Глава шестнадцатая НЕВОЛЬНЫЙ КАМЕНЩИК
Глава шестнадцатая
НЕВОЛЬНЫЙ КАМЕНЩИК
Последние годы жизни не принесли Екатерине ни политического, ни семейного покоя. В 1789 году началась революция во Франции, за развитием которой императрица наблюдала с напряженным вниманием и тревогой. В сердце Европы разверзалась колоссальная дыра, поглощавшая одну из могущественнейших и старейших монархий. Международная обстановка стремительно менялась.
Революционный взрыв вызвал в соседних странах волну реакции: закрывались либеральные издания, преследовались якобински настроенные авторы, пресекался поток ввозимой через границу литературы. Были разогнаны масонские ложи революционного направления вроде иллюминатов, торжествовал мрачный мистицизм розенкрейцеров. Особенно это характерно для Пруссии. Однако стеснительные меры пережили Священная Римская империя, Англия, Дания, Швеция. Не осталась в стороне от общего «похолодания» и Россия.
На конец екатерининского царствования приходятся два знаковых события, как бы возвестившие о начале новой, более мрачной эпохи, — во-первых, арест А. Н. Радищева и, во-вторых, суд над Н. И. Новиковым, а также связанные с этим гонения на масонов.
«К чему потребен я?»
След, оставленный Николаем Ивановичем Новиковым в отечественной культуре, столь глубок, что целое десятилетие русского Просвещения называют «новиковским». Это было время полного напряжения творческих сил издателя: сотни наименований книг по истории, географии, естественным наукам, брошюр духовного содержания расходились из Москвы в Петербург, Нижний Новгород, Тверь, Архангельск, Тамбов, Иркутск и другие города[1540]. Такого размаха публикаторской и переводческой работы Россия до этого не знала.
Лучшие годы жизни издателя были связаны с московским масонским братством. Здесь он нашел для себя сотрудников и единомышленников, почерпнул основные нравственно-философские идеи. Масонство пришло в Россию с Запада при Петре I и распространилось среди находившихся на русской службе иностранцев. С царствования Анны Иоанновны и особенно при Елизавете Петровне оно начало затрагивать и русскую знать. Ко времени вступления Новикова в общество в Петербурге действовали ложи английской системы под руководством статс-секретаря императрицы И. П. Елагина. Масонство этого периода было вполне легальным, и вся загадочность, которой окружали себя «братья», проистекала скорее от их тяги творить под покровом тайны, чем от реальной угрозы со стороны правительства.
Новое течение вобрало в себя почти всю образованную часть общества. Именно под воздействием масонства, как бы в его лоне, зародилась будущая отечественная интеллигенция[1541]. Одним из таких рекрутов просвещения был Новиков.
Выходец из старинной, состоятельной помещичьей семьи, известной с XVI века, Николай появился на свет в родовом поместье Авдотьино под Москвой 27 апреля 1744 года. Отец и мать — люди весьма религиозные — воспитывали детей в нравственных традициях православия. Впоследствии Новиков говорил, что «первым его учителем был Бог», а «верность и любовь к престолу были внушены ему покойным родителем», статским советником Иваном Васильевичем Новиковым[1542]. Грамоте мальчик учился у деревенского дьячка, а дальнейшее образование продолжил во французском классе гимназии при Московском университете. В 1760 году Новикова исключили оттуда «за леность и нехожение в классы»[1543]. Иностранных языков он не знал, так как, по его собственным словам, «таковым его не обучали»[1544]. Новикову оставался один путь — военная служба. В 1762 году он поступил в лейб-гвардии Измайловский полк и в числе других гвардейцев принял участие в перевороте, получив чин унтер-офицера[1545]. В 1767 году Новикову представилась возможность трудиться в Уложенной комиссии. Он был послан в Москву служить «по письменной части». Помимо ведения протоколов, Николай Иванович составлял журналы общих собраний депутатов и читал их во время докладов императрице. Однако эта деятельность, мелочная и кропотливая, не вызвала у будущего издателя интереса: ведь он фиксировал чужие мнения, не имея возможности высказать своего. Через год Новикова произвели в прапорщики, но к этому времени молодой человек уже утвердился в желании оставить службу.
В предисловии к журналу «Трутень» он писал о себе: «Всякая служба не сходна с моею склонностью. Военная — кажется угнетающею человечество… приказная — надлежит знать все пронырства… придворная — надлежит знать притворства»[1546]. Вставал вопрос: что делать дальше? «К чему ж потребен я в обществе? — спрашивал издатель. — Без пользы в свете жить, тягчить лишь только землю»[1547]. Позднее Новиков говорил, что именно в это время начал искать «иные пути быть полезным отечеству». Результатом долгих размышлений стала мысль, знаменательная для нарождавшейся интеллигенции. Новиков пришел к выводу, что служить отечеству можно, не служа государству, что общество и государство — суть разные вещи, их интересы иногда не совпадают[1548].
После отставки Новиков поселился в Петербурге, где завязал тесные контакты с типографией Академии наук[1549], и с 1769 года принялся за издание сатирических журналов «Трутень», «Пустомеля», «Живописец», «Кошелек» и др. С помощью печатного слова он пытался «послужить к исправлению нравов» общества. Объектами его критики стали невежество, галломания, казнокрадство и вольтерьянство, понимаемое издателем как «безбожие и потакание телесным порокам». По вопросу о пороках Новиков вступил в полемику с журналом «Всякая всячина», назвав безобидное подтрунивание императрицы над человеческими слабостями «пороколюбием»[1550].
