какого положения мы докатились, возмущался Хрущев.

Прямо противоположную точку зрения относительно ХХ съезда и секретного доклада на нем высказывает В. Ф. Аллилуев. Тогда он был курсантом, и в один прекрасный день офицеров и курсантов этого военного училища познакомили с секретным докладом Н. С. Хрущева.

— Помню, что уже тогда он не произвел на меня впечатления, многое мне уже было известно, я был уверен, что люди, которые сами усиленно создавали этот культ и были повинны во многих недостатках и преступлениях того времени, не способны ни бороться с культом личности как с явлением политическим, социальным и идеологическим, ни грамотно ликвидировать его последствия, ни вывести страну на качественно новые рубежи, преодолев ставшие узкими рамки государственного социализма. А что касается всякой чуши и чепухи вроде того, что Сталин планировал военные операции по глобусу, что он был трусом и невеждой и тому подобное, то с этим примитивным поливом и спорить-то противно, поскольку клевета слишком явная, откровенная. Однако парадокс был в том, что ХХ съезд подтвердил правильность курса, по которому шла страна. Шла вопреки?… «Десталинизация» стала прологом будущего демонтажа социализма.

На взгляд В. Ф. Аллилуева, ХХ съезд партии был вторым шагом по тому самому пути, который привел великую державу к катастрофе наших дней.

Такого же мнения придерживается и известный писатель Владимир Крупин. В 1999 году он говорил:

— Доклад Хрущева на ХХ партийном съезде был вовсе не для того, чтобы разоблачить культ личности Сталина, а для того, чтобы свалить всю вину только на Сталина. Ворье закричало: «Держи вора!» Рыло у всех было в пуху, а уж у Никиты особенно.

Большие потери понесло мировое коммунистическое движение, в нем произошел раскол, от которого оно уже не смогло оправиться.

Н. А. Мухитдинов отмечает, что развенчание культа личности Сталина хотя и началось официально в феврале 1956 г. с доклада Н. С. Хрущева на ХХ съезде КПСС, но это был, так сказать, пик тех процессов, которые вызревали в кремлевской верхушке. Симптомы изменения отношения к Сталину, переоценки его деятельности периферийные вожди почувствовали, находясь на Пленуме ЦК, состоявшемся через четыре дня после похорон Сталина, 14 марта 1953 года.

Вот несколько фактов. Иван Федорович Тевосян, крупный металлург, машиностроитель, бывший тогда заместителем Председателя Совета Министров, министром СССР, кандидатом в члены Президиума ЦК КПСС, выступая на этом Пленуме и услышав в речи Маленкова слова о необходимости серьезного изменения и совершенствования работы всех звеньев партии и государства, созданных при Сталине, поднявшись на трибуну и стуча себя в грудь кулаком, с армянской эмоциональностью заявил:

— Никто не может вырвать из нашего сердца и памяти нашего дорогого учителя и великого вождя Иосифа Виссарионовича Сталина!

Скоро он оказался в Токио, став советским послом в Японии.

Старейший большевик А. А. Андреев, услышав, что Маленков, будучи Председателем Совета Министров, одновременно возглавит Президиум (Политбюро) ЦК, приветствовал это, заявив, что Маленков — достойный преемник товарища Сталина. Тот немедленно подал реплику:

— Преемником является Президиум, теперь у нас коллективное руководство.

А Хрущев выразительно посмотрел на Андреева и следил за ним, пока тот не сел. Прошло немного времени, и А. А. Андреев, являвшийся тогда членом Президиума Верховного Совета, был освобожден от этой должности и стал советником Верховного Совета.

Второй виток невидимой для страны антисталинской кампании начался в 1955 году, когда в основном завершился первый этап расстановки и перестановки кадров в высшем звене. Никита Сергеевич задумал созвать ХХ съезд КПСС раньше уставного срока, чтобы закрепить там свое положение лидера партии, получить одобрение проведенной работы за последние два-три года и основных аспектов внутренней и внешней политики, а также значительно обновить состав ЦК и его Президиума.

Всесторонне обменявшись мнениями на Президиуме ЦК, решили созвать съезд в феврале 1956 г. Определили примерную повестку дня, после жарких споров предварительно договорились об оценке деятельности Сталина, о сборе и изучении документов о репрессиях 30-40-х годов с тем, чтобы, ознакомившись с ними, определить, кому, как и в каком объеме сказать о них на съезде.

