Стачка

Стачка

В 95-м году одна за другой возникали забастовки на фабриках и заводах Петербурга, вызванные тяжелыми условиями труда и низкой оплатой. Забастовочное движение росло, пока Петербург не охватила всеобщая стачка 1896 года. Последним толчком ко всеобщему возмущению был отказ оплатить дни, которые были объявлены праздничными по случаю коронации императора Николая II. Торжества, проходившие в Москве в мае 1896 года, растянулись на целую неделю, остановились предприятия. Вынужденный простой побудил хозяев удлинить и без того долгий рабочий день — разумеется, без оплаты. Трагедия, случившаяся на Ходынском поле в Москве, еще больше подогрела противостояние. О ней в Питере узнали на другой же день. А случилось вот что: устраивалось народное гулянье, назначенное на 18 мая. Накануне, еще с ночи, на поле начал собираться народ: обещано было бесплатное угощение и раздача памятных подарков — ситцевых платочков и кружек с изображением Российского герба и короны.

К утру собралась огромная толпа, а когда открылись нарядные палатки, образовалась страшная давка. По небрежности устроителей на поле оставались незакопанные ямы, которые прикрыли дощатыми щитами. Доски начали проламываться под тяжестью идущих, люди падали в ямы, толпа напирала, затаптывала упавших, ямы оказались настоящими ловушками, какие устраивают охотники на зверей. Более двух тысяч человек пострадало — покалечено и убито. Не Ходынка вызвала стачку, но влияние этого ужасного происшествия сказалось.

В эти недели и месяцы мама жила только этим одним, участвуя советом, делом, стараясь, чтобы поднявшаяся волна разбудила наконец правительство.

«В один из майских вечеров, — рассказывает Любовь Николаевна, — я пошла на Обводной канал на очередное свидание с Пашей Желебиной, которая должна была познакомить меня с рабочими с некоторых фабрик этого района. Паша была очень взволнована, она сообщила, что на Резиновой мануфактуре и на текстильных фабриках большое волнение и кое-где уже объявили забастовку… Необходимо немедленно выпустить листок с призывом ко всем ткачам и прядильщикам поддержать забастовку. Так считала группа передовых рабочих, связанная с Пашей.

Нас обеих трясла лихорадка: вот оно, наконец-то, долгожданное, доподлинное движение, о котором мы говорили еще с Анютой Егоровой. Наскоро условившись, где мы встретимся завтра, чтобы передать готовые листки, я, земли под собой не чуя, понеслась с Обводного на Васильевский остров, к Ф. И. Гурвичу (Дану), чтобы вооружить его необходимыми сведениями для листка. Ночь белая, майская, я прибежала к Неве, влетела в лодку к перевозчику, для скорости, для избавления от возможных шпиков… Подождала, пока Гурвич писал начерно листовку, выслушала текст, условилась, где и когда будет передан трафарет для печати, и помчалась на Выборгскую сторону домой.

Был уже первый час ночи, светло как днем, около дома я увидела фланирующего шпика, хотела проскочить через двор — ворота заперты. Смешно было метаться при свете белой ночи, и я спокойно пошла к подъезду. Дома меня встретил взволнованный Степан Иванович, не знал, куда я пропала, был очень недоволен — болела наша старшая, Люда, которой не было еще двух лет, краснухой. Я рассказывала Степану Ивановичу обо всем, утешала ребенка, метавшегося в жару. Мы обсуждали, что надо делать… Листок к ткачам и прядильщикам был готов к 12 часам дня. Большую часть тиража принесли к нам на квартиру. Мы складывали листки пачками в конверты, чтобы передать лично знакомым рабочим или подбросить там, где толпились бастующие. Помогали пришедшие к нам А. Якубова и З. Невзорова… Забрав пакеты, мы разошлись по районам. Взяли листки еще И. Смидович и Б. Гольдман (Горев)… Вскоре распространили всю массу листовок…»

Петербургская стачка ширилась, перекидывалась на другие промышленные города — Москву, Киев, Ригу. Министр финансов С. Ю. Витте обратился к бастующим, обещая, что их требования будут рассмотрены, если забастовку прекратят. Он предостерегал от «крамольников»: не надо слушать их — надо надеяться на государя.

В ответ «Союз борьбы» выпустил листовку, обращение «К обществу». Автор ее, А. Н. Потресов, горячо и убедительно обрисовал положение рабочих, оправдывал забастовочное движение и призывал помочь бастующим, лишенным заработка. Листовка вызвала сочувствие и помогла собрать большую денежную помощь.

На тех предприятиях Питера, где в организации забастовки участвовали социал-демократы, рабочие были подготовлены: выдвигали определенные требования к хозяевам, к властям, сами следили за порядком (Путиловский завод, Текстильная фабрика Торнтона). Там же, где забастовка возникала стихийно и без поддержки социалистов, начинались беспорядки, столкновения с полицией.