Разочаровавшись в «исправительных» возможностях сатиры, Николай Иванович некоторое время надеялся «пронять» общество живым изображением добродетелей предков. То презрение к родной стране, которое возникало у многих полуобразованных дворян, подверглось беспощадному бичеванию с его стороны. В «Трутне» Новиков изобразил молодого щеголя и галломана, который говорил: «Я не знаю русского языка. Покойный батюшка его терпеть не мог; да и всю Россию ненавидел; и сожалел, что он в ней родился; полно, этому дивиться нечему; она и подлинно этого заслуживает». Таких помещиков издатель называл «скотоподобными завоевателями», «извергами без роду и племени», терзающими Россию как «неприятельскую землю», только для того, «чтобы жрать, спать и развратничать». Рассуждать так значило, по Новикову, «утратить достоинство, честь и совесть»[1551].
Однако у всякого течения мысли есть свои корни. И презрение к России для дворянства XVIII века зиждилось на том резком разрыве с прошлым, который произошел при Петре Великом. Его реформы означали отказ не только от прежнего уклада жизни, но и от старой системы ценностей. Выросло несколько поколений, перенимавших европейские манеры, образ мыслей, круг чтения. Они привыкли сознавать свою принадлежность более зрелой культуре и, оглядываясь на окружавшую русскую реальность, испытывали досаду от ее несоответствия европейским образцам. Кто-то становился нечувствителен к бедам отечества, а кто-то, начитавшись Вольтера и обозрев курятник в собственном имении, пускал себе пулю в лоб. Именно так в 1793 году поступил ярославский помещик И. М. Опочинин, написавший перед смертью: «Отвращение к нашей русской жизни есть то самое побуждение, принудившее меня решить самовольно мою судьбу»[1552]. Для подобного поступка нужно было не только впасть в «жестокую тоску», но и порвать с христианской традицией, запрещавшей самоубийство.
В идеале предполагалось, что европеизированное дворянство понесет просвещение дальше — другим слоям населения, преобразуя жизнь страны по западным образцам. Не без серьезных издержек, но именно таки происходило. Однако побочным результатом петровской модернизации стали «отвращение к нашей русской жизни», уныние и опущенные руки при виде непочатого края дел.
В то же время Россия достигла политического могущества, претендовала на роль великой державы, и ее ученическое положение по отношению к Западу оскорбляло современников. Для человека екатерининской эпохи собственно история начиналась с Петра I. Все, что было до него, — лишь вступление, пролог[1553]. Отсюда и ощущение молодости, силы, способности преодолеть любые преграды, так ярко переданное Г. Р. Державиным: «Доступим мира мы средины», — ставшее аксиомой империи[1554]. Но отсюда же брало начало и наивное упование просвещенных патриотов-стародумов, вроде князя М. М. Щербатова, будто в допетровском прошлом сосредоточивались невиданные духовные сокровища, которые были утрачены по мере европеизации и просвещения на западный лад. Им московская старина представлялась золотым веком, откуда русский человек, как изгнанный из рая Адам, вышел в мир тягот, забот и разврата. То есть и в случае любви к прошлому, и в случае ненависти к нему оно тем не менее не воспринималось образованными русскими XVIII столетия как исторический процесс. Открывая в нем кровь, несправедливость, социальные коллизии, они впадали в нравоучительное негодование и готовы были отказаться от такой первоосновы национального бытия.
Именно на эту развилку и попал Новиков. Начиная в 1773 году публиковать «Древнюю Российскую Вивлиофику» — сборник произведений древнерусской литературы, он писал: «Не все у нас еще, слава Богу! заражены Франциею; но есть много и таких, которые с великим любопытством читать будут описание некоторых обрядов, в сожитии предков наших употреблявшихся; с неменьшим удовольствием увидят некое начертание нравов их и обычаев и с восхищением познают великость духа их, украшенного простотою»[1555]. Однако знакомство с документами прошлого открывало не одну только «великость духа». В допетровской Руси издатель увидел суеверия, дикость нравов, невежество, обрядоверие, нетерпимость ко всему иноземному и к инакомыслящему. Предстояло или закрыть на это глаза, или отнестись с беспристрастием ученого, или, наконец, с негодованием отринуть. Новиков выбрал последний путь. Критические замечания о старой России он вложил в уста гувернера-француза, который призывал ученика строить свое мнение о «древних русских добродетелях» не на словах «старожилов», а на «известиях в иностранных о России писателях»[1556]. В качестве защитника национальных традиций тоже выступил не русский, а «добродетельный немец». Этим приемом издатель пытался добиться внешней беспристрастности, ему казалось неудобным заставить соотечественника открыто произносить похвальные слова о России.
Изменение взглядов издателя не могло не повлиять на «Вивлиофику». Но последняя не была одним только личным начинанием Новикова. Деньги на нее он получил от императрицы, которая сама живо интересовалась отечественной историей, писала заметки и пьесы исторического содержания и остро чувствовала необходимость восстановления преемственности с прошлым.
Екатерина управляла необычным обществом, в котором, с одной стороны, расцветало представление о величии империи, основанное на громких внешнеполитических победах и быстрых успехах просвещения, а с другой — копилось раздражение и недовольство: почему Россия все еще не Европа? Патриотизм и национальный нигилизм только на страницах периодических изданий выглядели двумя противоположными полюсами. В повседневной жизни они соединялись в сознании одного и того же человека, будь то Новиков или Щербатов. Язвили души, делали несчастными. Это трагическое раздвоение можно было преодолеть двояким же путем. Одной рукой сокращая цивилизационный разрыве Европой, а другой — сшивая края раны, нанесенной русской культуре Петром I.
