7. Наполеон в Сан-Марино

В то лето, когда мы уехали из СССР и впервые оказались на Западе, мы были нищими и жаждали увидеть мир. Но жили мы не по средствам. В Ладисполи мы с родителями арендовали прекрасную квартиру с видом на море, по стоимости доступную людям среднего класса, в то время как целые семьи беженцев снимали крошечные душные комнатушки, выходящие окошками в пыльные внутренние дворики. Мы не сэкономили ни цента, тогда как другие, к примеру наши собственные родственники, умудрялись откладывать деньги. Что можно было отложить из мизерного пособия за два или три месяца в Италии? Тысячу долларов, может быть, даже полторы, чтобы потом внести их как первый платеж за первую американскую машину? Получить битый «Олдсмобиль-Катлас-Сиера» – и это вместо собственного Тирренского моря, опускавшегося и поднимавшегося за окном?!

Невозможно было существовать в Ладисполи, где даже у загара был оттенок беженской уязвимости, чтобы каждый раз не натыкаться мыслью на то, сколь же мало сохранилось ощутимых свидетельств нашего российского прошлого. И беседы вроде той, в которой мы с отцом приняли участие в гостях у Рубени, отнюдь не помогали. Напротив, такие разговоры поднимали со дна какие-то застарелые фобии моего отца, связанные с жизнью в Америке.

К концу июля мы окончательно решили поселиться в Провиденсе, столице штата Род-Айленд, где жили наши друзья, эмигрировавшие еще в 1970-е, до того как советские двери захлопнулись почти на десять лет. Мысли о том, что благодаря хлопотам наших друзей еврейская община Род-Айленда готовилась нас принять, что была уже снята квартира на первом этаже деревянного дома на тихой городской улице и что наши туманные представления об американской жизни обретают реальные очертания, нас поначалу успокаивали. Вернее, оговорюсь сразу: спокойствие длилось два, от силы три дня, пока мама не объявила, что ее мать, сестра и племянница тоже поедут с нами в Род-Айленд. В свое время, когда мы наконец-то получили разрешение на выезд, моя мама заявила сотруднику госбезопасности, что не уедет без своих родных; на этот раз нечто подобное она выдала нам с отцом. Если ей уступил гэбэшник, то как же мы могли отказать?

– Ты скажи им, чтобы избавились от своего кофра, – пробурчал отец. – Я к нему больше не притронусь. Черт его знает, что в нем окажется на этот раз.

Мама назвала отца бессердечным эгоистом, а меня – неблагодарным внуком и племянником, но приняла условие: как можно меньше семейного багажа. Еврейская община Род-Айленда согласилась пригреть еще трех беженцев из советского плена. («У вас в России был водопровод?» – спросит еврейский социальный работник уже потом, в Провиденсе.) Полные духа семейной гармонии, мы все вшестером – я с родителями, бабушка, младшая сестра мамы (моя тетка) и ее одиннадцатилетняя дочь (моя кузина) – решили записаться на автобусную экскурсию. Автобус выезжал из Ладисполи ранним утром и отправлялся во Флоренцию, где мы должны были провести бо?льшую часть первого дня. Предполагалось в первую половину следующего дня осмотреть Сан-Марино, а к вечеру приехать в Венецию, переночевать и поболтаться там часть дня, а поздно вечером вернуться в Ладисполи.

«В каком-то смысле авантюристы разных племен и народов похожи друг на друга», – сказал эмигрантский поэт и художник Семен Крикун. Человека, который организовал автобусные экскурсии из Ладисполи, звали Алексей Ниточкин. Еще в начале 1970-х он эмигрировал из Ленинграда с женой-еврейкой. Они попали в Нью-Йорк через Вену и Рим, точно как мы. В Нью-Йорке, как утверждал Ниточкин, он получил степень доктора философии в Колумбийском университете, защитив диссертацию по восточной патристике. Он говорил, что добился всего сам – «чувак с улицы», «человек с асфальта», как он любил выражаться, – и беженцы одновременно «верили и не верили». По словам Ниточкина, он работал профессором теологии в течение шести лет в колледже где-то к северо-западу от Нью-Йорка, но не сошелся характерами с политиканом-деканом и завистливыми коллегами. Так или иначе, но контракт ему не продлили, он развелся с первой женой, женился на итальянке, с которой познакомился еще в аспирантуре, и уехал с ней в Рим в поисках новой свободы и счастья. Молодожены поселились в Ладисполи, возможно, из-за того, что бывших беженцев, как и бывших преступников, тянет в хорошо знакомые места. Когда шлюзы еврейской эмиграции снова открылись в 1987-м, Ниточкин организовал туристический сервис и стал задешево возить бывших соотечественников по Италии. Чем занимался Ниточкин до того, как ударился в турбизнес, для всех оставалось загадкой. Он утверждал, что печатался в ведущих итальянских журналах, но у нас не было возможности в этом убедиться. Позже я обнаружил, что Ниточкин публиковал очерки, рассказы и стихи в эмигрантской прессе, чаще всего в парижском ежеквартальном сборнике русского христианского движения.

В течение нашего лета в Ладисполи Ниточкин предлагал три экскурсии. Поездку во Флоренцию, Сан-Марино и Венецию мы предпочли экскурсии в Пизу, Лукку и Чинкве Терру. Третья экскурсия включала путешествие на Амальфитанский берег, и мы с мамой взяли эту экскурсию позднее, в августе. Я сильно сомневаюсь, что у Ниточкина была лицензия на ведение экскурсий или какая-нибудь страховка. Но сейчас во мне говорит мое американизированное «я». Тогда мы не принимали этого в расчет – Ниточкин брался доставить нас во Флоренцию и Венецию! Какая разница, были ли у него необходимые разрешения и бумаги или нет? Стоимость экскурсий была в несколько раз меньше той суммы, которую рядовой иностранный турист отдавал за автобусные туры по Италии. Турбюро Ниточкина не выпускало глянцевых брошюр и никак себя не рекламировало. Новости распространялись по сарафанному радио, и группы отправлялись сразу, как только наш жуликоватый туроператор набирал полный автобус сдавших деньги туристов. Гидов вербовали из категории образованных беженцев; экскурсии велись на русском. Ниточкин время от времени брал в руки микрофон и рассказывал о себе, о политике или о жизни в Америке. Он называл это «формовкой эмигранта».