Н. А. Мухитдинов отмечает, что идея созыва съезда с такой повесткой пришла в голову Никите Сергеевичу (как он рассказывал впоследствии в минуты откровенности в узком кругу) чуть ли не 8 сентября 1953 г., то есть буквально на следующий день после его избрания Первым секретарем ЦК. Так, без огласки, начал он готовить съезд.

Первоначально предполагалось, что секретарь ЦК КПСС П. Поспелов проинформирует ХХ съезд по этому вопросу. Затем стали говорить, что «рядового» секретаря ЦК маловато, что по этому вопросу должен выступить кто-то из членов Президиума ЦК. Говорили, в частности, что доклад должен сделать Суслов. Но в конце концов Никита Сергеевич сам выступил на съезде…

Все высокопоставленные деятели партии, которых я расспрашивал о подробностях, отмечали, как туго проходила подготовка и предварительное обсуждение материалов о культе личности Сталина в Президиуме ЦК. Представители «сталинской гвардии» возражали против представленного проекта доклада, считали, что он может вызвать нежелательную реакцию внутри партии и за рубежом. Докладчиком, как они предлагали, должен выступить кто-либо из секретарей ЦК, но не Первый. Никита Сергеевич настаивал на сохранении полного текста и на том, чтобы самому сделать доклад. Оппоненты продолжали упорно возражать, Хрущев проявил характер и заявил:

— В таком случае я беру на себя всю ответственность, сделаю этот доклад и оглашу документы о репрессиях, затрагивающие некоторых присутствующих здесь.

Понимая, естественно, о каких материалах и о ком идет речь, Маленков ответил:

— Мы тоже можем огласить документы, касающиеся тебя.

После небольшого перерыва состоялось новое обсуждение. В конце концов договорились о следующем. Никита Сергеевич, идя на уступки ради получения принципиального согласия, предложил:

— Давайте будем демонстрировать на съезде коллегиальность у нас в Президиуме и единство в руководстве. С этой целью переизберем всех присутствующих здесь членов Президиума ЦК, избранных на совместном совещании 4–6 марта 1953 года. Доклад по культу личности сделаем закрытым, без иностранных гостей и приглашенных.

Согласились. Затем договорились, что обсуждения доклада о культе личности не будет. Можно, мол, принять короткое решение, а потом, попозже, развернуть его в постановление ЦК КПСС.

Членам ЦК, которые должны были работать с иностранными делегациями, приглашенными на съезд, поручили сразу же после заседания встретиться с ними и перечислить основные положения доклада о культе личности Сталина и о намечаемых в связи с этим шагах. Так относительно благополучно завершилась последняя часть подготовки съезда.

Все вопросы повестки дня съезда, включая выборы, прошли, как всегда, гладко, без каких-либо осложнений.

Наступил день 25 февраля, день закрытого заседания. Председательствовавший Булганин дал слово Хрущеву, объявив вопрос: «О культе личности и его последствиях». И сразу же в зале воцарилась тишина.

— Никита Сергеевич подошел к трибуне, уверенно начал говорить, — вспоминает Н. А. Мухитдинов. — В первом ряду, слева от Булганина, сидели Ворошилов и Молотов, а сразу за ними, во втором ряду — Жуков и я. Георгий Константинович нагнулся к впереди сидящим, и они шепотом фиксировали каждое отклонение от уже обсуждавшегося текста. Я сосредоточенно следил за реакцией зала, а также, естественно, внимательно и взволнованно слушал доклад.

По словам Мухитдинова, сначала делегаты слушали Хрущева в напряженной тишине. Но вот постепенно то в одном, то в другом месте зала начала проявляться реакция на услышанное — возгласы в виде поддержки, одобрения или возмущения, иногда вспыхивали аплодисменты. Никита Сергеевич много раз отклонялся от текста и говорил от себя. Именно эти моменты своей откровенностью и искренностью вызывали наибольшие эмоции. Наконец он закончил, и зал, находившийся в начале доклада в шоковом состоянии, теперь аплодировал ему. Договорившись о том, что сейчас нецелесообразно проводить обсуждение, приняли документ: постановление ХХ съезда КПСС по докладу Н. С. Хрущева «О культе личности и его последствиях».

В конце восьмидесятых годов в Центральном партийном архиве (ныне РЦХИДНИ — Российский Центр хранения и изучения документов новейшей истории) я читал рукописный вариант доклада «О культе личности и его последствиях», подготовленный П. Н. Поспеловым. И тут объявился человек, заявивший, что он был причастен к обоим докладам Хрущева на ХХ съезде — отчету ЦК съезду и к докладу о культе личности. Имя этого человека — Шепилов. Кто же из них готовил доклад — Поспелов или Шепилов?

