ПОХОД ПРУССИЕЮ Письмо 42-е

ПОХОД ПРУССИЕЮ

Письмо 42-е

Любезный приятель! Последнее мое письмо к вам кончил я пришествием нашим к Инстербургу. Теперь, продолжая повествование свое далее, скажу, что не успели мы в сие место приттить, как услышали, что наши уже овладели сим городом: ибо как пруссаками оставлена была в нем только небольшая команда, то наши донские казаки тотчас ее выгнали, напротив того, мы ввели в сей весьма мало укреплепный городок Невский пехотный полк для гарнизона.

В последующий день, то есть 31-го июля, подвинулись мы к городу ближе и стали в разбитый между Инстербургом и другим, напротив его за рекою лежащим, городком Георгенбургом лагерь, и стояли тут как сей, так и последующие оба дня, то есть 1-е и 2-е числа августа.

В сие время происходил дележ первой полученной в городе от неприятеля добычи, состоящей в превеликом магазине соли, которой так было довольно, что всем чинам, в армии находящимся, и служивым и неслуживым, досталось по два фунта на человека, а сверх того еще множество осталось для запаса. Также найден был в городе цейхгауз со множеством старой прусской амуниции, которая роздана была вся нашим калмыкам, а в Георгенбурге найдено было несколько сот четвертей ячменя и овса.

В последующий день, то есть 4 августа, прибыли к армии и достальные наши, идущия из России, легкие казацкие и калмыцкие войска, также и несколько полков драгунских под командою генерал-аншефа Сибильского, также генерал-поручика Зыбина и Костюрина. Итак, недоставало тогда одной дивизии генерала Фермора, которая по взятии Мемеля шла также соединиться с нами.

Помянутый генерал-аншеф Сибильский принят был пред недавним только временем в нашу службу из польской, и принят по славе, носившейся об нем, что он был храбрый и искусный генерал. Почему по приближении к прусским границам и отправлен он был на встречу помянутым легким войскам, и ему велено было войтить с ними в Пруссию в другом месте и далее в левую от нас сторону, и расположить шествие свое чрез Голдап и Олецко и занять тамошние округи. Сей генерал, вошед в Пруссию, крайне удивился, увидев делаемые казаками повсюду разорения, пожоги и грабительства, и с досадою принужден был быть свидетелем вех жестокостей и варварств, оказываемых нашими казаками и калмыками против всех военных правил.

О сих разорениях, к вечному стыду нашему, писали тогда пруссаки в своих реляциях, что как скоро вошли они в Пруссию чрез Олецко, то тотчас, как сей город, так и Голдап со множеством деревень разграбили дочиста, а деревни Монетен, Гарцикен, Данилен и Фридрихсгофен совсем обратили в пепел, умертвив притом и великое множество людей. Далее, что во всех тамошних местах не видно было ничего, кроме огня и дыма; что над женским полом оказываемы были наивеличайшие своевольства и оскорбления; что из сожженной деревни Мопетен ушли было все женщины на озеро, но и там от калмыков в камыше не отсиделись; что пастора Гофмана в Шарейкене измучили они до полусмерти, допытываясь денег, хотя он им давно уже все, что имел из пожитков своих, отдал, и так далее.

Таковые поступки наших казаков и калмыков по истине приносили нам мало чести, ибо все европейские народы, услышав о таковых варварствах, стали и обо всей нашей армии думать, что она таковая же.

Что принадлежит до сих калмыков, то сии легкие наши войска имели мы тогда впервые еще случай увидеть и порядочно рассмотреть. Они нам показались весьма странны, а особливо, когда они разъезжали мимо нас полунагими и продавали плетеные свои плети, которые они превеликие мастера делать. Платье на них было по большей части легкое, красное суконное, но они его никогда порядочно не надевали. На любимое их обыкновение — есть падаль лошадиную и варение лошадиного стерва в котлах, не могли мы смотреть без отвращения. А видели мы также и их богослужение, производимое в круглом особом шатре. Несколько человек их духовных сидело, поджав по-татарски под себя ноги вокруг шатра, подле пол, и всякой из них бормотал, читая книжку, и в том едином состояло у них все богослужение. Впрочем, думали мы сперва о храбрости их весьма много, но после оказалось, что если б их и вовсе не было, так все равно, ибо они наделали нам только бесславие, а пользы принесли очень мало. Но я возвращусь к продолжению моего повествования.