Кроме моих родителей, тети, бабушки и кузиночки в автобусе, мчавшем нас во Флоренцию, было еще около сорока человек. С нами ехал сам Ниточкин и два вспомогательных гида – Петр Перчиков, бывший комедийный актер, и небезызвестный Анатолий Штейнфельд. В обязанности Перчикова входило развлекать публику в те минуты, когда Ниточкин и Штейнфельд умолкали, истощив запас комментариев. Перчиков рассказывал анекдоты о чукчах, евреях и грузинах и сплетни московской богемы, в основном не первой свежести. Единственным итальянцем в автобусе был Андреа, наш водитель. Римский котяра, Андреа считал себя представителем итальянских властей, презирал беженцев и любых иностранцев, и даже к своему работодателю, Ниточкину, относился с оттенком снисхождения. «Ни разу еще не встречал симпатичного еврея», – поделился со мной Андреа на первой же заправке.

Мы прибыли во Флоренцию после полудня и до пяти-шести вечера были предоставлены самим себе. После того как я утратил чувство времени на Понте Веккьо, позволяя взгляду мечтательно плыть по аспидным волнам Арно, после того как повитал над Пьяцца делла Синьория и постоял напротив и внутри соборов Санта Мария Новелла и Санта Мария дель Кармине, я ощущал пульсирующую радость, что вот наконец-то увидел все эти чудеса. Представьте себе, насколько обездоленным чувствует себя двадцатилетний юноша из Советского Союза, впервые попав во Флоренцию и таращась на всю эту красоту. Я смогу это описать, наверное, только после того, как оставлю этот мир и научусь выражать свои мысли не словами, а надмирными образами. И радость – радость того, что можно видеть и воспринимать все это флорентийское волшебство, – может сбить еврея с пути, особенно, если он не знает, кто он и откуда.

В закатный час мы снова были в автобусе, оставляя позади волнистый тосканский ландшафт, пересекая Эмилию-Романью на пути к не знающей сна Болонье. Как по заказу, в нашем автобусе оказалась не только рижанка Ирена со всем своим кланом, но и Ланочка Бернштейн. Моя бывшая московская подружка ехала на экскурсию вместе с новым ухажером, который столь сильно преуспел в математике, а также с отцом и бабушкой, все больше и больше похожими друг на друга, и с младшим братом, быстро превращавшимся в итальянского уличного подростка. Мы с Иреной сидели рядом в автобусе, и я отправлял руки в исследовательские экспедиции по не столь отдаленным волшебным чертогам. Это все очень напоминало наши купания и прогулки по тирренскому берегу под укоряющими взглядами родителей и старшего брата Ирены.

Моя рука скользила по ее талии и округлости бедра. «Хорошего понемногу», – шептала Ирена и отодвигалась к окну, не дожидаясь, пока ее мать повернется, чтобы сурово глянуть на нас. Мы с Иреной старались не думать о тупиковости нашего флирта. Я, по крайней мере, об этом не думал, а, наоборот, в начале поездки еще лелеял надежды, что мы хоть ненадолго сможем оторваться от ее семьи.

Мчась по суперхайвею по направлению к Болонье, переплетая свои пальцы с Ирениными, а потом расплетая их, я думал так: «Они все здесь. Моя бывшая московская подружка и моя ладисполийская почти что подружка. Мое беспокойное советское прошлое, мое итальянское транзитное настоящее и брезжущие на горизонте обещания американского постоянства».

В половине десятого вечера мы подъехали к Болонье.

– Ее называют «Красная Болонья», – объявил Ниточкин.

– А почему «красная»? – удивилась моя бабушка.

– Здесь правят коммуняки. Полный балаган, – объяснил Ниточкин. – Мы здесь простоим час. Это Пьяцца Маджоре, самая большая площадь в Болонье. Я жду всех вас в автобусе ровно в одиннадцать, не позднее.

Мы с Иреной быстро свернули в проулок, где я угостил ее пиццей. Я плохо запомнил ночную Болонью, особенно из-за того, что попал сюда сразу же после Флоренции. Что-то похожее на митинг рабочих заполонило Пьяцца Маджоре – ораторы и какое-то шествие с лозунгами и знаменами, с громкоговорителями и скандирующей толпой. Я запомнил иллюминированные портики на площади, словно кружево черненого серебра на шеe и плечах города. Повсюду были уличные актеры и мимы. Прогулявшись и съев пиццу, мы с Иреной остановились, чтобы понаблюдать за двумя мимами. Один изображал Горбачева с поднятыми ладонями вверх руками; у него была бледная, посыпанная пудрой голова с клубничной метиной. Другой мим был Рейганом – с бульдожьими складками и протезированной улыбкой. Время от времени мимы сходились, чтобы пожать друг другу руки и застыть в историческом объятии.

Потом я купил Ирене и себе по порции джелато в киоске напротив большого фонтана, кровоточащего красными и зелеными огнями. Мы были метрах в трехстах от нашего автобуса, но площадь, полная демонстрантов, давала возможность укрыться в толпе и стать невидимыми. Когда продавец джелато утрамбовывал в вафельный стаканчик пять разных шариков, которые выбрала Ирена – она любила начинать с шоколадного и заканчивать лимонным, – я собрался с духом и сказал, стараясь придать своему голосу как можно более мягкий оттенок:

– Так больше нельзя.

Ирена приняла стаканчик из рук продавца, нырнула языком в шоколадную глубину и облизала губы, словно вымазанные темной помадой.