— До съезда капитального обсуждения доклада не было, — рассказывал мне Шепилов во время одной из наших вечерних встреч на Старой площади. — Это точно. Говорили об этом — да, но возможность выйти на съезд с докладом многих просто пугала. Я действительно принимал участие в написании части этого доклада. Это было так. Я выступил в прениях по отчету ЦК на второй день работы съезда, значит, 15 февраля, так? После выступления я сел в президиуме, у колонны справа. Подошел Хрущев: «Я с этими (Молотовым, Кагановичем…) ничего не могу сделать, а выступить все-таки хочу с развенчанием культа. Поможете?» Я кивнул. «Тогда поедем!» Дело в том, что еще до съезда в личных беседах мы много обговаривали этот вопрос по всем параметрам. Я его полностью поддерживал. Хрущев высказывался о сталинских репрессиях откровенно, с ненавистью, говорил о необходимости реабилитировать миллионы людей. Когда мы приехали на Старую площадь, Никита Сергеевич оставил меня в моем кабинете, где я два с половиной дня сидел и писал. При этом, когда я спросил, что он считает нужным написать, коротко бросил: «Мы все с вами обговорили. Действуйте!» Он дал мне полный карт-бланш.

По словам Шепилова, он написал текст на листах бумаги. При этом никаких особых материалов у него под рукой не было, только текст Поспелова. Рукопись отдал Хрущеву, а сам поехал на съезд. Когда он потом читал доклад, Шепилов находил в нем целые абзацы. Но текст кто-то перелопатил. Кто делал окончательный вариант? Сам Хрущев?… Тогда это были диктовки, ибо Никита Сергеевич сам никогда не писал: у него были трудности с орфографией, и он это знал. Шепилов вспомнил забавный эпизод: он видел всего одну его надпись на документе в таком варианте: «Азнакомица». Может быть, компоновали доклад помощники Хрущева — Лебедев, Шуйский? Неизвестно.

И хотя Шепилов скромно просил меня не делать его соавтором Хрущева, в архиве не удалось обнаружить ни рукописи Шепилова, ни даже машинописного текста.

Ушедшему в 1990 году в отставку с поста первого заместителя председателя КГБ СССР Ф. Д. Бобкову тоже часто вспоминалось то время. Вглядываясь в пятидесятые годы с высоты девяностых, осмысливая причинно-следственные связи бурных событий, свидетелем или участником которых он был, Филипп Денисович искал ответы на мучавшие его вопросы. Почему распался Советский Союз? В чем причина краха Коммунистической партии?

Бобков прекрасно понимал, какую внутреннюю борьбу пришлось выдержать Хрущеву, прежде чем он решился на низвержение божества, чего ему стоило выйти на трибуну ХХ съезда! Филипп Денисович в числе немногих сотрудников госбезопасности оказался в Колонном зале, когда там устанавливали гроб с телом Сталина. По прошествии времени забылось, были ли там все члены комиссии по организации похорон, но молодому лубянскому офицеру очень хорошо запомнился плачущий Хрущев. Плакали все, но Никита Сергеевич рыдал особенно безутешно.

Бобков верил в искренность тех слез так же, как верил и в его желание открыть народу всю правду о злодеяниях Сталина, снять с партии тяжелый груз прошлого и начать новую жизнь.

Не все тогда шло гладко. Идеи ХХ съезда с трудом пробивали дорогу. В одних кругах они находили широкую поддержку, в других встречали сопротивление, чаще всего скрытое, подспудное. Немало было руководителей во всех областях хозяйственной и политической жизни, не исключая ЦК партии и КГБ, которые не могли принять и не принимали критику Сталина. Это объяснимо. Сталин являлся символом величия государства для подавляющего большинства населения страны и далеко за ее пределами.

Понимая шаг Хрущева и одобряя его, Бобков вместе с тем полагает, что последующие действия необходимо было тщательно продумать, чтобы не вносить сумятицу в умы людей и не раскалывать общественное мнение.

Прежде всего из доклада не следовало делать тайну для советских людей. Он ведь так и не был обнародован в Советском Союзе, хотя неоднократно публиковался на Западе. Причины порождения культа, по сути, не подвергались серьезному анализу, развенчивание его ограничивалось констатацией самого явления, что, безусловно, не способствовало извлечению уроков и выработке мер, которые препятствовали бы созданию новых культов.