Особенно бурно развивались события на Табачной фабрике Лаферма. К этой фабрике, как видно из воспоминаний матери и ее товарищей, никто из эсдеков прикреплен не был. Работали на ней в основном женщины. Табачницы взбунтовались, когда хозяин объявил о снижении расценок — заработки и так были малы.

Петербургские «карменситы» развоевались не на шутку. Заперлись в помещениях фабрики, стали ломать оборудование, выбрасывать в окна табак и инструменты. Полиция, вызванная «на усмирение», не могла добраться до работниц, а только грозила и уговаривала. К стенам крепости, захваченной женщинами, прибыл градоначальник фон Валь. Его увещевания, призывы и угрозы, прорывавшиеся сквозь галдеж и брань, не действовали. Внезапно среди осажденных наступила тишина. В проеме окна показалась женская фигура, и сильный голос прокричал: «Мы от этого табака кровью харкаем, а заработки — с голоду подыхать». И хор голосов подхватил: «через год — чахотка», «с утра до поздней ночи в табаке», «начихаешься за день», «жить не на что», «ходим рваные, босые». Фон Валь поднял руку, требуя тишины. Слова его были хорошо слышны даже у ворот фабрики: «А если жить не на что, идите подрабатывать на панель». В ответ вниз полетели осколки, обломки и отборная ругань оскорбленных табачниц. Поднялось такое, что полиция немедля вызвала пожарных — поливать бунтующих холодной водой из шлангов, направленных в окна.

Эсдеки пытались разведать обстановку на «Лаферме», но безуспешно. Мартов вспоминает в своих «Записках», как В. И. Ульянов и М. А. Сильвин отправились к фабрике, чтобы узнать хоть что-нибудь в толпе у ворот. Однако толпа кишела шпиками, и рисковать не стали. Пошли в ближний трактир — уж наверное, его посетители говорят о бунте табачниц. В трактире чаевничали лавочники да извозчики, которых происходящее и забавляло, и возмущало, — они осуждали «чумовых баб», перепортивших уйму сортового табака и дорогой бумаги.

На этом выход «в народ» эсдеков и закончился. События на «Лаферме» — способы укрощения табачниц и выступление градоначальника — имели большой резонанс: петербургское общество было возмущено, особенно словами фон Валя.

Из маминых воспоминаний видно, как помогали «листки» рабочим толково изложить их требования и объяснить, чем они недовольны. Однажды она ехала на конке по Обводному и услыхала разговор нескольких пассажиров, по виду рабочих. Услышала фразу: «…вот если бы у нас выпустить такой листок». Она пересела поближе, вступила в разговор о делах на их предприятии (мама всегда вызывала к себе доверие). «Подсела, поспрашивала, а через день листок был готов, и мы его подбросили на их фабрику». Был и такой случай: рабочие небольшого заводика передали через товарищей с предприятия, связанного с эсдеками, свою просьбу. Она была озаглавлена по всем правилам («Прошение») и начиналась так: «Всемилостивейше просим прописать нашу нужду…» Хозяин не платит вовремя, запутал расчеты так, что разобраться нельзя, и что должен — не отдает. «Прошение» заканчивалось словами: «Покорнейше просим к нам такой листок выпустить». Это письмо Степан Иванович хранил, но в трудный час сжег его с другими «предосудительными» бумагами.

Молодые социал-демократы старались руководить рабочим движением. Во главе стоял «Союз борьбы за освобождение рабочего класса». Думаю, что название, ими придуманное, несколько опережало действительное положение: методы борьбы только намечались, рабочий класс в России еще не сложился.

Члены «Союза» были молоды — двадцать, не более двадцати пяти. Им хотелось повеселиться, они еще способны были дурачиться. Мама вспоминает: «Отправлялись за город, в Лесной институт, — кататься с гор. Застрельщицами были Зина Невзорова и я — для нас была привычна эта забава с гимназических лет. Правда, некоторым казалось, что такие развлечения несовместимы с конспиративными делами, но и они принимали участие. В одну такую поездку присоединился к нам и В. И. [Ульянов]. Обнаружилось, что управляться с санями он не умеет. Всё же его несколько раз скатили с горы, с авариями, вываляв в снегу, чтобы убавить серьезности… Надурились всласть, наигрались в снежки, зашли к одному студенту „леснику“ — подкрепились чаем, привели себя в порядок и вернулись на паровичке в город, по домам».

Деловые собрания «Союза» чаще всего проходили у Радченко, иногда у Крупской или у Кржижановских. Эти встречи походили на вечеринки: чаепитие за самоваром, шутки, смех перемежались с обсуждением серьезных и неотложных дел.

Так выглядела эта молодая организация, не имевшая зафиксированного статуса, не обремененная ни уставом, ни протоколами.

Впоследствии историки партии (ВКП(б) — КПСС) придали первой социал-демократической организации необходимый монументализм и вес и объявили ее началом большевистской партии. А это была даже не организация в привычном для советских людей смысле, а скорее содружество молодых эсдеков, в котором все знали друг друга и каждый доверял остальным.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.