– Я согласна, – ответила она, откусив еще мороженого.

– Если не завтра, то когда? – спросил я.

– Да, – ответила Ирена.

– Ты будешь на все отвечать «да»? – спросил я, дотрагиваясь до ее правого локтя.

– Да.

– Хочешь, сбежим от родичей завтра в Сан-Марино?

– Да.

– Ты придумаешь какой-нибудь предлог, чтобы исчезнуть на пару часов?

– Да.

– Я тебя когда-нибудь увижу голой?

– В жизни не ела такого фисташкового, – сменила тему Ирена, истинная рижанка.

Когда мы возвращались к автобусу, мама отвела меня в сторону и рассказала, что Штейнфельд отвесил ей сомнительный комплимент и отец в ярости схватил его за горло и приложил к стенке автобуса. Штейнфельд угрожал нажаловаться карабинерам на «оскорбление и избиение», но отец ему при всех сказал: «Еще звук – и я тебе морду на задницу натяну». «Только этого нам здесь не хватало», – подумал я, живо представив, как мой отец, который всерьез занимался боксом, пока у него резко не упало зрение, проделывает все это со Штейнфельдом на главной площади города. Вообразите: поэт и врач из СССР защищает честь своей музы на фоне коммунистического митинга в центре Болоньи.

В автобусе Штейнфельд был мрачнее тучи и делал вид, что читает итальянскую газету. Авантюрист Ниточкин и итальянский котяра Андреа спорили, как лучше доехать до места ночевки, и микрофон взял Петр Перчиков. Пока мы кружили по какому-то городку в окрестностях Болоньи, он травил одесские анекдоты до тех пор, пока мы не остановились на ночлег. Мне пришлось спать в одной комнате с бабушкой, которая была, кажется, гораздо менее утомлена дорогой, чем я, и начала меня мучить вопросами: «А кто построил Флоренцию?» или «А в Болонье до сих пор выпускают плащи? В шестидесятые они были так популярны». Уже после того как я выключил торшер, стоявший между нашими кроватями, бабушка прошептала, как подросток, оказавшийся в лагере на соседней койке с закадычным дружком:

– А что это за Сан-Марино, куда нас везут?

– Это крошечное государство. Гора-государство. И даже Наполеон не смог его захватить. Спи, бабуля, спи, пожалуйста.

– Наполеон? – переспросила она. – О, я обожаю Наполеона!

– Ты? Обожаешь Наполеона? – пробормотал я, находясь где-то посередине между бодрствованием и сном.

К десяти утра на следующий день наш автобус настолько близко подъехал к Сан-Марино, что Штейнфельд смог указать на трехглавую Монте-Титано, поднимавшуюся на равнине прямо перед нами.

– Это национальная эмблема Республики Сан-Марино, – произнес он с пафосом. – Три горные вершины в окружении замковых башен. Вы увидите эту эмблему на их флаге и гербе.

– На их фляге и горбе, – сострил комедиант Перчиков.

Штейнфельду шуточка не понравилась, и он одарил Перчикова презрительным взглядом. Уже около часа он читал нам лекцию о Сан-Марино, с тех пор как мы миновали город Форли, что примерно на полпути между Болоньей и Сан-Марино. Половина беженцев спала; другие слушали и старались задавать умные вопросы. Огненно-рыжий настройщик из Минска музейным почерком делал записи в кожаном блокнотике.

Штейнфельд снова почти покорил меня своими живыми комментариями к истории Сан-Марино. К тому же он приобрел восторженную слушательницу в лице моей бабушки, которую, по каким-то причинам, очень занимал тот факт, что гордая маленькая республика не склонилась перед обожаемым ею (бабушкой) Наполеоном. Загоревшая, в белой кофте с вышивкой по вороту и в немного тесной юбке кремового цвета, которую мама умоляла ее не надевать, бабушка в это утро выглядела помолодевшей и полной сил. Ей недавно исполнилось семьдесят три, но легко можно было дать лет на десять меньше. Именно она, а не Ирена, просидела со мной рядом в автобусе всю дорогу из Болоньи в Сан-Марино. Ирена с утра была не в духе и отправилась досыпать на заднее сиденье автобуса, где было темнее и немного тише. Скептик по натуре, как многие евреи, выросшие на побережье Балтийского моря, Ирена, должно быть, чувствовала надвигающееся разочарование дня, в то время как я, приемный сын Италии, был все еще переполнен романтическими надеждами.

Возможно, из-за своего солнечного настроя я был готов простить Штейнфельду недавний трусливо-похотливый выпад в адрес моей мамы. В конце концов отец уже заставил его расплатиться страхом, так стоило ли на этом зацикливаться? Слушая объяснения Штейнфельда, я вспоминал прежние дни, когда он беседовал со мной об этрусках на улицах и перекрестках Ладисполи. Штейнфельд-античник был великолепен, когда рассказывал о легендарном основании Сан-Марино в IV веке далматинским отшельником-камнетесом по имени Маринус. Достигнув в своем повествовании эпохи Возрождения, Штейнфельд заскучал и начал играть в историческую викторину с аудиторией.

– Республика Сан-Марино была оккупирована на короткий строк всего лишь дважды в своей истории, – сказал он. – Кто-нибудь знает, кем?

Никто не знал.

– Не удивительно, – выдавил Штейнфельд, искривив рот. – В первый раз – Чезаре Борджиа, а потом отрядами кардинала Альберони почти двести лет спустя, если память мне не изменяет, а обычно она мне не изменяет. Затем папа признал независимость Сан-Марино. Да, думаю, стоит упомянуть, что в 1944 году немцы, а за ними и армия союзников прошли через Сан-Марино. Но это не считается. Сан-Марино пыталось сохранять нейтралитет во время войны.

– А что с Наполеоном? – выкрикнула моя бабушка так громко, что я вздрогнул.

– А что с Наполеоном? – переспросил Штейнфельд. Он презирал все, что произошло после французской революции.