Сознавая опасность потери «франкофонным» русским дворянством национальной языковой идентичности, Екатерина создала Академию русского языка во главе с E. Р. Дашковой для работы над «Словарем». Ту же цель — восстановить связь времен — преследовали и ее исторические занятия. Она предоставила Новикову возможность пользоваться собственным собранием рукописей, обеспечила доступ в государственные архивы[1557]. В результате свет увидели десять томов «Вивлиофики», позднее дополненных вторым изданием из двадцати томов. Поскольку сумму на публикацию выделил кабинет, сборник являлся, по сути, правительственным заказом. Заметим, что государыня помогала издателю уже после их хлесткой журнальной полемики, на которую имела все основания обижаться. Однако соображения дела и пользы всегда брали в нашей героине верх над личными амбициями. Когда надо, она становилась «кроткой, как овечка».
«Познай самого себя»
Разочарование в «великости духа» предков особенно заметно стало проявляться у Новикова с 1775 года. Близкое окружение Екатерины предприняло попытку удержать издателя как сотрудника для правительства. Руководитель английских лож — Елагин — предложил Николаю Ивановичу вступить в мистическое братство, поскольку нравственные искания журналиста были близки вольным каменщикам.
За влияние в России боролись английская, прусская и шведская системы, они вербовали членов и выдавали патенты на устройство новых «братств». Английский путь, в отличие от других, ставил себя «вне политики», что особенно устраивало императрицу. Отвечая на вопросы во время следствия, Новиков писал, что в 1775 году согласился стать масоном, но с условием, чтобы ему «наперед были открыты три первых градуса», и только убедившись, что «там нет ничего против совести», принял предложение.
Николай Иванович вступил в ложу «Астрея». Однако менее чем через год разочаровался в тамошних порядках. Ему скучны были разговоры о мистике, пышные ритуалы и разгадывание символов на масонских коврах[1558]. Новиков видел задачу «братства» в «нравственном совершенствовании», помощи бедным и в просвещении. По его словам, работа «братьев» должна состоять в «искании света», а не в «разгадке древних тайн». Эти две точки зрения на цели ордена впоследствии резко противопоставили масонство петербургское и московские[1559].
Среди членов «Астреи» у Новикова нашлись единомышленники, работой которых с сентября 1777 года стало издание журнала «Утренний свет». «Душа и дух да будут единственными предметами нашими», — писал редактор. Журнал выполнял ту часть масонской работы, которая соответствовала задаче «познай самого себя». «Человек есть нечто возвышенное и достойное… В природе человеческой находится много такого, что внушает в нас истинное к нему почтение»[1560]. Но мир внешний поработил мир внутренний, и человек несчастен именно потому, что ищет счастье не внутри, а вне себя[1561]. В противовес модным у французских просветителей идеям «внешних» свобод, издатель поднял вопрос об «истинной внутренней свободе». Развивая в себе «внутреннее благо», человек освобождается «от рабства внешними условиями жизни», и уже этой свободы не в силах отнять у него никакой тиран. «Ибо добродетельный человек не может быть несчастлив… хотя бы заключен в оковы»[1562].
«Утренний свет» отвергал путь аскетизма и уход от мира[1563]. По мнению журнала, не следовало забывать, что человек не только «сам в себе цель», но и средство, через которое должна осуществляться божественная премудрость. «Всякая вещь в мире есть цель всех других и средство ко всем другим»[1564]. Вырывая себя путем отшельничества из этой цепи, человек отказывается от помощи ближним и замыкается в горделивом созерцании своих добродетелей. Иного пути служения Богу, кроме деятельного служения людям, Новиков не видел. С другой стороны, журнал скорбел, что люди утратили способность черпать из красоты окружающего мира свидетельства о Боге[1565]. Природу изучают науки, следовательно, и Бог познаваем путем научных изысканий, для этого надо создать особую науку — «Нравоучение»[1566]. «Нравоучение» скрыто иногда под «таинственными знаками», их разгадка заключена в «таинствах древних»: «О, сколь было бы желательно, если б подобные им таинства еще поныне находились»[1567]. В последних частях издания все яснее высказывалась мысль о необходимости мистического проникновения в тайны Священного Писания.
1 мая 1779 года Новиков взял в аренду сроком на десять лет типографию Московского университета. Этот выгодный договор стал для него возможен именно благодаря масонским связям. В Первопрестольной, вдали от недреманного ока императрицы, вольные каменщики чувствовали себя свободно и пользовались громадным влиянием. Новиков тесно соединил свои усилия с местным масонским братством и погрузился в издательскую деятельность.