Еще до ХХ съезда началась реорганизация спецслужб, созданных при Сталине. В марте 1954 года был образован Комитет госбезопасности при Совете Министров СССР. Его председателем назначили И. А. Серова, до того работавшего заместителем министра внутренних дел. Держался Серов очень уверенно, раскованно, по-хозяйски. И это не случайно: когда Хрущев был первым секретарем ЦК партии Украины, Серов возглавлял наркомат внутренних дел, там и началась их дружба.

Кстати, ни Хрущев, ни Серов в те годы не только не препятствовали репрессиям на Украине, а способствовали их усилению. С прибытием Хрущева в Киев сместили с должности наркома внутренних дел старого чекиста, делегата ХVII съезда ВКП(б) Балицкого, сдерживавшего репрессии. Возглавив НКВД, Серов взялся круто «поправлять» медлительность Балицкого. Репрессии на Украине приобрели массовый характер.

О том, как Хрущев задумал свой знаменитый доклад, он сам лучше кого бы то ни было рассказывает в своих воспоминаниях. Разумеется, он ни у кого ничего не подсмотрел, не позаимствовал — ни у Берии, ни у Маленкова. Впрочем, нет смысла повторять его версию. Она и так общеизвестна. Остановлюсь лишь на некоторых деталях, которые приводит его сын Сергей. Он подчеркивает, что эти проблемы родились не спонтанно, отец задумался над ними сразу же после смерти Сталина.

Едва новый Генеральный прокурор СССР Руденко занял свой пост, как Хрущев озадачил его непростым по тем дням вопросом: можно ли верить результатам открытых процессов 30-х годов. Главное, что не укладывалось у него в голове: действительно ли виновен Бухарин, к которому Хрущев испытывал особенно теплые чувства. Руденко ответил отрицательно. Тогда Хрущев замахнулся шире. Он поручил специальной комиссии во главе с секретарем ЦК П. Н. Поспеловым порыться в архивах, выяснить, откуда в 30-е годы вдруг выискалось такое количество «врагов народа». К началу 1956 года Хрущев получил записку с описанием сталинских преступлений. Это сейчас для прочитавших «Архипелаг Гулаг» первые разоблачения звучат лепетом. Тогда же, казалось, обрушились стены, заколебались основы. Хрущев разослал документ членам Президиума ЦК. У одних он вызвал страх разоблачения, у других ужас перед масштабом беззаконий. И те, и другие были едины: хранить эту информацию под семью замками.

Хрущев колебался. Рассказать обо всем? Замахнуться на Сталина? Такой поступок требовал недюжинной смелости. Промолчать? Попытаться выбраться из трясины беззакония и лжи, опираясь на новую ложь? Отец, по словам Сергея Хрущева, понимал — подобный шаг обречен на неудачу, сокрытие правды о чудовищности сталинского режима смерти подобно. Политической, безусловно. Во имя того, чтобы удержаться у власти, придется или творить такие же беззакония, запутываясь во все новых преступлениях, или ждать, когда во всем разберутся другие. Возможность первого варианта отец не мог себе даже представить. Второй не отвечал его деятельной натуре, он привык, не ожидая ударов судьбы, упреждать их. И тем не менее отец никак не мог решиться. Дни шли за днями. Записка Поспелова лежала в его папке, но раздел о репрессиях в готовящемся отчетном докладе ЦК съезду пока отсутствовал.

Итак, Н. С. Хрущев полностью отвергает чью-либо инициативу в подготовке антисталинского доклада ХХ съезду и всецело приписывает развенчание культа Сталина своим заслугам. По утверждению Хрущева, его коллеги по Президиуму ЦК, как могли, сопротивлялись, а он призывал их покаяться перед съездом в том, что они знали о сталинских преступлениях и были причастны к ним.

На самом деле с инициативой создания комиссии, которой поручили изучить материалы массовых репрессий в период с 1937 по 1940 год, выступил… Анастас Иванович Микоян.

Однако в своих мемуарах Хрущев предпочел «забыть» об этой инициативе Микояна и представил дело так, будто бы предложение о создании комиссии исходило лично от него. «Насколько я припоминаю, — говорится в хрущевских мемуарах, — Микоян не поддержал меня активно, но и не делал ничего, чтобы сорвать мое предложение».

Между тем из «надиктовок» А. И. Микояна, найденных среди «особой важности особых папок» в сейфе заведующего общим отделом ЦК КПСС, следует несколько иная интерпретация, нежели в исполнении Н. С. Хрущева и его сына.