– Расскажите нам о Наполеоне, – настаивала бабушка, употребляя свое коронное «нам», «мы, граждане», «нам всем». Она так и не отучилась от этого до самой смерти, даже после двадцати с лишним лет жизни в Америке.

– Расскажите им, Анатолий. Люди хотят знать, – вмешался авантюрист Ниточкин.

– Что делал в Сан-Марино слон, когда пришел на поле он? – объявился Перчиков с очередной наскоро перелицованной шуточкой. Несколько человек с готовностью засмеялись.

– Типичное российское помешательство на Наполеоне, – произнес Штейнфельд с миной на лице. – Ну что ж, слушайте. В 1797 году верный наполеоновский генерал Луи Александр Бертье – потом, когда Наполеон провозгласил себя императором, он стал маршалом Франции, не самый великий полководец, заметьте, но послушный исполнитель воли Наполеона – так вот, в 1797-м Бертье осадил Сан-Марино.

– О, господи, – громко вздохнула моя бабушка.

– Я попросил бы меня не перебивать, – взвизгнул Штейнфельд. – Войска Бертье, – продолжал он, – встали в Сан-Марино, грозя республике, но отцы Сан-Марино настолько умело затянули переговоры о сдаче, что один из двух капитанов-регентов успел добраться до Наполеона и заручиться его протекцией. Сан-Марино пощадили. Широкий символический жест, это уж точно. А потом Венский конгресс признал суверенитет республики Сан-Марино. Вот вам и ваша история про Наполеона, милейшая, – заключил он, повернувшись к моей бабушке, ставшей за это время центром бонапартизма в нашем автобусе.

– Прошу прощения, а что вы сказали про население? – прервал Штейнфельда настройщик роялей.

– Повторяю: около двадцати пяти тысяч санмаринцев живут в пределах этой маленькой республики, – ответил Штейнфельд ледяным голосом. – Это третье по величине карликовое государство в Европе после Ватикана и княжества Монако. И имейте в виду: это самая маленькая республика во всем мире. Санмаринцы ценят свою свободу. Их конституция датируется 1600 годом, если вы можете себе такое представить.

На этом месте Ниточкин оторвался от оживленного разговора, который вел с итальянским котярой-водителем – скорее всего, они сравнивали русских женщин и итальянок, – и произнес в водительский микрофон, закрепленный на металлической гибкой шее:

– Все правильно, дамы и господа, по площади это меньше одной трети Вашингтона Ди Си. Кстати, я как-то провел там шесть месяцев, работая референтом конгресса по вопросам православной церкви.

После чего он рассказал очередную из своих невообразимых американских историй, которым многие в автобусе отказывались верить. Получил он степень доктора наук в Колумбийском университете или нет – вопрос отдельный, а в итальянской политике, нужно отдать ему должное, он разбирался отменно.

– Это волшебная сказка, – говорил Ниточкин. – Мечта диктатора, превращенная в кошмар. Подумайте только: у санмаринцев парламент из шестидесяти мест, который называется Большой и Генеральный совет. Выборы в него проходят каждые пять лет прямым голосованием. Парламентарии, в свою очередь, выбирают из своих рядов двенадцать членов Государственного конгресса. Каждые шесть месяцев члены Большого и Генерального совета выбирают двоих номинальных глав государства, которые называются «Il capitani regenti». Оба капитана-регента должны одобрить любое решение Государственного конгресса. Можете себе представить этот сумасшедший дом? Плюс армия численностью в тысячу человек, чтобы защищать страну от вторжения каких-нибудь диких козлотуров.

– А у них есть коммунистическая партия? – спросил настройщик. Ночной митинг коммунистов в Болонье ужаснул его – и его, и других беженцев.

– Интересно, что вас это так волнует, – ответил авантюрист. – Да, у них есть нечто под названием «Коммунистическая реформистская партия», по сути, бывшая коммунистическая партия. И целая связка социалистических партий. А также «Христианские демократы», «Народный альянс» – обычные партии центра и чуть правее. До 1943 года у них была фашистская партия.

– О, боже, – сокрушалась моя бабушка. – Какой позор!

– Во всей Италии была фашистская партия, – сказал Ниточкин с тающей улыбкой, – что не помешало Сан-Марино стать убежищем для десятков тысяч беженцев, многие из которых были евреями. В Италии все сложнее, чем некоторым хотелось бы думать. И уж гораздо сложнее, чем в Америке, в вашей будущей обители, моя драгоценная.

Автобус стал замедлять ход, по мере того как мы подъезжали к границе Сан-Марино. «Добро пожаловать на землю свободы», – гласили транспаранты на итальянском. Автобус поднялся по винтовой дороге и свернул на широкую парковку, предваряемую щитом с надписью «Parcheggio 2». Там толпились туристические автобусы. Парковка была горлышком бутылки, ведущим к капканам для туристов, в которые мы готовы уже были ступить.

Прежде чем открыть дверь, Ниточкин сделал объявление.

– Вы должны вернуться сюда к трем часам. И водитель только что сказал мне, что нам с вами страшно повезло: сегодня ежегодный Парад Дочерей и Сыновей Сан-Марино. Так что везде толпы гуляющих. Имейте это в виду, когда будете рассчитывать время. Помните, леди и джентльмены беженцы, мы никого не будем ждать. Опоздаете – будете сами добираться домой. Вuona giornata!

Наши попутчики, включая Ирену с семейством и моих бабушку, тетю и кузину, уже взбирались по ступенькам, ведущим к городским воротам Сан-Марино. Мы с родителями все еще стояли на месте, глядя на вершины Монте-Титано, каждая из которых венчалась башенкой. Мы медленно надкусывали свои красные яблоки. Это было наше собственное, частное время, передышка от коллективных мероприятий.

– Я бы лучше посмотрел византийские фрески в Равенне, – сказал отец. – Или же съездил в Римини.

