Глава 9 У переправы через Днепр

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 9

У переправы через Днепр

Ветер дул с горизонта. Иногда луч света освещал воду, текущую среди степи. Дождь не прекращался уже два дня. И все же мы надеялись, что он будет лить еще столько же. Если будем по-прежнему делать пятьдесят километров в день, то за пару суток доберемся до Днепра.

В такую отвратительную погоду не летали самолеты. День без «Яков» означал спасение для нескольких сот человек. В этой части России вермахт лишился важнейшего источника своей мощи – подвижности. Люди из группы армий «Центр» тащились со скоростью не более пяти километров в час. Дававшая нам преимущество над огромными, но медлительными советскими формированиями мобильность теперь превратилась в воспоминание. Более того, вооружение Красной армии становилось все более современным. Мы оказывались лицом к лицу с чрезвычайно подвижными моторизованными полками свежих частей. В довершение всего русские, освободившиеся под Конотопом, теперь могли преследовать нас, пока мы медленно отступали. Германская авиация, занятая на юге, отдала нашу часть неба «Якам». Те не преминули воспользоваться представившейся возможностью и нападали на нас, пользуясь своим численным преимуществом. Вот почему, несмотря на тяжелую одежду, пропитавшуюся водой, сношенные сапоги, лихорадку, невозможность выспаться, мы благодарили судьбу за ливень.

Утром появилось пять самолетов большевиков, которым погода была не помехой. Наши солдаты отреагировали, как и полагается любому, кто желает спасти свою жизнь: они принялись искать укрытие в ровной долине. Но, будто животные, загнанные в ловушку, мы понимали, что выхода нет. Роты, находившиеся на непосредственной линии огня, бросились ничком, как предписывали инструкции. Нескольких человек разорвало на куски, но тем не менее один самолет удалось сбить. Однако нам не повезло: этот самолет упал прямо на наш обоз, попав в грузовик с ранеными и образовав воронку метров двадцать шириной. Никто не закричал. Большинство даже и не взглянуло в ту сторону. Мы подхватили свои вещмешки и продолжили путь.

Слишком много мы повидали. Для меня, например, жизнь потеряла всякое значение. Конечно, остается дружба. Ведь есть Гальс и Паула. А за ними – воронка с внутренностями, кровью, отвратительным запахом. Помереть можно в одну секунду, а чужие кишки еще долго остаются в памяти.

Мы шли не останавливаясь. А Днепра все еще не видать. Мы рассчитывали, что доберемся до реки за пять дней, но уже шел шестой. По этой грязи удавалось пройти не более тридцати километров. Никогда не приходилось мне раньше видеть такие огромные и пустые пространства. Грузовики, заправившиеся бензином, давно обогнали нас. Те же машины, на которые не хватило бензина, тянули едва живые лошади из числа тех, которых мы еще не успели сожрать. Время от времени кто-нибудь сходил с машины, которую тянули две клячи, и продолжали путь пешком. Нам приказали ни при каких условиях не бросать оборудование. Обещали, что подвезут горючее. Только неизвестно как. Может, по воздуху. Тогда мы сможем заправить машины.

И вправду, однажды утром самолеты доставили нам грузы. Два «Юнкерса-524» сбросили восемь здоровенных свертков с канатами. Ими можно было бы привязать машины к танкам. Но танки были уничтожены еще неделю назад под Конотопом.

Две лошади тащили наш грузовик, на который я сложил все свое вооружение. Лошадей этих забрали год назад с полевых работ. Одна из них покрылась язвами, глаза ее лихорадочно блестели.

Через два дня у Днепра бравый конь получил свою награду. Фельдфебель-кавалерист застрелил его вместе с десятью остальными. Оставлять то, что могут использовать русские, было нельзя. Так мы стали применять тактику «выжженной земли».

Соотношение здоровых и больных стало угрожающим. Наши командиры не уставали повторять: «В здоровом теле здоровый дух». Но в условиях отступления трудно было сказать, что страдало раньше – дух или тело. Больше чем у половины солдат и то и другое.