Указ Екатерины 1783 года разрешал открывать частные типографии, чем не преминули воспользоваться мартинисты. Новиков и его друг Иван Васильевич Лопухин завели собственные издательства. Братство активно помогало им деньгами, что позволило в 1784 году открыть акционерную Московскую типографическую компанию. Впоследствии ее деятельность особенно интересовала правительство, так как отчеты о ней направлялись масонскому руководству в Пруссию. Кроме официально зарегистрированных в полиции Новиков и Лопухин завели тайные типографии, где по приказу орденского руководства печатались в русском переводе присланные из Берлина мистические, оккультные и алхимические труды, например «О заблуждениях и истине» Л. К. Сен-Мартена, «Новая Киропедия» А. М. Рамсэя, книги Мигеля де Молина и мадам Гюйон, «Дух масонства» Уильяма Хатчинсона, «Об истинном христианстве» И. Арндта, «О подражании Иисусу Христу» Фомы Кемпийского и др.[1568]
Так, огромное место среди публикуемой Новиковым литературы заняли книги религиозно-нравственного содержания, которые соответствовали его новому пониманию христианства в духе немецкого религиозного философа Иоанна Арндта. Многие из этих текстов были переведены студентами университета и произвели огромное впечатление на русских «братьев»[1569]. Арндт указывал путь к «истинной жизни» через помощь ближним, через возвращение к «настоящему Христу», которого официальная Церковь «заменила Христом из золота», через обретение Царствия Божьего внутри себя[1570]. Таким образом, духовные устремления Новикова оказались близки идеалам протестантизма.
Но русская публика еще не была готова к такого рода изданиям. Это приводило Николая Ивановича в отчаяние. Иногда он просил принять в дар духовные книги тех покупателей, которые напрасно искали в его лавке развлекательного чтения. Плохо разбиравшиеся в конфессиональных тонкостях купцы и мещане брали переводы протестантских и масонских авторов, чтобы почитать, как они выражались, «от божественного». Случалось, Новиков приобретал рукопись «безнравственной», с его точки зрения, книги и сжигал ее, чтобы другой издатель не распространил «соблазна»[1571]. Чаще всего это были романы, написанные в подражание французским. Легко представить чувства авторов, когда они узнавали, что стало с их текстами.
Знаменательным в жизни Новикова стало сближение с И. Г. Шварцем. Выходец из Трансильвании, приехавший в Россию в качестве гувернера, Шварц в 1779 году стал профессором Московского университета по кафедре «философии и биллетров». К этому времени ряд московских масонов, к которым принадлежал и Новиков, не были удовлетворены работой в ложах, где двери открывались для каждого. Искать в них истины или «высших степеней» было невозможно. В 1780 году ими была образована ложа «Гармония», тайная не только для «профанов», но и для «братьев» других лож. Эта ложа представляла собой нечто вроде маленькой «внутренней церкви», где Шварца чтили как «пастора»[1572].
В ноябре 1779 года при Московском университете на пожертвования крупных масонов была образована Педагогическая семинария, готовившая учителей. В ней занималось 30 студентов, содержание каждого обходилось в 100 рублей в год. В марте 1781 года появилось Собрание университетских питомцев, а также специальная Переводческая семинария. Их члены занимались переводами «наилучших мест из древних и новых писателей», а также нравственным воспитанием юношества, подготавливая наиболее одаренных для вступления в братство. Все эти сообщества действовали под непосредственным руководством Шварца. Для воспитанников обеих семинарий был куплен дом, где помещались квартира Шварца и тайная типография, печатавшая духовную литературу.
Лопухин писал: «Цель сего общества была издавать книги духовные и наставляющие в нравственности истинно евангельской, переводя глубочайших о сем писателей на иностранных языках, и содействовать хорошему воспитанию, помогая особливо готовящимся на проповедь Слова Божия… для чего и воспитывалось у нас больше пятидесяти семинаристов, которые отданы были от самих епархиальных архиереев, с великою признательностью»[1573]. Так масонство мало-помалу проникало и в ряды священников.
В 1782 году на базе университета и двух семинарий было открыто Дружеское ученое общество. Его официально разрешил московский главнокомандующий граф З. Г. Чернышев, принадлежавший к прусским масонам еще со времен Семилетней войны. Благословил же общество архиепископ Платон, на словах порицавший масонство, но на деле оказывавший братству весомые услуги. Дружеское ученое общество располагало большими средствами в виде пожертвований, благодаря которым платило стипендии студентам, печатало и распространяло учебники[1574].
Императрица смотрела на деятельность московских мартинистов спокойно и даже сама заказывала книги в университетской типографии, например «Комментарии к английским законам» Блэкстона. Издательская и распространительская деятельность, которой руководил Новиков, приносила солидную прибыль. Цензорские документы показывают, что его продукция широко продавалась от Архангельска до Тамбова, от Нижнего Новгорода до Иркутска. В провинциальных городах на базе книжных лавок возникали масонские ложи, подчиненные московской, чьи сотрудники и ведали снабжением и сбытом[1575].
Очень быстро «Гармония» стала одной из самых влиятельных лож в России. Среди ее членов были куратор Московского университета М. М. Херасков, его сводный брат H. Н. Трубецкой, князь А. А. Черкасский, И. П. Тургенев. Сначала ложа действовала на основе учения французского оккультиста Луи Клода де Сен-Мартена, поэтому московских масонов еще называли мартинистами. Но Шварц задумал преобразовать работу. Прибыв в Москву как негласный эмиссар немецких розенкрейцеров и найдя здесь благоприятную почву для своего учения, он отправился в конце 1781 года в Пруссию и привез оттуда «градус единственного верного предстоятеля теоретической степени соломоновых наук в России»[1576]. Формально Шварц признал зависимость московских лож от «тайных начальников» в Берлине, а вернувшись в Первопрестольную, показал русским «братьям» полученные документы. «Услышав сие, — говорил на допросе Новиков, — все мы крайне были удивлены и сказали ему, что это совершенно против нашего желания, что мы сих связей и союзов не искали и не хотели»[1577]. Именно тогда в отношениях Новикова и Шварца возникла трещина. Тем не менее розенкрейцерство быстро распространилось в старой столице и почти полностью подчинило себе московские ложи. С этого момента «братья» начали посылать немецким «начальникам» донесения о своей деятельности и деньги на благотворительные цели. Взнос составлял 10 рублей с человека[1578] — сумма существенная.