– Мои дорогие, – сказала мама, обнимая нас с отцом. – Мы будем в Венеции сегодня вечером, вы можете в это поверить? В Венеции! С гондолами и голубями на Сан-Марко. Это все… это как сон.

– А я все время думаю о стихах Пастернака о Венеции: «Вдали за лодочной стоянкой/В остатках сна рождалась явь./Венеция венецианкой/Бросалась с набережных вплавь», – прочитал отец по памяти. – Вот как я представляю ее, Венецию.

– Пошли, мечтатели, – сказал я родителям. – Сан-Марино не Флоренция, но и здесь есть что посмотреть. А в час мне нужно быть в одном месте, так что у нас с вами два свободных часа.

– У тебя свидание? – спросила мама.

Я промолчал.

Преодолев несколько лестниц и раскручивающихся улиц, мы очутились у ворот Св. Франциска, за которыми лежали пределы старого Сан-Марино. Еще несколько лестниц, улиц и подъемников привели нас к первой башне на вершине Монте-Титано, откуда видны были и обещание адриатической голубизны, и хмурые холмы, и тугие кольца виноградников, и сочно-зеленые долины, окружающие крошечную республику. Виды Сан-Марино были вполне привлекательны, но от них не перехватывало дыхание, и мы решили не подниматься на остальные две башни. Соскользнув по спирали вниз, через некоторое время мы оказались в историческом центре республики. Указатели вели к базилике, где были захоронены останки основателя Сан-Марино, и мы побрели в ее сторону. Самым внушительным зданием был Палаццо Публико с грозной башней и зубчатыми стенами; здесь заседал парламент Сан-Марино и работало правительство республики. Вспоминая по прошествии двух десятилетий о Сан-Марино, я представляю себе нечто, напоминающее диснеевский парк или же псевдоготический замок вроде того, что построен в Сан-Симеоне, в Калифорнии. В историческом центре располагались небольшие музеи, предлагающие усталому путнику взглянуть на старинные доспехи, разнообразные инструменты пытки вроде дыбы или испанского сапога, – вот, собственно, и все. Потом была еще главная площадь – Пьяцца делла Либерта, забитая безвкусно украшенными сувенирными лавками и киосками. Продавали в них в основном футболки, шляпы, сумки и разнообразные безделушки с эмблемой Сан-Марино – тремя макушками с башнями на них. Везде рекламировались сладкие вина и коньяк здешнего разлива, сделанный из местного мускатного винограда. С рекламы в окнах на нас смотрело крупное лицо мужчины в двууголке; его правая рука высовывалась из-под жилета на животе, а левая была заложена за спину. «Самые низкие цены на коньяк в Европе», – гласили надписи. Мужчина в рекламе был одет в мундир с золотыми эполетами и огромной звездой на сердце.

– Может, купим коньяк? – мечтательно спросил папа.

– Хорошая мысль, – поддержал я его дурашливым голосом.

– Вы когда-нибудь слышали о хорошем итальянском коньяке? – спросила нас мама.

Вместо бутылки малоизвестного коньяка, носящего имя императора – защитника Сан-Марино, который спал по четыре часа в сутки и умер в изгнании у берегов Африки, мы купили бутылку минеральной воды, буханку рыхлого белого хлеба, немного свежего сыра и мешочек золотистого винограда. Отец вымыл виноград под струей воды, бившей прямо из древней городской стены, и мы устроили пикник на ступенях тенистой улицы, неподалеку от главной площади. Нашу провизию мы разложили на губастых камнях. Дело шло к часу дня, и я распрощался с родителями, договорившись встретиться в автобусе.

– Давай, сынок, не подведи нас, – сказал отец, изобразив на лице одну из своих ироничных полуулыбок. – Но держи себя в руках.

Поцеловав маму на прощание, я направился к Палаццо Пубблико, где мы с Иреной заранее договорились встретиться. Свернув из прохладной улицы на залитую солнцем площадь, я шел мимо траттории со столиками под открытым небом. И вдруг, как это нередко случается в волшебных сказках о любви, разлуке и погоне, за угловым столиком со сверкающей скатертью, тарелками спагетти и бокалами красного вина я увидал мою вездесущую тетю с дочкой в компании очень красивой женщины с темно-рыжими волосами, слегка раскосыми глазами и утонченным, хотя и немного наивным лицом.

Я оказался прямо перед их столиком. Это была семейная засада, пути назад не было, и к тому же меня распирало желание знать, что эта рыжегривая красотка делает в компании моих родных. В свойственной ей гиперболической манере тетя представила меня как «блестящего студента» и «юного поэта». Женщина, столь заинтересовавшая меня, свободно говорила по-английски, а также немного и по-русски. Она была родом из Будапешта, вышла замуж за гражданина Сан-Марино и переехала сюда в конце 1970-х. Как моя тетя с ней познакомилась и почему красотка пригласила ее на ланч, я понятия не имел, однако после скрипача, вывезенного из России в маньчжурском кофре, меня уже ничего не удивляло. Красотка предложила мне присоединиться к ним за столиком, но я не мог, несмотря на соблазнительные перспективы такого знакомства.

– А где бабушка? – спросил я тетку полушепотом.

– О, она осматривает Музей истории, – ответила тетя громким голосом, словно для советской беженки семидесяти трех лет от роду было более естественным изучать историю Сан-Марино, чем уплетать только что приготовленные спагетти из ароматно дымящихся тарелок. – Мы с ней уже скоро встречаемся, – пояснила тетя.

Я испытал тревожное ощущение несоответствия слов и действительности, хорошо зная, что чувство времени часто подводит мою тетю. Но на этот раз решил промолчать. Я боялся опоздать на рандеву с Иреной, а к тому же было бы некрасиво спорить с тетей на глазах этой красотки, которая, сама того не желая, прыгнула через барьеры и попала на страницу семейного абсурда в чужой книге жизни. Я только улыбнулся, помахал им рукой на прощание и удалился.