Третье число августа определено было единственно для переправы чрез реку Инстер, текущую между Инстербургом и Георгенбургом. Сия река была хотя небольшая, но принуждено было делать мост, и перебраться чрез ее не скоро было можно. Итак, поставлен был лагерь по ту сторону оной, подле замка Георгенбурга.

В последующий день (4-го) перебирались чрез реку наши новопришедшие легкие войска и, проходя армию, становились впереди у оной, ибо им назначено было быть всегда впереди, составлять так называемую летучую армию и очищать наш путь от неприятеля. Для сего, и поджидая ферморской дивизии, принуждена была армия в сем лагере дневать, отправив только вперед авангардный корпус.

Во время сего дневания имели мы время побывать в городе Инстербурге и искупить себе все нужное. Но мы не застали уже почти ничего, все было давно уже выкуплено, и ни за какие деньги ничего достать было не можно. Городок сей хотя не гораздо велик, но довольно хорош. Строение в ней каменное, высокое и довольно прибористое. Он сидит на самом берегу речки Ангерапа, которая тут, соединившись с речкою Инстером и некоторыми другими, начинает уже называться Прегелем и течет к Кёнигсбергу. И как армия наша расположилась иттить по ту сторону Прегеля, то и надобно ей было с сего шеста поворотить влево.

Поутру пятого числа велено было иттить в поход, но прежде выступления в оный имел я случай видеть жалкое и такое зрелище, о которой Россия во время благополучного и мирного владения Елисаветы совсем почти позабыла, и мне еще никогда видеть не случилось, а именно: смертную казнь винных преступников. Мы удивились, вставши поутру и увидев пред самым нашим полком поставленную виселицу, и не знали, что бы это значило. Но скоро узнали тому причину. Наш полк вывели перед фрунт и окружили им оную, и мы увидели несколько человек прусских мужиков, скованных подле оной. Преступление оных состояло в том, что они вышеупомянутым образом злодейски стреляли из-за кустов по нашим солдатам и нескольких из них побили. И как беспокойства сии умножились, то и определено было, для устрашения прочих, нескольких, пойманных из них, казнить смертию. Итак, повесили тогда при нас двух, а одиннадцати человекам, коих преступление не так было велико, отрублены были у рук пальцы, и они пущены были опять на волю. Могу сказать, что я не мог без отвращения смотреть на сие кровопролитие и не могу оное без внутреннего содрогания сердца и поныне вспомнить.

Употребление сего жестокого средства хотя и произвело ту пользу, что с того времени мужики прусские стали меньше злодействовать, но напротив того подало повод пруссакам в писаниях своих еще более обвинять нас жестокостями, и даже многое прилыгать и затевать на нас то, чего может быть никогда не бывало, как о том упомянется ниже.

По окончании сей экзекуции, и выступив в поход, продолжали мы путь свой по правой стороне реки Прегеля, вниз оной, по перешли в тот день не более шести верст и стали лагерем подле деревни Стеркенимкен, в две линии; авангард же поставлен был за несколько верст впереди при деревне Лейсенимкене, а далее вперед очищали наши легкие войска места, поставленные при Залау.