Позднее на допросе издатель заявил, что не знал никого из этих таинственных руководителей: «Кто суть действительно из начальников… мне открыто не было, и я не знаю не только сих, но ниже того, который за моим первым или ближайшим, которого одного только и знать по введенному порядку в ордене я мог». Таковы были традиции масонской работы, но можно усомниться, что человек, занимавший должность начальника «теоретического градуса», не предполагал, кто руководит «братьями» с немецкой стороны. Приближенные кронпринца, а затем короля Фридриха Вильгельма II, Й. фон Вёльнер и хирург Й. Теден «окормляли» прусских масонов и поддерживали переписку с русскими.
На Вильгельмстадтском конвенте прусских масонов 1782 года Россия, по просьбе Шварца, была признана 8-й провинцией, подчинявшейся великому мастеру «строгой системы» герцогу Фердинанду Брауншвейгскому.
«Гордая вольность мыслей»
В 1781 году начал выходить новый ежемесячный журнал «Московское издание», который замышлялся как продолжение «Утреннего света»[1579]. Цель науки, говорилось в нем, «совершенство духа, состоящее в познании бессмертных истин»[1580]. Только чистые сердцем способны открывать истины, которые недоступны гордецам и честолюбцам.
На допросе Новиков, возможно запираясь, показал: «В магии и Каббале не могли из нас никто упражняться, как то по бумагам видно, находясь в нижних только еще градусах, и мне о сих науках, кроме названия их, неизвестно… Кто не упражнялся еще в нижних познаниях, тот не может понимать и разуметь вышних… а могут его разуметь только находящиеся в самых высших градусах». Впрочем, сам издатель никогда особенно не тяготел к мистике.
Тем не менее его новый журнал продолжал попытки совместить веру и разум. Но как это сделать, если религия накладывает на человека жесткие запреты не только в области действий, но и в области помыслов? А для развития науки необходима полная свобода мысли: «вольностью она процветает». «Англичане оказали великие успехи в философии; причина тому гордая вольность их мыслей и сочинений, которые могут быть примером целому свету!» — восклицал Николай Иванович. Настоящая наука должна вырастать из свободной общественной самодеятельности, а не развиваться по инициативе государей, насаждаемая сверху. Ни одна страна, где «рабство связывает душу как бы оковами, не может произвесть что-нибудь великое»[1581]. Читатель легко понимал намек. Страна, где рабство связывает душу, это Россия. Именно в ней науки, как полагали современники, «завелись» по желанию Петра I. Поэтому напрасно ждать здесь чего-нибудь великого.
Взгляды на историю, изложенные в «Московском издании», были наивны и дерзновенны одновременно. Так, журнал пояснял, почему следует изучать «древние таинства». «Люди тем больше знали, чем ближе жили к первым людям, а первые люди сохраняли еще свет того знания, какое они имели до грехопадения». Первый человек «был столь совершенен, что, имея чистый разум, мог проникать в природу вещей». Когда люди стали постепенно лишаться чистоты разума, они начали записывать свои понятия о природе и Боге «особыми начертаниями, или иероглифами», обозначающими свойства вещей. «Когда же со временем люди начали более удаляться от истины и оные начертания становились невразумительными, то рождались науки для объяснения оных»[1582].
Мы рассказываем о религиозно-философских исканиях Новикова, для того чтобы показать несостоятельность мнения, будто Николай Иванович «случайно» оказался в рядах масонов или наивно не предполагал, чем они заняты[1583]. Напротив, Новиков был одним из деятельнейших мартинистов, затем розенкрейцеров, и его духовная жажда утолялась благодаря переводам мистической и оккультной литературы.
Постепенно внутри московского масонства сложились разные направления. Первое, которое возглавил Новиков, стремилось развивать нравственно-религиозную сторону рука об руку с просвещением. Горстка розенкрейцеров, по примеру С. И. Гамалеи, избрала аскетизм. Третьи, их было большинство, во главе со Шварцем занялись изучением мистической стороны орденских обрядов.
Вслед за «Московским изданием» в течение 1782–1783 годов Новиков публиковал ежемесячный журнал «Вечерняя заря», в котором богословско-мистический элемент пронизывал практически все тексты. Идейным вдохновителем нового издания стал Шварц. С августа 1782-го по апрель 1783 года он прочел у себя дома для студентов Педагогической семинарии курс лекций «О трех познаниях»[1584], которые легли в основу статей в «Вечерней заре». Шварц был увлечен идеями немецкого мистика XVII века Якоба Бёме. Главное сочинение последнего «Мистериум магнум, или Изъяснение на первую книгу Моисееву об откровении Божественного существа и о происхождении мира и творения» в переводе на русский язык появилось еще в начале XVIII века. Но настоящий интерес к нему возник только под влиянием книги Сен-Мартена «О заблуждении и истине», вышедшей в России в 1775 году, а до этого ходившей в рукописях.