В темном невысоком проеме под аркой Палаццо Публико, куда пряталось эхо, когда солнце стояло в зените, мы c Иреной встретились, словно два конспиратора.

– Ну, что ты сказала родичам? – спросил я, беря ее за руку.

– Сказала им, что иду с тобой в местный исторический музей смотреть знамена Гарибальди. Папе эта идея, похоже, приглянулась. А мама только закатила глаза.

– А как отреагировал мой горячий поклонник, твой бдительный брательник?

– Он просто мальчишка, – ответила Ирена с нежностью. – Давай, побежали.

Мы прошли через ворота Старого города, сворачивая куда-то вправо, в направлении громадного луга, граничащего с оливковой рощей. Трава под деревьями была прохладной и все еще чуть-чуть влажной от росы. Или, возможно, прошлой ночью здесь прошел дождь.

Я расстелил поношенную джинсовую куртку в тени оливкового дерева. Встряхнув головой, Ирена распустила свои кисейные кудри. На ней была блузка без рукавов с перламутровыми пуговками спереди и круглым открытым воротом; такие были в моде в Италии в то лето. Желтая юбка едва покрыла ее колени, когда она уселась на мою джинсовку.

– Наконец-то, – сказал я, наслаждаясь моментом долгожданной свободы и одновременно думая, что у нас всего-то часа полтора.

– Наконец-то, – сказала Ирена, пародируя мою интонацию. Она сорвала стебелек какого-то злака и стала щекотать мне затылок и за ушами. – Ну и что ты будешь со мной делать, московский мальчик?

– Что я буду с тобой делать? – отвечал я вопросом на вопрос, придвигаясь ближе к ней. – Я тобой овладею – прямо сейчас.

– Хм-м-м… Как соблазнительно, – сказала Ирена и прилегла на бок, опершись на правый локоть.

Я лег рядом, перенеся вес головы на открытую ладонь.

– Вот ты сейчас мной овладеешь, – продолжала Ирена, пока еще игриво. – А что потом?

– А потом… а потом…

– Потом ты уедешь в Новую Англию, а я в Калифорнию, и мы, возможно, никогда больше не увидимся, – Ирена внезапно посерьезнела.

– Но… но… что если? – я почувствовал, что не смогу ничего придумать, чтобы спасти положение.

– Испугала тебя, а? – Ирена рассмеялась, возвращая голосу игривость.

– Немного.

– Все дело в том, что ты мне нравишься, московский мальчик. Ты мне очень-очень нравишься.

Мы принялись целоваться, а моя блуждающая рука развязала тесемку на вороте и расстегнула верхнюю перламутровую пуговку на ее блузке. «Вот, наконец-то», – подумал я, когда рука Ирены крепко обхватила меня за шею. Я перекатился на живот, чтобы поцеловать ее шею, пахнувшую оливками и летним горным ветерком. И был уверен, что близок к цели, когда расстегивал последнюю пуговку и размыкал крючочки, проклиная все застежки на свете, почти забыв, что Ирена в кружевном лифчике и желтой юбке не была частью меня, забыв, что я нахожусь не на кварцевом балтийском пляже, а в оливковой роще в Сан-Марино. Вдруг я услыхал очень громкое шипение и скрип, и итальянские слова стали извергаться откуда-то у нас над головой. «Attenzione! Attenzione! – неслось с высоких городских стен. – Говорит система экстренного оповещения граждан Сан-Марино. Пожалуйста, прослушайте объявление. Пожилая женщина из России ищет свою семью. Придите за ней в радиостанцию в Палаццо Публико».

– Кажется, мне нужно идти, – сказал я, отстраняясь от Ирены и садясь.

– Куда идти?

– Думаю, это моя бабушка. Похоже, она потерялась, или попала в беду, или не знаю что, – говорил я, стряхивая травинки и сухие оливковые листочки.

– Как она могла потеряться? – спросила Ирена, надувая губы. Она застегивала перламутровые пуговки на блузке и пропустила одну, отчего ворот искривился.

– Не знаю. Прости. Но я должен идти.

– Откуда ты знаешь, что это именно твоя бабушка?

– Они сказали «vecchia signora russa». У меня нехорошее чувство. Еще с тех пор, как я встретил тетю в траттории на площади.

– Она же всегда вместе с твоей тетей и сестренкой. Да они просто… неразлучны. Я представить себе не могу, чтобы что-то случилось.

– В том-то и дело. Извини, Иреночка. Увидимся потом.

– Возьми свою куртку.

«Разиня. Неудачник, – эти слова вертелись в голове, пока я стремительно пересекал луг и перескакивал со ступеньки на ступеньку по дороге к городским воротам. – Неудачник, ты проиграл!» А другой голос говорил: «Это твоя кровь, твоя родня, она тебя растила и читала тебе стихи Есенина, когда ты был маленьким. Беги, бессердечная крыса». «Но ее блузка была почти расстегнута, – спорил первый голос, пока я преодолевал ступеньки и выходил на дорогу. – Она была уже твоя. Ну как ты мог сбежать в последний момент?»

Невдалеке от ворот Св. Франциска я увидел родителей, сидевших в расслабленных позах на каменной скамье и поедающих мускатный виноград.

– Вы слышали? Это же бабушка! Нужно что-то делать! Она потерялась, – закричал я на всю округу.

Отец открутил крышку пластмассовой бутылки и спокойно предложил мне воды. Мама также выглядела невозмутимой.

– Мама, – сказал я, – нужно что-то делать. Нужно ее спасать.

– Она не потерялась, – ответила мама. – Она просто запаниковала, потому что твоей тети нет у нее под рукой.

– Что случилось?

– После того как ты убежал на свидание, мы с папой поболтались еще по магазинам, купили ему соломенную шляпу – такую, как он всегда хотел, – потом пошли купить еще фруктов и тут-то наткнулись на бабушку. Она была одна и явно в расстроенных чувствах. Она сказала, что твоя тетя и твоя сестренка потерялись и мы должны срочно пойти на поиски. «Нужно обратиться к властям, – настаивала она. – Власти должны вмешаться».