Микоян рассказывал, что после смерти Сталина к нему стали поступать просьбы членов семей репрессированных о пересмотре их дел. Он отправлял эти просьбы Руденко. После проверки они полностью реабилитировались. Его удивляло: ни разу не было случая, чтобы из посланных им дел была отклонена реабилитация. Еще бы — дела направлял член Президиума ЦК КПСС!

Анастас Иванович пошел к Никите Сергеевичу и один на один стал ему рассказывать… Надо когда-нибудь, если не всей партии, то хотя бы делегатам первого съезда после смерти Сталина, доложить о том, что было. Если они этого не сделают сами на съезде, а когда-нибудь и кто-нибудь это сделает, не дожидаясь другого съезда, — все будут иметь законное основание считать сталинских преемников полностью ответственными за прошлые преступления… Никита Сергеевич слушал внимательно…

Вот, оказывается, кто был подлинным инициатором расправы с мертвым Сталиным! Но и это свидетельство не окончательное. По имеющимся в моем распоряжении данным, атаку на недавнее божество повел и Берия — по своей чекистской линии. Об этом неоднократно заводил разговор В. Наумов, доктор исторических наук, профессор, нынешний начальник отдела по вопросам реабилитации жертв политических репрессий администрации Президента РФ.

Первые открытые сообщения о зверствах, которые творились в органах безопасности, появились еще весной 1953 года, уверял он меня во время нашей совместной работы на Старой площади. Инициатором публикаций был… Лаврентий Берия. После его ареста появилась информация о том, что и он несет прямую ответственность за политические репрессии 30-40-х годов. Более ранние дела стали рассматривать в середине 1955 года, и первые результаты этих рассмотрений были получены осенью 1955 года. С того времени резко изменилась позиция Никиты Сергеевича Хрущева.

Почему же Хрущев к осени 1955 года обрел решительность?

Это важный вопрос, и он еще требует исследования. Одна из главных причин: к тому времени у Хрущева появилась уверенность в том, что о его личной причастности к преступлениям сталинской эпохи не будет сказано ни слова. Как свидетельствовал Дмитрий Волкогонов, к тому времени по распоряжению Хрущева были уничтожены многие бумаги Берии, документы Сталина, других руководителей партии. Всего было уничтожено одиннадцать бумажных мешков. По личному распоряжению Хрущева тогдашний председатель КГБ генерал Иван Серов произвел большую чистку архивов. Хрущев был убежден, что лично себя он обезопасил от прямой ответственности за репрессии.

Официальная версия времен Хрущева по поводу того, почему недавние соратники подняли руку на Сталина, такова. Уже осенью 1955 года Хрущев предлагал сказать о преступлениях Сталина делегатам предстоявшего съезда партии. Против его предложения активно выступили Молотов, Маленков, Каганович. (Получается, что «антипартийная группа» сложилась уже в 1955 году?) Спешно подготовленный доклад о культе личности был поставлен на заключительное заседание. Хрущев предложил выступить на съезде тому, кто этот доклад готовил — Петру Поспелову, однако члены Президиума единодушно настояли на том, чтобы доклад сделал Хрущев.

В своих воспоминаниях Хрущев стремился представить себя единственным членом Президиума ЦК, который добивался постановки доклада о культе личности на съезде, призывал своих коллег покаяться перед съездом. Президиум ЦК он разделил на группы — в зависимости от вины каждого. Сам Хрущев, Булганин, Первухин и Сабуров не знали о фактах террора второй половины 30-х годов, отношения к ним не имели. Другая группа — Молотов, Ворошилов — знала все. Микоян и Каганович в целом знали, но детали им были неизвестны. Маленков не был инициатором массовых репрессий, но выступал послушным исполнителем.

Это сомнительная классификация, считает специалист по политическим репрессиям профессор В. Наумов. Документы показывают, что все было значительнее сложнее. Стараясь снять с себя персональную ответственность, Хрущев причислил себя к тем членам Президиума ЦК, которые вошли в состав высшего руководства партии и страны только после Отечественной войны. На самом деле он в этом составе находился со второй половины 30-х годов, именно он «наводил порядок» в те годы и в Москве, и на Украине.