Согласно Сен-Мартену, человек может путем самосовершенствования оторваться от телесной оболочки, и его душа войдет в непосредственную связь с миром чистых духов, где он и получит свет высшей премудрости. Последняя доступна лишь избранным, которым посылается откровение от Бога[1585]. Шварц построил статьи на основе идей Бёме и Сен-Мартена. По его словам, нужно «призывать Бога, чтобы он снизошел во внутренность души, излил на разум благо премудрости»[1586].
В понимании традиционных христиан Бог сам выбирает тех, кому хочет дать озарение, пути Его выбора непостижимы. В противоположность этому взгляду «Вечерняя заря» утверждала, что адепт должен подготовить себя к откровению, просвещая душу и разум. Истинный масон обязан предпринять огромную работу по самосовершенствованию. «Возрождение и спасение зависят больше от человека, чем от Бога»[1587].
Как же получить озарение? Вслед за гностиками II–III веков розенкрейцеры утверждали, что можно познать таинственный смыл Библии путем мистического слияния с божеством. Для этого следует посвятить себя наукам «божественного происхождения»[1588]. «Откровенная религия доступна лишь магам и каббалистам», — писал Шварц. Это «избранные люди», о которых речь шла еще у Бёме, называвшего пророка Моисея первым магом. «Магия, — рассуждал Шварц, — и есть та божественная наука, с помощью которой маги познают истинный натуральный свет и натуральный дух. Маг — это тот искатель истины, с которым натура говорит обо всех тварях через своего духа и показывает свою сигнатуру»[1589].
«Братья» не хотели ждать, пока Бог пошлет им озарение. Путем магических таинств они старались «вызвать» Бога к себе и понудить Его к откровению. В свободном волеизъявлении было отказано Тому, кто наделил человека свободой воли.
Возможно, рассуждения Шварца испугали Новикова. Увлечение «божественной наукой алхимией» среди московских масонов показалось издателю «несоразмерным». В своей переписке с петербургскими «братьями» он доказывал, что истинное масонство должно заниматься благотворительной деятельностью и просвещением. Из-за разности позиций у Новикова со Шварцем начались серьезные трения. В 1784 году последний внезапно умер, его сменил барон Шрёдер, присланный из Берлина. С ним отношения просветителя обострились еще больше.
И сразу же, как по команде, на Новикова посыпались неприятности из Петербурга. В 1784 году Комиссия по заведению в России народных школ пожаловалась на Николая Ивановича за публикацию двух учебников в обход исключительного права, которым она располагала. Учебники были изъяты, а Новиков выплатил неустойку[1590]. Обычная издательская практика? Однако в том же году внимание императрицы намеренно обратили на «ругательную» «Историю ордена иезуитов», которую начал публиковать Николай Иванович в «Прибавлениях к Московским ведомостям». В «Истории ордена…» Екатерина усмотрела резкие выпады не только против монашеского братства, но и против христианской Церкви вообще, в которой, по словам Новикова, «не так вере учат, как надо». Екатерина направила полицмейстеру Н. П. Архарову указ изъять книгу из печати. «Дав покровительство наше сему ордену, не можем дозволить, чтобы от кого-либо малейшее предосуждение оному учинено было»[1591], — писала она.
Подобным образом цензурный устав защищал все религиозные институты в стране: православные, мусульманские, католические, лютеранские. И снова Новиков пострадал за намеренный обход законодательства. Но главные удары были нанесены издателю не извне, а изнутри ордена. Шрёдер видел в нем сильного соперника в борьбе за влияние на московские ложи. С помощью прусских «начальников» он постарался расчистить себе дорогу и обвинял издателя в «охлаждении к ордену». Реакция из Берлина была немедленной. В 1786 году у Николая Ивановича в наказание за то, что он не «упражняется в упражнениях ордена», забрали все подчиненные ему ложи[1592].
Это был тяжелый удар, совпавший с болезнью Новикова. В письмах Шрёдеру он просил прощения за «гордыню», «умственность», недостаток смирения по отношению к «милосердным отцам и высокочтимым начальникам ордена», говорил, что не в силах спастись без их мудрого руководства. Вспоминается полемика, которую вел издатель с Екатериной, и тот хлесткий тон, которым описывалась «прабабка наша „Всякая всячина“». Ничего подобного «отцы ордена» не позволяли. Когда-то императрица даже поощряла журналистскую вольность, но в конце 1780-х годов над головой Новикова уже сгущались тучи правительственного недовольства.
«Противу-нелепое общество»
До начала 1790-х годов, то есть в течение почти всего своего царствования, Екатерина терпимо относилась к масонству как к духовному течению. Это не исключало ее резких выпадов против кого-либо из адептов, например Калиостро, или попыток пресечь политическую «инфлюэнцию» иностранного двора (прусского, шведского) посредством насаждения в России «дочерних» лож. Как здравомыслящий монарх императрица не могла позволить своим подданным приносить присягу кому-то, кроме нее. В указе по делу московских мартинистов государыня, среди прочего, вменяла им в вину, что «мимо законной, Богом учрежденной власти дерзнули они подчинить себя герцогу Брауншвейгскому, отдав себя в его покровительство и зависимость». Но само по себе масонство — модное развлечение скучающих аристократов — беспокоило ее весьма мало.