К счастью, погода продолжала стоять отвратительная. Больным, особенно лихорадкой, приходилось несладко. Не хватало пищи, воды, раны покрылись грязью, на них висели лохмотья. Но лучше уж ветер, дождь и тяжелые облака, чем ясное небо и самолеты. Мы, не обращая ни на что внимания, продолжали свой медленный путь.

Два-три раза в день мимо нас проходили отряды прикрытия. Они должны были задержать врага, который, правда, не слишком активно нас преследовал.

Мы знали, что можем распрощаться с прикрытием навсегда. Русские бронетанковые корпуса расправлялись с целыми полками. Отступление дорого нам обходилось. А на восточном берегу Днепра оно унесло больше всего жизней: здесь находилось столько людей и оборудования, а песок был таким ровным, что любой снаряд, посланный русскими, наносил максимальный ущерб. Те, у кого в здоровом теле оставался здоровый дух, может, и придумали бы, как избежать самого страшного, но таковых у нас не было.

Глаза, привыкшие видеть всякое, все равно раскрывались от удивления.

Каждый солдат, кто добирался до границы безопасной зоны – берега Днепра, оказывался в состоянии невероятной паники. И тут же узнавал, что нужно растолкать остальных солдат, даже потопить их, чтобы уместиться на суда, часто тонувшие, так и не успев дойти до противоположного берега.

На восьмой день пути, преодолев огромный холм, мы добрались наконец до берега реки, вернее, до огромного количества пехотинцев, стоявших на берегу. Повсюду раздавались ругань и перебранки. Доносился также звук двигателей, отчего у нас поднялось настроение: раз двигатели работают, значит, где-то есть бензин. Мы знали, что в такой огромной стране без транспорта не обойтись, но даже и на нем не слишком далеко можно добраться из-за ужасных дорог. Но раз слышны моторы, значит, началась хоть какая-то реорганизация. В толпе виднелось множество машин, которые солдаты, несмотря ни на какие сложности, умудрились дотащить до реки.

Но это был шум двигателей не грузовиков, а моторных лодок. Впрочем, их было явно недостаточно. На лодках перевозили и людей и машины. Оборудованию отдавалось предпочтение. Непросто было погрузить на суда, рассчитанные на перевозку телег с сеном, машины, орудия и легкие танки. К счастью, людей, заменявших портовые краны, было больше чем достаточно: даже на том месте, куда мы прибыли, их было не меньше тысячи. Солдаты стояли по шею в воде, держа доски, с которых производилась погрузка, пока вода не доходила им до подбородка. Им приходилось сражаться со временем.

Лишь через два дня после нашего прибытия, когда перевезли на другой берег реки все возможное оборудование, началась переправа пяти дивизий. В нашем распоряжении было десять судов, каждое из которых вмещало не более двадцати человек и четыре баржи. Их тащили две маленькие лодки, снабженные переносным двигателем. Кроме того, имелось еще два странных понтона, каждый из которых вмещал сто пятьдесят человек.

В этом месте, к югу от Киева, ширина Днепра достигает восьмисот метров. Если бы мы выбрали для переправы район, расположенный севернее Киева, то оказались бы в густонаселенной местности, где наверняка нашлись бы лодки. Да и река там сужается до ста метров. И в самом Киеве остались мосты.

К вечеру третьего дня после нашего прибытия на западном берегу Днепра собралось уже десять тысяч человек. Первыми отправляли больных и раненых. Часто те, кто получил легкое ранение, уступали места тем, кто уже не мог идти. Несмотря на ливень и монотонную диету – конину, часто сырую, мы воспользовались вынужденной задержкой, чтобы отдохнуть.

На третий или четвертый день все снова превратилось в ад. Стоило закончиться дождю, как мы услыхали грохот войны, вначале едва слышный, плохо различимый, а затем ясный. К нам сквозь грязь двигались танки.