– А вы? – я все еще не мог отдышаться.

– Я ей попыталась объяснить, что, во-первых, они не могли потеряться. Скорее всего, твоя тетя опоздала или потеряла счет времени, как это обычно бывает. Но бабушка и слушать ничего не хотела. «Я иду к властям», – твердила она. Пришлось нам с папой показать ей, где заседает местное правительство. Ты же знаешь, что она бывает непереносимо упрямой.

– Она хотела, чтобы мамочка пошла с ней к одному из капитанов-регентов, – в тон маме продолжал отец. – Персональным переводчиком.

– Подождите, я все-таки не понимаю, что же произошло, – сказал я.

– Возможно, произошло то, что они договорились встретиться, твоя тетя как всегда опоздала, а бабушка начала психовать, – ответила мама. – Поэтому она, наверное, решила помучить мою сестру в отместку за то, что та опоздала. Все это просто такая нелепость! Как можно потеряться в кукольном городке, обнесенном крепостными стенами?

– Мы ей сказали, что будем сидеть здесь и ждать до половины третьего, – добавил отец. – Единственный путь к автобусу – через эти ворота. Она прекрасно знает, где мы находимся.

И вместо того чтобы забрать бабушку из Палаццо Публико, я присоединился к родителям, сел на каменную скамью и принялся уплетать золотистые виноградины.

Минут через десять громкоговорители снова ожили: «Attenzione! Attenzione! Говорит система экстренного оповещения граждан Сан-Марино. Пожалуйста, прослушайте объявление. Пожилая женщина из России ищет свою семью. Придите за ней в радиостанцию в Палаццо Публико».

– Что они там говорят? – спросил отец. – Я понял только «синьора» и «русса».

И в этот момент, вопреки постулату Аристотеля о соотношении возможного и вероятного в искусстве, голос моей бабушки прорвался в эфир на середине предложения вместе со скрежетом и шумом потасовки в радиорубке.

– Потерялась дочка. Дочка и внучка. Возможно, это похищение. Их нужно спасти! – истерические вопли моей бабушки плыли над стенами Сан-Марино.

– Aspetate, aspetate, – встрял мужской голос диктора, сопровождаемый шипеньем и звуками возни.

– Дайте говорить! – звучно произнесла бабушка. – Фашисты!

– Ни фига себе, – сказал отец, сжимая в руке кисть винограда. – Она в эфире. Живьем. Еж твою двести.

– Спасите моих детей! – взывала бабушка. – Я требую, чтобы правительство Сан-Марино предприняло что-то прямо сейчас. Немедленно. Это дипломатический скандал. Это возмутительно! Я заставлю вас за это ответить. Доченька, где ты?

Как долго бабушкины речи сотрясали эфир Сан-Марино? Минут пять, десять? Кроме русских фраз, которыми она старалась более или менее связно передать свой страх за жизнь потерявшихся дочери и внучки, бабушка попыталась вспомнить и другие языки, на которых она когда-то говорила или которые изучала, но с тех пор уже успела позабыть.

– Майн либе тохтер, – жаловалась бабушка на идише. – Моя донька, коханая моя, – певуче тянула она по-украински. – Згода, едношчь, братерсво, – декламировала она по-польски. И в конце выдала на немецком: – Вас ист дас? Доннер-веттер!

Исчерпав весь свой запас нерусских выражений, бабушка вернулась к русскому, придав вощеному паркету памяти трагедийный блеск.

– Я страдала во времена Сталина, – распространялся ее голос по воздушным волнам Сан-Марино. – Я училась с отличием в Харьковском университете. Меня пригласили во Дворец правительства на прием, и сам Григорий Петровский, а он был большой человек, председатель ЦИКа Украины, вручил мне денежную награду. У меня есть фотография, где он жмет мне руку. А потом, в 1939-м, товарища Петровского сняли, и я не спала всю ночь, искала эту фотографию, потому что боялась, что и меня арестуют. Я вырезала его ножницами из снимка. О, люди Сан-Марино, как я настрадалась!

Тут бабушкин голос совершил еще одну модуляцию – от лирики к дымному гневу.

– Ты слышишь меня, мерзавка? – закричала она. – Я растила тебя, заботилась, а ты теперь меня бросаешь посреди Сан-Марино! Дети – это неблагодарная саранча. Дети – сволочи, обманщики и негодяи. А за границей – вдвойне сволочи.

Перегретый голос моей бабушки транслировался по всему Сан-Марино с помощью радио службы спасения, предназначенного для того, чтобы призвать к оружию всех жителей маленькой республики в час, когда враг покажется у предгорий Монте-Титано.

– Почему никто ничего не делает? Я требую, чтобы мне дали ответ! – орала бабушка. – В СССР я была экономистом, важным человеком в Министерстве энергетики. У меня было тридцать подчиненных. Две секретарши. Сам министр знал мое имя.

В этот момент мама стала умирать от стыда перед нами, перед жителями Сан-Марино, перед всем миром.

А бабушка тем временем уже начала перечислять поименно всех знаменитых итальянцев, о которых она слыхала еще в СССР. В основном это были персонажи из кино, музыканты, политические лидеры и активисты левого крыла: Феллини, Мастрояни, Софи Лорен, Клаудия Кардиале, Верди, Доницетти, Пуччини, Робертино Лоретти, Тольятти, Грамши, Джузеппе да Витториа, Сакко и Ванцетти. Затем она припомнила Муссолини, чтобы усугубить эффект.

– Это фашистское гнездо, – рыдала она. – Помогите, они уже отлавливают евреев. Помогите! SOS, SOS, SOS!

В этот момент слова диктора «una vecchia stalinista» («старая сталинистка») и бабушкин крик «Хулиганы!» слились в одном потоке звуков, издаваемых сразу двумя громкоговорителями, закрепленными на вершине городских ворот Сан-Марино, после чего система экстренного радиооповещения затихла.