5 ноября 1955 года состоялось заседание Президиума ЦК, на котором члены Президиума обсуждали вопрос о праздновании очередного юбилея Октябрьской революции. Был поднят вопрос о предстоявшем в конце декабря дне рождения Сталина. В предшествовавшие годы этот день отмечался торжественным заседанием. В пятьдесят пятом было решено заседания не проводить. Против торжеств в честь Сталина решительно выступил Л. Каганович. Ему возразил К. Ворошилов, утверждая, что «народом это решение будет воспринято нехорошо». Н. Булганин также высказался против торжеств. Уклончивую позицию занял А. Микоян, он был против заседания, но объяснял это не принципиальными соображениями, а тем, что два заседания близко друг от друга — 6 ноября и 21 декабря.

31 декабря 1955 года на заседании Президиума вновь состоялась острая дискуссия о репрессиях 30-х годов, в частности, был поднят вопрос об обстоятельствах убийства Кирова. Высказывались предположения о том, что к этому убийству приложили руку чекисты. Было решено посмотреть следственные дела бывших руководителей НКВД Ягоды, Ежова и Медведя — бывшего начальника Ленинградского областного управления НКВД. На этом же заседании обсуждалась судьба членов Центрального Комитета, избранного ХVII съездом, и его делегатов. В этой связи была создана комиссия во главе с П. Поспеловым. В ее состав вошли А. Аристов — секретарь ЦК, Н. Шверник — председатель ВЦСПС и П. Комаров — заместитель председателя Комитета партийного контроля при ЦК КПСС.

1 февраля 1956 года на Президиуме снова обсуждался вопрос о репрессиях. Решили доставить в ЦК бывшего следователя по особо важным делам МГБ СССР Бориса Родоса, который за совершенные преступления находился в заключении. Его ответы поразили членов Президиума. Обсуждение продолжалось. Микоян, Поспелов и Серов приводили конкретные факты, как Сталин непосредственно руководил массовым террором, в города, области и республики давалась «разнарядка» на аресты, которая утверждалась лично Сталиным. В. Молотов тем не менее считал, что в докладе на съезде надо обязательно признать, что Сталин — великий продолжатель дела Ленина. Микоян против. Затем выступил М. Сабуров: «Если верны факты, разве это коммунизм? За это простить нельзя». Г. Маленков признал, что вопрос о Сталине ставится правильно, об этом надо сказать партии. С этим согласились М. Первухин и Н. Булганин. В поддержку Молотова безоговорочно выступил только Ворошилов, с оговорками — Каганович. «Сталин, — сказал Хрущев в заключение, — был предан делу социализма, но все делал варварскими способами. Он партию уничтожил. Не марксист он. Все святое стер, что есть в человеке. Все своим капризам подчинил».

К началу февраля комиссия Поспелова закончила свою работу и представила в Президиум обширный доклад почти в 70 страниц машинописного текста. Его открывал раздел «Приказы НКВД СССР по проведению массовых репрессий». Комиссия привела наиболее важные документы, на основании которых во второй половине 30-х годов развернулись массовые репрессии. Комиссия сделала вывод: антисоветские организации, блоки и центры, якобы раскрытые НКВД, возникали на основании дел, сфабрикованных следователями с применением истязаний и пыток заключенных.

Комиссия отмечала, что фальсификации, пытки и истязания, зверское уничтожение партийного актива санкционировались Сталиным. «Сталину и некоторым членам Политбюро систематически направлялись протоколы допроса арестованных, по показаниям которых проходили работавшие еще члены и кандидаты в члены ЦК КПСС, секретари нацкомпартий, крайкомов и обкомов. Проводя массу необоснованных арестов, Ежов на совещаниях открыто заявлял, что он действует по указаниям сверху».

9 февраля Президиум ЦК заслушал сообщение комиссии.

О том, что такое обсуждение действительно проводилось, говорится и в «надиктовках» А. И. Микояна.

Докладчиком был Поспелов. Он тогда был и оставался просталински настроенным. Факты были настолько ужасающими, что в местах очень тяжелых у него на глазах появлялись слезы и дрожь в голосе. Все были поражены, хотя многое они знали, но всего того, что доложила комиссия, конечно, не подозревали. А теперь это все было проверено и подтверждено документами.

Но продолжу рассказ профессора В. Наумова.

После доклада Хрущев изложил свою позицию: «Несостоятельность Сталина как вождя раскрывается. Что за вождь, если всех уничтожил. Надо проявить мужество сказать правду». Он поставил вопрос, где сказать, и твердо ответил: на закрытом заседании съезда.