Одного урчания было достаточно, чтобы вызвать ужас среди восьмидесяти пяти тысяч солдат, оказавшихся в ловушке. Все подняли головы и внимательно прислушивались.

Мы вглядывались в темноту и пытались заметить то, что увидеть невозможно. Затем повсюду раздались крики:

– Танки!

Мы схватили поклажу и побежали к реке. Вдруг лодки отошли еще не слишком далеко, и мы успеем сесть.

Крики ужаса раздались над рекой. Многие кидали пожитки и бросались в воду, надеясь доплыть до противоположного берега. Раздавались крики о помощи. Безумие распространялось, как лесной пожар.

От усталости я был почти в бессознательном состоянии. С пятью-шестью солдатами мы сидели на горе мешков, брошенных на влажную траву, и смотрели, как несется мимо нас воющая толпа.

Офицеры, которые сохранили хоть немного самообладания, с помощью солдат, еще соображавших, что происходит, пытались вразумить толпу, будто пастухи обезумевшее стадо. Им удалось организовать несколько отрядов. Они поставили их на склонах холма. Солдаты должны были остановить советские танки. Солдаты растянулись в цепь вдоль берега реки, чтобы сохранить как можно больше жизней. Через полтора часа появились «Т-34». Их было немного. Они направлялись к Киеву, где шли напряженные бои.

Я оставался на месте, когда разнесся слух, что из шин сделали плот и, возможно, на нем смогут переплыть на западный берег несколько солдат. Мы пробежали несколько сот метров и увидали у воды не менее сотни солдат. Несколько человек снимали покрышки с машин и сооружали из них плот. На нас воззрились отнюдь не дружелюбно. Наконец, какой-то здоровяк сказал:

– Вы же видите, на этой штуковине не уместится и половина. Идите дальше, может, что там и найдете.

Он говорил то же самое тем, кто пришел раньше, но большинство все же осталось, надеясь пробиться на плот, если нужно, силой. Но это не для меня. Да и все равно этот плот затонет. Я пошел вверх по реке в обществе двух артиллеристов, отставших от своих частей.

Мы пробирались сквозь густой туман. Повсюду на берегу стояли испуганные солдаты. Туман становился все плотнее, и наконец совсем стемнело. Мы перестали понимать, куда идем. Время от времени кто-нибудь проверял, где река, и кричал в темноту:

– Вода там.

Так мы и шли, ни о чем не думая. А пройди мы еще дальше, то оказались бы под Киевом, где разворачивались кровопролитные бои. Но мы потеряли способность мыслить логически. Страх перед танками заставлял идти вперед, лишь бы спастись. Не важно куда, лишь бы уйти подальше.

Время от времени в темноте возникали вспышки, доносился грохот орудий. Рядом прошел взвод. Людей было не видно, зато слышны голоса.

– Берегись, иваны идут!

Я вопрошающе взглянул на артиллериста, который шел рядом уже полчаса, но он смотрел только вперед, как затравленное животное. Мы потеряли способность понимать происходящее. Считали, что русские находятся справа, за холмами. А стрельба доносилась слева, со стороны реки.

Теперь осталось лишь найти какое-нибудь укрытие Наконец, забились на дно высохшего пруда и попытались осмыслить положение.

Один из моих спутников сказал, что русские небольшими отрядами ездят в лодках и расстреливают немцев. Судя по вспышкам, которые были видны на расстоянии нескольких сот метров, лодок действительно было немало.

С запада летели снаряды. Они разрывались восточнее, за холмами. Это нас успокаивало. Артиллерист знающе произнес:

– Это наверняка наши снаряды. Их звук я всегда узнаю.

– Даже не думал, что нам придут на помощь, – заметил другой солдат, только что присоединившийся к нам.

Обстрел продолжался всего десять минут и вряд ли принес бы результаты: стреляли-то ведь наугад. Туман стал. настолько плотным, что вспышек 77-миллиметровых орудий было почти не видно: казалось, мы смотрим через полупрозрачную ткань. Воздух становился все холоднее.

– Господи, ну и холодрыга!