Когда наша героиня взошла на престол, ее окружало множество адептов разных систем — Панины, Воронцовы, Чернышевы, Мелиссино, Голицыны, Трубецкие, Елагин, Щербатов. В Кёнигсберге масонскую ложу посещал Григорий Орлов, а его брат Алексей позднее общался с графом Сен-Жерменом и называл последнего «дорогой учитель». Свергнутый с престола Петр III был приверженцем прусского масонства и собирал ложу в Ораниенбауме. Во время переворота 1762 года члены ордена оказались на обеих сторонах.
Судя по действиям Екатерины в первые годы царствования, она не так плохо разбиралась в различных системах, как обычно считают. Или у императрицы были сведущие советники. Царица не могла в полной мере полагаться на членов «берлинской» ветви, так как их главой был Фридрих II. То же можно сказать и о приверженцах «шведской» — бароне И. А. Корфе и Н. И. Панине, долгое время находившихся в Стокгольме на дипломатической службе и вошедших там в орден. Екатерина сделала ставку на «национальные», подконтрольные правительству ложи сравнительно безопасной «английской» системы.
Место провинциального великого мастера занял ее старинный помощник и друг И. П. Елагин, который с самого начала не приветствовал возрождавшийся в масонстве дух «тамплиерства» и «рыцарства». В одной из пьес он даже высмеял Жака де Моле, последнего магистра храмовников, сожженного в 1307 году Филиппом Красивым. Елагин метил в немецких и шведских «братьев», которые видели в гроссмейстере мученика и считали себя продолжателями его дела.
Однако сторонники рационализма и британской простоты недооценили тягу русского образованного сословия к таинственному, замысловатому, обособленному от государственного патронажа. Духовная свобода обреталась «братьями» на извилистых и затененных путях рыцарей храма. «Каждый год соотношение сил между различными масонскими системами в Европе менялось, — пишет современный исследователь ордена. — В германских государствах было заметно влияние масонства „шведского“. Скрытое противодействие двух центров — Берлина и Стокгольма — серьезно влияло на дипломатию европейских государств и на борьбу различных придворных группировок. Не стала исключением и Россия»[1593].
Неудивительно, что глава партии великого князя и сторонник шведской формы правления Никита Панин, вопреки собственным ожиданиям, сделался лишь второй фигурой русского масонства — великим наместным мастером. В борьбе за орденское первенство он использовал свое политическое положение, а за права Павла — масонские связи. На очень раннем этапе интересы «братства» соприкоснулись с интересами цесаревича. Благодаря усилиям Панина получить для наследника корону, Екатерина начала, во многом справедливо, отождествлять сторонников сына и членов одной из иностранных систем, сначала «шведской», позднее «прусской».
С приближением совершеннолетия великого князя Панин стал искать способ отделить овец от козлищ, вывести сторонников Павла из-под руководства Елагина и создать отдельную систему, объединенную общностью духовной и политической цели. В 1773 году в Стокгольм для восстановления связей со шведскими «братьями» отправился переводчик канцелярии Панина И. У. Ванслов.
Тем временем под управлением Елагина находилось 14 лож, придерживавшихся так называемого «слабого наблюдения». В них было всего три степени или градуса: ученик, товарищ и мастер. Такая простота явно не удовлетворяла большинство адептов. В 1770 году на русскую службу поступил барон Г. Рейхель, который привез из Брауншвейга более замысловатую систему с усложненным ритуалом. К нему сразу потянулись «масонские толпы». Через шесть лет Рейхель стал уже настолько силен, что Елагин предпочел объединиться с ним и перейти под общее главенство герцога Фердинанда Брауншвейгского. Тогда же, в 1776 году, русские масоны Панина заключили со шведскими союз. Произошло разделение по сугубо политическому признаку. Сторонники Павла повернули головы к Стокгольму, приверженцы Екатерины и индифферентно настроенные — к Брауншвейгу. Любопытно, что в духовной сфере адепты искали одного и того же — высших степеней и сложного ритуала, но получили искомое из разных рук. Эзотерическое знание, по убеждению многих, сосредоточивалось у розенкрейцеров как продолжателей дела тамплиеров. По легенде, орден был восстановлен немецким религиозным деятелем X. Розенкрейцем, жившим на рубеже XIV и XV веков. Его фамилия означает «розовый крест», поэтому символом братства стал злато-розовый крест. Орден рыцарей храма был строго иерархичным, включал много градусов, что само по себе воспринималось как длинная и трудная дорога к истине. Он укрепился и в Швеции, и в Германии.
Панину удалось убедить петербургских «братьев», что высшие «истинные» степени масонства имелись только в Стокгольме, а посещая елагинские ложи, адепты попусту тратят время, ибо там нет знаний. Племянники Никиты Ивановича — молодые князья Гавриил Петрович Гагарин и Александр Борисович Куракин — друзья наследника Павла, стали руководителями шведской системы в России.
В сентябре 1776 года Куракин был послан дядей в Швецию с официальной миссией: известить соседей о втором браке цесаревича с принцессой Софией Вюртембергской (в православии Марией Федоровной). Глава шведского масонства, брат короля герцог Карл Зюдерманландский посвятил Куракина в орден и вручил ему патент на создание управляющих органов «шведской» системы в России. Верховный капитул решено было открыть во время визита в Петербург Густава III. Зная об этом, императрица всячески старалась уклониться от посещения кузена, а когда он прибыл, неусыпно следила за ним. Летом 1777 года, когда риск посвящения Павла казался очень велик, с Густава буквально не спускали глаз. Поэтому он ограничился только посещением ложи «Аполлон». Что, впрочем, не помешало новой системе пустить корни на русской почве, к ней присоединилась 21 ложа.