Молотов вновь попытался убедить членов Президиума в том, что в докладе должна быть формулировка «Сталин — продолжатель дела Ленина», и аргументировал это тем, что «тридцать лет партия жила и работала под руководством Сталина, осуществила индустриализацию страны, одержала победу в войне и вышла после ее окончания великой державой». Ему возражал Каганович: «Историю обманывать нельзя. Факты не выкинешь. Правильное предложение товарища Хрущева доклад заслушать… Мы несем ответственность, но обстановка была такой, что мы не могли возражать». И далее Каганович рассказал о трагической судьбе своего брата Михаила. Вместе с тем в выступлении Кагановича прозвучала осторожная нота: он предложил информировать делегатов так, «чтобы нам не развязать стихию».

Георгий Маленков: «Никакой борьбой с врагами не объясним, что перебили кадры. «Вождь» действительно был «дорогой».

Аверкий Аристов: «Сказать: мы этого не знали — недостойно членов Политбюро…»

Дмитрий Шепилов: «Надо сказать партии, иначе нам не простят…»

В ходе дискуссии определенно выявились две противостоящие позиции. В конце концов Молотов, Ворошилов, Каганович выступили против постановки на съезде отдельного доклада о культе личности. Им противостояли остальные члены и кандидаты в члены Президиума ЦК, которые поддерживали позицию Хрущева.

Хрущев постарался сгладить остроту дискуссии и даже сказал, что «не видит расхождений», все, мол, считают, что «съезду надо сказать правду…». И добавил: «Не смаковать».

За день до открытия съезда, за несколько часов до заседания Пленума ЦК, на Президиуме ЦК развернулась дискуссия о том, кто выступит с докладом о культе личности.

И здесь также легко увидеть, что Хрущев впоследствии лукавил. Микоян пишет, что он «предложил сделать доклад не Хрущеву, а Поспелову от комиссии». Хрущев не согласился: «Подумают, что секретарь ЦК уходит от ответственности, вместо того чтобы самому доложить о таком важном вопросе, докладчиком выступает другой».

На следующем заседании Президиума ЦК 13 февраля 1956 года было принято решение: «Внести на Пленум предложение о том, что Президиум ЦК считает необходимым на закрытом заседании съезда сделать доклад о культе личности. Утвердить докладчиком товарища Хрущева».

Существенно, что, хотя Президиум ЦК одобрил выводы комиссии Поспелова, не все они были упомянуты в докладе. Вывод комиссии о том, что все так называемые антисоветские «центры» и «блоки» были созданы следователями НКВД, недвусмысленно ставил вопрос о необходимости пересмотреть приговоры открытых процессов над лидерами бывшей оппозиции. Это мнение комиссии было проигнорировано, более того — и в отчетном докладе, и в докладе о культе личности в особую заслугу Сталину была поставлена борьба с оппозицией. Троцкисты и бухаринцы были вновь поименованы «врагами народа». Однако основная позиция доклада Поспелова о том, что культ личности Сталина явился следствием личных отрицательных качеств вождя, была усилена и развита в докладе.

Хотя Хрущев пишет в своих воспоминаниях, что решение заслушать доклад о культе личности было принято в последние дни съезда, на самом деле вопрос этот обсуждался до съезда. Членов Президиума ЦК беспокоило, что правда о преступлениях сталинского режима повлияет на голосование делегатов. Наиболее горячо и возбужденно по этому поводу выступал Ворошилов, он прямо предупреждал членов Президиума: после такого доклада при выборах в руководящие органы партии делегаты вряд ли проголосуют за членов Президиума ЦК. Тогда и было решено поставить доклад Хрущева 25 февраля 1956 года, после того, как пройдут выборы руководящих органов партии, а прения по докладу не открывать.

В своих воспоминаниях Хрущев представляет дело так, что вопрос о докладе на закрытом заседании был решен экспромтом накануне закрытия съезда и что этого доклада вообще не было бы, если бы не его, Хрущева, настойчивость.

И здесь дело обстояло совсем не так. Вот хроника тех событий, основанная на сведениях, почерпнутых из архивных документов, рассекреченных в постсоветское время.

9 февраля Президиум ЦК дает поручение Поспелову подготовить текст доклада.

13 февраля, за день до открытия съезда и за несколько часов до заседания Пленума ЦК КПСС, принимается решение: информировать собравшихся на Пленум членов ЦК о том, что на съезде будет сделан доклад о культе личности и этот доклад сделает Хрущев. На заседании 9 февраля Хрущев на эту роль не осмелился: «Может быть, Поспелову составить доклад и рассказать», — читаем в записях заведующего общим отделом ЦК Малина о заседании. 13 февраля кандидатура докладчика голосовалась, и была принята большинством голосов.