Вода, доходившая нам до середины сапог, почти замерзала. Сапоги здорово пропитались водой, и ноги совсем окоченели.

– Так больше нельзя, – сказал артиллерист. – Надо выбираться отсюда, иначе долго мы не протянем. Да и чего нам бояться своих же орудий?

Каждый сапог весил не меньше тонны.

От усталости, которая ни на минуту не покидала нас, страх только усилился. Мы научились, как кошки, видеть в темноте. Но проникнуть сквозь туман, напоминавший густую гороховую похлебку, не смог бы и самый острый взор. Нос был забит так, что я мог дышать лишь ртом. Я плотно сжал губы, чтобы проникала лишь необходимая для поддержания жизни порция воздуха. Мы вышли из оврага и шагали словно в смеси воды и серы. Все внутри обжигало.

Я вспомнил совет, который дал мне ветеран, но в голову не лезло ничего. Тогда я принялся припоминать, что случилось со мной хорошего когда-нибудь давным-давно. Но и это оказалось невозможно. В голову полезла всякая дрянь. Спины солдат напоминали спину матери, занятой чем-то долгим зимним вечером, или спину брата, или еще кого-то, кого я знал до войны. Я видел Россию, и ее не могли заглушить воспоминания юности. Война до конца жизни оставит отметину на всех нас. Мы позабудем про женщин, деньги, про счастье, но не сможем забыть войну. Даже предстоящая радость, например ожидание победы, не сможет ее заглушить. В смехе тех, кому пришлось пройти через войну, есть что-то неестественное, какое-то отчаяние. Бесполезно говорить им, что они должны извлечь уроки из пережитого. Им пришлось нелегко, и что-то сломалось у них внутри. Для них смех ничем не лучше, чем слезы.

Мне захотелось хорошенько треснуть впереди идущего солдата. Пусть упадет, тогда он окажется на одном уровне с войной. Но останется спина солдата справа. И еще тысячи таких же спин, проступающих из-за едкого тумана. В России наших полно, и нужен еще не один бой, прежде чем падут все.

Грохот орудий становился все громче, как звук приближающегося поезда. Слышался и треск пулемета. Правда, пока еще ничего не было видно. До нас доносились и крики, заглушаемые грохотом орудий и танков. Мы застыли на месте. Изо рта у каждого вился легкий дымок. На лице товарищей я пытался прочитать хоть какое-то объяснение происходящего, но видел лишь испуг. То же, наверно, написано и на моем лице: воспоминания ничуть не помогли. Зная, что нас поджидают одни неприятности, мы тут же стали искать убежища. Ничего, кроме высокого берега реки. Я погрузился в воду по бедра. После ледяного воздуха вода показалась даже теплой.

Я тут же перестал вспоминать о чем бы то ни было и лишь смотрел в черную стену, которая закрывала от нас происходящее, как театральный занавес. Грохот танков становился все громче. От него дрожала поверхность воды. Это было единственное, что мне удалось уловить.

Когда после нескольких часов ожидания наконец приходит опасность, испытываешь облегчение. Знаешь, что начинается сражение. Если враг слишком силен, все скоро закончится. Но хуже всего неизвестность, тогда положение становится невыносимым. Не помогают даже рыдания. Проведя в страхе несколько часов или даже дней, как под Белгородом, погружаешься в настоящее безумие. Слезы – лишь его начало. Тебя тошнит, и ты падаешь без сознания, как будто смерть уже выиграла свою битву.

Пока что мне удавалось сохранять спокойствие. Хотя река не давала нам убежать, она все же оставалась единственной надеждой на спасение. Я уже по колени зашел в воду. Туман скрывал ее от меня. Я рассудил: если сбудутся худшие ожидания, я смогу попробовать спастись даже в воде. Я убедил себя, что способен на это.

Затем показался свет, послышались взрывы гранат. В воду бросилось пять-шесть задыхающихся солдат.

– Все эти придурки артиллеристы виноваты. Подманили сюда ивана.