Во главе петербургских «братьев» встал гроссмейстер Г. П. Гагарин, подчинявшийся герцогу Зюдерманландскому. Высшим правлением считался «Капитул Феникс». Кроме столичных, по «шведским» актам работали ложи в Митаве, Казани, Нижнем Новгороде, Пензе. В Кинбурне действовала военная ложа, мастером стула которой был еще один племянник Панина — князь Николай Васильевич Репнин. В Кронштадте в ложу «Нептун» входили адмиралы А. Г. Спиридов и С. К. Грейг[1594].
Екатерине не мог понравиться тот факт, что многие военные и государственные деятели тайно подчинены иностранному принцу. Попытка объединить все русские ложи в одну систему под эгидой герцога Карла вызвала резкое противодействие Елагина. Он заявил императрице, что неразумно вручать иноземцу руководство движением, фактический глава которого — Панин — распоряжается внешней политикой России. Брат шведского короля, писавший в инструкции для Гагарина, что «каждый капитул… обязан во всем и без замедления повиноваться Директории»[1595], то есть ему лично, преувеличивал свой вес в русских делах.
В ответ императрица направила в дочерние ложи «шведской» системы петербургского полицмейстера П. В. Лопухина «для узнания и донесения Ее величеству о переписке их с герцогом Карлом Зюдерманландским». Выяснилось, что русские «братья» получали из Стокгольма денежную помощь. Екатерина сочла это неуместным и в ноябре 1781 года предложила Гагарину отправиться служить в Москву. Такой поворот ясно показывал, что государыне неугодно иностранное подчинение для русских вольных каменщиков. Жаждущие тайных знаний адепты, как волна, отхлынули от столичных «шведских» лож. А начавшаяся в 1788 году война со Швецией почти пресекла «орденское» влияние герцога Карла.
К этому времени личное отношение Екатерины к «братству» было испорчено и помимо Павла. В 1779 году Петербург посетил граф Калиостро (сицилиец Джузеппе Бальзамо), выдававший себя за «великого кофта» (копта), представителя египетских мудрецов, обладателя философского камня и алхимика. Его пребывание в Северной столице сопровождалось скандалом с вымогательством денег, мнимыми исцелениями и даже возможной подменой больного ребенка на здорового. И хотя петербургские масоны не признали Калиостро за «своего», для императрицы их философствования и его «фокусы» представляли собой вещи одного порядка. Просто «великий кофт» был схвачен за руку, а остальные пока укрывались в тени храма.
Результатом этого убеждения стали статья Екатерины «Тайна противу-нелепого общества», изданная по-русски, по-немецки и по-французски[1596], а также три пьесы, в которых члены братства выводились в роли шарлатанов и обманщиков. Прежде чем взяться за перо, наша героиня ознакомилась с кое-какой масонской литературой, которой ее, надо думать, снабдил Елагин, и «нашла в ней одно сумасбродство».
«Сила наша действует повсюду»
2 февраля 1786 года на подмостках столичных театров появилась комедия «Обманщик», где под именем Калифалкжерстона был выведен Калиостро. В доме доверчивых простофиль Самблиных живет приезжий маг, который обещает хозяину сварить золота, чтобы тот мог рассчитаться с долгами. Он уверяет, будто знавал Александра Македонского, когда тот завоевывал Персию: «Я ему поднес анкерок вина… который ему столько понравился, что натри дни остался в моем доме… и последний вечер пьянехонько встал из-за стола». Находятся простаки, готовые верить его словам. «Ведь это давно, мой друг! — восклицает хозяин дома. — А ты рассказываешь, как будто с неделю назад; чудесный ты человек!» Здравомыслящие люди — молодой дворянин Додин и крепостная девка Марья — давно разгадали, что перед ними опасный лгун, но долго не могут втолковать этого барам. «Когда заговорят они между собою, право, мы ничего не понимаем», — жалуется служанка. Язык Калифалкжерстона стилизован под тексты масонских трактатов: «Познание наше обширно, как вселенная… Сила наша действует повсюду… Качества наши суть количества». На что Додин резонно замечает: «Невесть с ума сошел, невесть притворяется». Для «великого делания» Калифалкжерстону нужны бриллианты. «Я малые алмазы переделываю большими, — говорит он Додину. — Например, безделушка, которая у тебя на руке, перстень, буде мне отдашь, я тебе его возвращу величиною в один камень, втрое противу того, как он теперь, лишь прибавь на сто червонных чистого золота». У доверчивого Самблина маг выпрашивает складень с бриллиантами и пытается сбежать, но его задерживают при выезде из города. Котлы, в которых он якобы варил золото, «один лопнул, а другой полетел на воздух». «Удивляюсь Вам, — говорит Додин бывшему покровителю обманщика, — как… Вы могли дать веру подобным бредням, которыми, выманивая от Вас наличные деньги, обещаньями пустыми умел Вас прельстить».
Здесь следует забежать вперед и сказать, что весной 1792 года Новикову в Шлиссельбурге был предложен вопрос: «Делано ли золото, буде делано, то сколько и куда употребляли?»[1597] Правительство не совсем понимало происхождение богатств самого издателя и тех громадных сумм, которые «братья» тратили на благотворительность. Если в 1786 году императрица смеялась над верой невежд в алхимию, то к началу следствия была готова заподозрить в «братьях» фальшивомонетчиков. Вопрос о поддельных ассигнациях вставал и в связи с тайными типографиями масонов.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.