Пару минут мы сидели на каменной скамье, механически жуя виноград, не говоря ни слова. Тишину нарушил мой отец:

– Это был сильный номер.

– Не смешно, – сказала мама. – Это позор. Теперь все в Ладисполи будут об этом говорить.

Уже давно пробило два часа, и вот, наконец, тетя с кузиночкой материализовались у ворот. Тетя была в новом итальянском платье, которое она надела в то утро, вся в оборочках, вся трепещущая, как цирковая лошадь.

– Где она? – спросила нас тетя.

– Она в Доме правительства, – ответила мама. – Ты опоздала больше чем на час.

– Я побегу за ней туда, – сказала тетя, сверкая глазами. Оставив дочку с нами, она проследовала через ворота и дальше вверх по улице.

След ее еще не простыл, как мы услыхали звуки музыки, какой-то бодренький марш. Маленький оркестр появился из-за поворота дороги справа от нас. Музыканты прошли мимо нас вверх по дороге, вдоль старых городских стен. За оркестром маршировала процессия, состоящая из мужчин в белых курточках, голубых штанах и шляпах с перьями и женщин в бело-голубых платьях. Мужчины несли знамена, а женщины размахивали бело-голубыми флажками Сан-Марино с тремя пиками с башенками внутри золоченых гербов. За процессией Сыновей и Дочерей Сан-Марино проследовал взвод солдат в двууголках, с ружьями и деревянными штыками. Неужели они все изображали Наполеона на Аркольском мосту? Шествие замыкала шеренга аккордеонистов, игравших раскатистые песни, в белых форменных рубашках, коротких штанах с помочами и в забавных голубых беретах.

Вслед за ними из-за угла показалась и моя бабушка. Она брела по дороге, как отставший демонстрант, бесцельно глядя по сторонам. В кофте навыпуск, в красно-голубой панаме, свернутой набок, она напоминала итальянскую рыночную торговку фруктами в конце утомительного дня, после беспрестанного взвешивания персиков и слив. Но еще больше она походила на усталого генерала, подавившего мятеж и дико взирающего на небеса и городские стены, будто бы говоря им: «Придет день – и вы падете».

В левой руке она сжимала бутылку дешевого местного «Наполеона». То и дело отхлебывая из горлышка, бабушка следовала за процессией, распевая «Подмосковные вечера».

– Она не потерялась, – объявила нам бабушка. – Нет, нет и еще раз нет! Она бросила меня, дрянь такая. Я ненавижу ее, я отказываюсь от нее. Поганка!

Плюхнувшись рядом с папой на скамейку и положив голову ему на плечо, она стала всхлипывать:

– Ради нее я отказалась от любви, – сказала бабушка, и голос ее задрожал.

– Мамочка, мы все знаем эту историю, – сказала моя мама.

– Нет, дай мне закончить. Ты никогда не даешь мне говорить. После того как мы с твоим отцом развелись, я встретила мужчину на курорте, на Северном Кавказе. Мы оба страдали пониженной кислотностью. Он был вдовец, на десять лет старше меня, еврей, очень достойный мужчина. Жил он в Ленинграде.

Бабушка поправила свою панамку. Бутылку коньяка она зажала между коленей, но больше не отпивала.

– Ты этого, наверное, не помнишь, – сказала она, повернувшись к моей маме. – Я поехала к нему в Ленинград. Тебе было семнадцать, твоей сестре десять. Я отправила вас на весенние каникулы к брату за город. Этого человека звали Вениамин. Какой элегантный мужчина! Профессор политехнического института, со своим автомобилем. Вы понимаете, мне было сорок два, сорок два. Это было во время оттепели; Сталин умер, мы все еще надеялись… И я поехала к нему в Ленинград. Он приносил мне завтрак в постель. Творог, свежайший, с рынка. Он пел и играл на фортепиано. Для меня. Это было непередаваемо, как в кино. Ничего подобного с твоим отцом. У меня этого никогда раньше не было.

– Чего этого, бабуля? – спросила моя одиннадцатилетняя кузина.

– Тише, детка. Не было… Такого мороженого, такого сладкого мороженого, – говорила бабушка, а слезы струились из ее серо-голубых глаз, которые отказывались стареть вместе со всем организмом.

– Он сделал мне предложение. Но я наступила себе на горло. Нужно было растить дочерей, давать им образование. И что теперь? Что я получила взамен? Вот это? – указывая вперед, на три вершины Монте-Титано, она трясла своей бутылкой.

– Мама, – сказал отец бабушке, – почему бы нам всем не выпить «Наполеона»? За вашу победу над Сан-Марино.

– Бабуля, все будет хорошо. Мы тебя все любим, – сказала кузиночка. Ее остриженные кудри отросли за два месяца в Италии.

Тут через ворота галопом проскакала моя тетя, и начались слезы радости и воссоединения. Все трое – бабушка, тетя и кузина – обнимались и целовались, прыгали от радости, а мы сидели на каменной скамье и созерцали всю эту сцену. Мне с родителями не было места в этом спектакле семейной любви, где искусство и жизнь неразделимы.

К этому времени группы беженцев из нашего автобуса стали проходить мимо нас сквозь ворота Св. Франциска. Я увидел среди них Лану Бернштейн с новым ухажером, математическим гением в полосатой рубашке с короткими рукавами. «Только бы Ирена не прошла мимо», – думал я.

Мы сидели на каменной скамье, взирая на долину, где наполеоновские войска когда-то стояли в нерешительности. Коньяк обжигал глотку и успокаивал, но и ему было не под силу смыть с гортани застарелый привкус семейных проблем, место которым у психоаналитика на диване. Мы последними забрались в автобус, отъезжающий в Венецию. Через три часа пурпурные голуби Сан-Марко приветствовали победоносные наполеоновские войска.