Двигателей не было слышно. Их заглушили крики, настолько протяжные, что кровь застывала у меня в жилах.

– Господи Боже! – проговорил кто-то.

Выстрелы орудий и взрывы слышались все ближе. После каждого из них раздавался крик. Люди появлялись откуда-то из тумана и исчезали в темной массе воды. Всплеск подсказал нам, что они пытаются плыть. Мы же застыли от страха. В метре от нас прошла колонна танков. От нее затряслись земля и вода. Туман прорезал луч прожектора. Мы не видели, куда они направляются, но поняли, что вот-вот доберутся до нас. В эти минуты отчаянного страха мы, как дети, прижались друг к другу. Я погрузился в воду, а когда вынырнул, уже не видел ничего, кроме высокой травы и берега реки. Совсем рядом раздались пулеметная очередь и шелест танковых гусениц. Одно из этих бронированных чудовищ утюжило берег, превращая парализованную от страха толпу в кровавое месиво. Два прожектора выискивали новые жертвы.

Наступил рассвет. Мы еще долго стояли в воде и не двигались, несмотря на то что буквально утопали в грязи и иле.

Немецкая артиллерия вела огонь с другого берега реки. Это и заставило танки русских свернуть прямо к нам, обрекая на гибель многих немецких солдат.

Из убежища нас заставили выйти крики о помощи. Мы пошли посмотреть, чем можно помочь умирающим. Однако на берегу творилось такое, что и представить себе было невозможно. Приходилось стрелять в умирающих, чтобы прекратить их страдания, хотя подобные убийства строго запрещались. С рассветом туман рассеялся. Ярко светило солнце. Наступил новый день, а с ним – очередные страдания.

Мы быстро организовали похоронные отряды. Они приступили к работе, кривясь от отвращения. Те, кому удалось избежать этой обязанности, пытались заснуть или согреться. Моя одежда почти высохла, но отвердела. Я еще не оправился от болезни и даже не подумал раздеться, чтобы вымыться в реке. Словно во сне я смотрел на свою серо-зеленую форму. Она приобрела желтый оттенок. Стоило мне заснуть, как меня тут же разбудили крики.

Я открыл глаза и уставился в бескрайнее бледно-голубое небо. Доносились знакомые звуки. Самолеты. Я оперся на локоть. Спящие солдаты в полусне подняли головы и смотрели в небо.

Рядом со мной раздался грохот мощного пулемета. Мы с трудом сбрасывали с себя оцепенение. В тысяче метров над нами кружили четыре русских самолета.

– Вы хотите погибнуть без боя? – крикнул нам лейтенант в лохмотьях. – Хотя бы попытайтесь защититься.

Мы схватили винтовки и, опершись коленом о землю, поджидали врага. Но «Яки» улетели, не сделав ни единого выстрела. Нас они явно не могли испугаться. Значит, у них кончилось топливо. Мы вздохнули с облегчением. Всем захотелось снова растянуться на земле и продолжить сон. Вдруг крупнокалиберный пулемет развернулся вокруг своей оси и начал стрелять. Русские самолеты вернулись и давали короткие очереди из всех своих пулеметов. Лейтенант закричал во все горло, пытаясь перекрыть грохот моторов:

– Стреляйте, мерзавцы!

Самолеты пролетели. Я видел, как лейтенант упал на землю, снова поднялся и, схватившись одной рукой за живот, другой разрядил в воздух свой револьвер. Его лицо исказила боль, он упал на колени. Из всех, кто лежал поблизости, его единственного ранили. Основной удар самолеты нанесли по перегруженным плотам, которые едва двигались и представляли собой удобную мишень.

– Помогите! – крикнул худощавый парень. Он с товарищем пошел посмотреть, чем можно облегчить страдания лейтенанта.

– Он вел себя как настоящий герой, – ответил кто-то из фельдфебелей. – Лишь один так поступил. Нам должно быть стыдно.

Парень нес умирающего к краю реки. Я шел рядом.

– При чем тут стыд, – сказал он, тяжело вздохнув.