Тогда же, 13 февраля, было решено подключить к работе над докладом, кроме Поспелова, и других секретарей ЦК.

18 февраля Хрущеву представляется первый вариант доклада.

19 февраля Хрущев диктует доклад стенографисткам, взяв за основу представленный ему проект.

«Надиктованный» доклад был разослан членам и кандидатам в члены Президиума ЦК, которые сделали свои замечания, но в целом одобрили текст.

23 февраля доклад был полностью готов.

Словом, никакого личного экспромта. Полнейшая коллегиальность. Следовательно, в мемуарах Хрущева очень мало истины.

С текстом секретного доклада Хрущева на ХХ съезде вообще какая-то мистика. Я неоднократно беседовал с доктором философских наук профессором Николаем Николаевичем Михайловым, с которым вместе работал в ЦК КПСС, только я в идеологическом отделе, он в общем.

Ему пришлось быть одним из тех, кто в 1989 году готовил к печати в журнале «Известия ЦК КПСС» доклад Н. С. Хрущева на закрытом заседании ХХ съезда. Тогда Николай Николаевич отвечал за подготовку архивных документов и исторических публикаций в этом журнале. Мы понимали, что публикация доклада станет сенсацией, и надо ли рассказывать, с каким волнением и журналистским азартом готовили к печати этот документ? Документ, спрятанный на долгие 33 года в архиве VI сектора общего отдела ЦК КПСС — так был зашифрован архив Политбюро.

Те, кому приходилось работать с подобного рода докладами, знают, что существуют три варианта их оригинальных текстов: 1. Доклад, который произнес выступающий. 2. Правленая стенограмма этого доклада. 3. Опубликованный текст.

Понятно, что они, как правило, неидентичны, и, строго говоря, подлинно оригинальный текст — это произнесенный текст. Ведь, выступая с трибуны, именитый докладчик (а у Хрущева, как впоследствии у Горбачева, это происходило сплошь и рядом) отвлекается от написанного текста, реагирует на настроение и реплики аудитории, дает волю сиюминутным эмоциям, иногда его, что называется, «заносит», словом, выступает живой человек, и этим все сказано. Другое дело — отпечатанная по горячим следам стенограмма, которую принято давать на правку самому выступающему. В ней возможны авторские правки речевых огрехов, изъятие откровенных неуклюжестей и сказанных в запальчивости «глупостей», приглушение эмоций и т. п. Что же касается текста для печати, то он может отличаться от произнесенного весьма и весьма существенно: вступают в силу соображения политической конъюнктуры, сохранения партийной и государственной тайны, ожидаемого пропагандистского эффекта и т. п.

Так вот, публикация секретного доклада Хрущева готовилась по «третьему варианту». То есть в распоряжении Михайлова была отпечатанная типографским способом брошюра с грифом «не для печати». Такая брошюра рассылалась в 1956 году в партийные организации и зачитывалась на партийных и комсомольских собраниях. Эта брошюра печаталась по правленому тексту, который Хрущев разослал членам Президиума ЦК только 1 марта.

Возникает вопрос: насколько идентичен этот текст тому, что говорил Хрущев? Стенограммы в архиве не было — она на съезде не велась. Но машинописный-то текст произнесенного 25 февраля доклада должен был сохраниться в архиве? Должен, но… не сохранился. Потерян!

С тех пор прошло много лет, архив Политбюро давно стал президентским архивом, но, как признался бывший руководитель Росархива профессор Р. Пихоя, окончательный вариант доклада (тот текст, который зачитывал сам Хрущев на съезде) до сих пор так и не найден.

Странная потеря. ЦК КПСС не то учреждение, где можно было потерять «исторический доклад» партийного вождя. Отсутствует и магнитофонная запись (а она наверняка велась). Изъять их из архива Политбюро мог только сам «хозяин» или его «наследники», но это тоже маловероятно. К изъятию (по существу, воровству) пришлось бы подключать работников архива, в тайне это не сохранишь. Другое дело, что оригинал доклада можно было не отдать в архив. Но почему?

«Так ли это важно?» — спросит современный читатель. Главное, что доклад опубликован, а нюансы интересны сегодня только историкам. В общем-то, это верно. И все же очень любопытно, какие изменения претерпел доклад за время от 25 февраля, когда он был произнесен, до 5 марта, когда его разослали в виде брошюры? Что вставил и что вычеркнул из своей исторической речи Хрущев, отдавая ее для распространения? Узнаем ли мы это когда-нибудь? Трудно сказать.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.