Нас не бросили на произвол судьбы. С западного берега заработали зенитные орудия. И плоты возобновили опасное плавание. Судя по всему, на них было полно убитых и раненых.

Самолеты снижались, подлетали к плотам и открывали огонь, а затем улетали. Тогда мы отрывали головы от земли. Те, кто остался жив на плотах, прыгали в воду и пытались плыть. Самолеты прилетели в четвертый раз. На этот раз их встретил огонь всех наших орудий и пулеметов – и стервятников удалось отогнать. Один из русских самолетов был сбит. Пилот пытался набрать высоту. Сзади показался дым, потом самолет резко пошел вниз, к воде. Пилот попытался выпрыгнуть с парашютом, но тот не раскрылся. И пилот и самолет ушли под воду. Наши радостные крики заглушили стоны раненых.

К полудню самолеты вернулись. Теперь их было не меньше дюжины.

В перерыве между налетами нам удалось вырыть окопы. Теперь мы были хоть как-то защищены. Но отогнать авиацию не могли. Русские снова и снова атаковали перегруженные плоты, даже те, которые почти добрались до западного берега. Мы в бессильной ярости смотрели на летящие бомбы. Плоты со всеми, кто был на их борту, разносило в клочья. Наш флот был ликвидирован, а атаки только начались. «Илы» набирали высоту. Солдат рядом со мной непрерывно кричал:

– Ублюдки! Ублюдки! Нам отсюда не выбраться! Они всех нас перебьют.

И тут произошло чудо. Раздались радостные возгласы:

– Победа! Победа! Люфтваффе!

В небе появились девять «Мессершмитов-109-Ф». Они направились к русским самолетам, выстроившимся для атаки. Русские пилоты знали, что «мессершмиты» их превосходят, и бросились врассыпную. Раздались пулеметные очереди: два «Илюшина» были сбиты.

Солдат, который еще несколько минут назад совсем отчаялся, теперь вскрикивал от радости. Наши пилоты принялись преследовать «Илы». Те спасались бегством, летя низко над землей. Они скрылись за холмами, и больше их не видели. Нам оставалось заняться ранеными.

На следующий день, на наше счастье, пошел дождь. Всю ночь продолжались перевозки. Удалось перебросить максимальное число солдат. Но еще больше оставалось на восточном берегу. Мы уже не считали, сколько дней здесь провели, но все же начали как-то приводить себя в порядок. Те, кто принадлежал к одним и тем же частям, нашли друг друга. На холмах офицеры поставили вооруженных часовых, которые должны были предупреждать об атаке. Мы знали, что русские уже близко, и удивлялись, почему они до сих пор не напали на нас. Возможно, все их силы были поглощены сражением за Киев.

Я присоединился к большой группе, состоявшей из солдат «Великой Германии» и пехотного полка, который пришел к нам на помощь, когда мы совершили прорыв под Конотопом. Находившиеся рядом офицеры, среди которых я с радостью увидел капитана Весрейдау, сказали, что мы – солдаты элитной дивизии – должны первыми отправиться на запад и сядем на следующий же понтон. Мы,, конечно, обрадовались, каждому хотелось побыстрее добраться до западного берега. Кто-то из солдат предложил связать ремнями тростник и перебираться на нем, как на плотах. Возможно, мы сумели бы это сделать, но тогда пришлось бы бросить вооружение, и нас посчитали бы дезертирами.

Офицеры запретили строить такие плоты, опасаясь худшего, но совладать с теми, кто потерял голову от страха, были не в силах. Многие отправились на них в путь. Кто-то утонул, кто-то попал под пули, а переплывшие на другой берег попали под трибунал.

Я и вовсе перестал соображать, не понимая, в каком положении мы находимся. Я решил найти среди солдат своей части старых друзей. Вдруг наткнусь на Гальса, Ленсена или ветерана.

Но поиски не увенчались успехом. Никто не мог сказать мне о друзьях ничего определенного. Я узнал нескольких солдат из нашей роты, но они ничего не знали. Мои вопросы лишь раздражали их. У них на уме было лишь одно: надо любым способом преодолеть реку.

Остается лишь один человек, который наверняка знает больше остальных, – капитан Весрейдау. Но я так его уважал, что не отваживался с ним поговорить, и лишь старался держаться рядом. Однажды капитан заметил меня. Я растерянно смотрел на его высокую фигуру, на длинный кожаный плащ, блестящий от капель дождя, и готовился встать по стойке «смирно». Но капитан жестом приказал оставаться на месте.

– В каком полку вы числитесь, молодой человек? – спросил он.

Я назвал номера полка и роты, в которую попал, отступая из Конотопа. Он решил, что я чех. Пришлось рассказать ему свою биографию.

– Гм, – произнес он. – Эти роты были последними. Я сам вел несколько из них.

– Знаю, господин капитан. – Я залился краской. – Я вас видел.

– Вот как, – произнес Весрейдау. – Значит, нам есть что вспомнить.

– Так точно, господин капитан.

Он потянулся за сигаретой, но пачка оказалась пустой. Уж не собирался ли он и мне предложить закурить?

– Завтра мы переправимся через Днепр. Наверное, вам дадут небольшой отпуск.

Слово «отпуск» прозвучало для меня неожиданно.

– Отпуск!

– Думаю, да.

Ко мне снова вернулись воспоминания, оживить которые я уже отчаялся. Неужели такое возможно! Ну конечно же! Как я мог сомневаться? Я снова начал вспоминать Паулу. Поскольку мы постоянно наступали, почту нам не доставляли. Меня сильно беспокоило отсутствие новостей. А когда начался этот ад, слова любви и нежности потеряли всякое значение. Я часто думал, что если удастся пережить войну, то сама жизнь будет уже совсем другая. Как можно расстраиваться из-за любовного разочарования, если тебе удалось вырваться из лап смерти? Я никак не смирился со смертью и в самые ужасные минуты готов был отдать все, что угодно, – удачу, любовь, даже руку или ногу – за возможность остаться в живых.

Я понял, что капитан Весрейдау собирается уходить, и спросил его, не знает ли он что-нибудь о моих друзьях. Он вспомнил лишь ветерана, назвав его полным именем:

– Рота Августа Винера помогала гаубичной батарее в начале наступления. Первым отрядам пришлось трудно. В любом случае, тех, кто сражался там, наверное, послали под Киев. Там мы должны были произвести перегруппировку.

Я молча слушал его. Он кивнул и отошел.

Завтра мы должны переправиться через Днепр…

В голове смешались радость от предстоящего отпуска и страх, что я потерял своих ближайших друзей. Может, я уже прошел по их трупам на дороге Конотоп – Киев? Неужто мне придется отказаться от друзей, которые для меня столько значат? Неужели придется без сожаления (ведь сожаление в бою – непозволительная роскошь) стереть из памяти имена Гальса, Ленсена и трусишку Линдберга?

Пусть мои друзья исчезли навсегда. Но я помню совет, данный ветераном. В минуты отчаяния я буду вспоминать все хорошее.

Я лежал на земле, не обращая внимания на ливень, а струившаяся по лицу вода заменяла мне слезы. Дождь шел еще долго, всю ночь и следующий день, до самого вечера. Земля превратилась в болото. От прикосновения к ней мы промокали не меньше, чем от дождя. Мы промокли насквозь, многие разделись и в таком виде ждали парома. В основном мы стояли, набросив на плечи водонепроницаемые плащи, и смотрели, как приходят и возвращаются паромы.

Несмотря на отвратительную погоду, в полдень появилась новая эскадра «Илов». Проклиная все на свете, мы снова бросились в вязкую грязь. Самолеты пролетели над нами три раза. Они бомбили и поливали нас пулями. Еще больше вырос список убитых и раненых.

Когда заходило солнце, часов в шесть вечера, перевозчики занялись нашим взводом. Нам приказали взять вещи и идти в строю к трем пунктам, где производилась посадка.

С оружием и ранцами взвод отправился куда было указано, едва не утопая в грязи.

Пройдя насквозь промокшими сапогами по грязной воде, мы пришли на место.

Каждый терпеливо ждал своей очереди, без жалобы перенося проливной дождь.

На наших лицах появились улыбки. Наконец-то мы переправимся через реку, и этот кошмар закончится. Мы высохнем, поспим, может даже в удобных условиях, и забудем о страхе. Мы пытались думать о приятном, хотя каждого беспокоила мысль: как пройдет переправа? Не затонут ли перегруженные плоты? А если появятся русские самолеты? Мы прекрасно помнили расстрел, виденный накануне.

Наступила темнота. Ночью русские редко летали, так что от них нам в это время, по крайней мере, возможно, удастся спастись.

Настала моя очередь. В числе сотни солдат я вскарабкался на плот, настил которого пришел в полную негодность от тысяч подкованных сапог. Я со страхом смотрел на воду: она покрыла его уже на несколько сантиметров.

– Ну, хватит, капитан, – прорычал фельдфебель, которому было не меньше сорока. – Вы что, хотите утопить нас?

– Мы должны забрать как можно больше солдат, господин фельдфебель. – Сапер засмеялся. – Таков приказ, а приказ надо выполнять. Давайте, еще десять человек.

Мы почти погрузились в воду, когда саперы отпустили канаты и с легкостью молодых козлов впрыгнули на борт.

Плот шел по воде. Саперы работали веслами так медленно, что мы почти не ощущали движения. Казалось, стоит пошевелиться – и мы затонем. Постепенно исчезал из виду проклятый берег, окутанный туманом. Я стоял посреди парома, зажатый между двумя военными, с которыми не был знаком: один молодой лейтенант из пехотного полка, пришедшего нам на помощь под Конотопом, другой – из моей роты. Он спал стоя, так как относился ко всему происходящему абсолютно безразлично. Остальные без конца смотрели на дождливое небо. С нами поравнялась лодка с подвесным мотором. Она была переполнена не меньше, чем наш плот.

Сколько продолжалась переправа? Наверное, четверть часа. Но казалось, что она никогда не закончится. Вода проходила рядом медленно, ровно, и от ее мерного плеска нам становилось не легче. Кто-то принялся считать: может, секунды, а может, пытаясь заснуть.

Саперы объявили, что мы приближаемся к западному берегу. Приходит конец нашим мучениям. Те, кто стоял спереди, уже видели берег, окутанный туманом. Кровь быстрее побежала в жилах. Скоро мы будем в безопасности. Побыстрее бы, пока в небе еще все спокойно.

Навстречу шел пустой паром, направлявшийся к восточному берегу. Мы окинули его мрачным взглядом. От воспоминания бросало в дрожь.

Мы боялись пошевелиться, лишь бы не затонуть. При других обстоятельствах от радости вскочили бы и принялись кричать. Но теперь… Ждали уж столько дней, столько пережили. Наконец-то мы спасены…

Осталось десять метров… Пять… Паром приближался к дощатому причалу. Саперы предупреждали: выходить медленно и осторожно.

Чувствуя себя на седьмом небе от счастья, мы наконец ступили на твердую землю – вернее, в ту же самую жижу, что и на восточном берегу. Но что нам теперь до грязи! Мы на другой стороне! Западный берег – это безопасность, граница, которая прочно разделяет нас и русских. Так долго мы ждали этого момента, чго даже забыли про войну.

В сводках официально указывалось: немецкие войска удержат Днепр. Через эту границу враг не пройдет. А весной мы оттесним русских за Волгу. Во время нашего ужасного отступления и бесконечного ожидания мы все верили в это. Вступив на западный берег, решили, что всем страданиям настал конец. Начнется реорганизация, нам выдадут чистую одежду, дадут отпуск. И вообще мы победим!

Конечно, западный берег – это все равно Россия. Но мы проходили уже здесь с боями как победители! Западный берег для нас стал родным.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.