В сем месте стояли мы целых три дня, ибо армия неприятельская была от нас уже не слишком далеко, а передовые его войска, под командою генерал-поручика графа Дона, нарочито близко, который с 6-ю баталионами пехоты и 15-ю эскадронами конницы подвинулся от армии несколько миль вперед и стал при Таплакене в весьма выгодном месте, укрепив свой лагерь ретраншаментом и батареями; впереди же его находились их гусары и прочие легкие войска, а сие и подало скоро случай у них с нашими казаками к стычке, ибо как из помянутого лагеря отправлены были наши казаки и калмыки для поиска над неприятелем, то наехали они скоро на прусских гусар, стоявших при Норкитене, и осмелившихся учинить на них нападение. Но в сей раз опять удача была им весьма дурная. Они были казаками нашими разбиты, прогнаны и потеряли более ста человек. О сем происшествии пруссаки признаются сами, что они побеждены, хотя и стараются неудачу свою прикрыть кой-какими видами, говоря например, что один их гусарский офицер, стоявший при Гашдорфе, будучи приведен в жалость бегущими прусскими поселянами и вопиющими, что у них все отнимают и грабят, и будучи дезертирами уверен, что наших было только с небольшим сто человек, последовал движениям своей храбрости и чувствиям, производимым в нем видом ограбленных людей — решился с 200 гусаров податься далее вперед до Норкитена, дабы отбить у казаков отогнанный скот. Но тут вдруг окружен он был 3,000 казаков, а 300 человек ударили со стороны от Плибишкена ему еще во фланг, почему и принужден он был ретироваться назад; но в сей ретираде, при прохождении многих дефилей и будучи принужден беспрерывно сражаться, убит был и сам, потеряв до 58-ми человек из своей команды. Однако сие неправда, побито их более, а с нашей стороны убит только был один казак, упавший с споткнувшейся лошади.

6-го числа августа соединился наконец в сем лагере с нами и корпус генерал-аншефа Фермора, бывший под Мемелем. И как тогда вся наша армия совокупилась уже вместе, то при сем случае не неприлично будет упомянуть о том, сколь она была велика, и какие предводительствовали и командовали ею генералы.

Итак, что касается до количества войск, то кавалерийских полков счислялось всех 19. Сия конница состояла из 5 полков кирасирских, 3 драгунских, 5 гусарских и из 6 конных-гренадерских, к чему присовокуплялось еще 14,000 казаков, 2,000 казанских татар и 1,000 калмыков. Пехота же состояла из 28 мушкетерских и 3 гренадерских волков. Так, что вся армия считалась простирающеюся до 134,000 человек, а именно: 19,000 конницы, 99,000 пехоты и 16,000 иррегулярного войска.

Что ж касается до находившегося при оной генералитета, то полководцы и предводители наши состояли в следующих особах: 1) генерал-фельдмаршале Апраксине, яко главном командире; 2) генерал-аншефах: Георге Ливене, Лопухине, Броуне, Ферморе и Сибильском. Первый из сих, то есть Ливен, войсками не командовал, а находился при свите фельдмаршальской, и придан был ему для совета и власно как в дядьки; странный поистине пример! Но как бы то ни было, но он имел во всех операциях военных великое соучастие; но мы не покрылись бы толиким стыдом пред всем светом, если б не было при нас сей умницы и сего мнимого философа; 3) генерал-порутчиках: Матвее Ливене, Иване Салтыкове, князе Александре Голицыне, Зыбине и Вильгельме Ливене; 4) генерал-майорах: Баумане, Шилинге, Олице, Загряжском, князе Любомирском, графе Румянцове, графе Чернышеве, князе Долгорукове, Мантейфеле, Панине, Фасте, Хомякове и князе Волконском; 5) генерал-квартермистрах: Вильбоэ и Штофельне; 6) генерал-квартермистрах-лейтенантах: Веймарне и Шпрингере; и 7) бригадирах: Демику, Тизенгаузене, Дице, Трейдене, Племянникове и Гартвихе.

Вот сколь великою считалась наша армия по росписаниям и бумагам; но в самом деле была она тогда далеко не такова велика, ибо многие полки не имели своего полного числа, а сверх того из всех находилось множество людей и в разных раскомандировках и отлучках; итак, налицо едва ли было и две трети или половина помянутого числа.

Итак, не успела вышеупомянутым образом вся армия соединиться вместе, как на другой же день (7-го) после того учинен был во всей оной новой между полками разбор и новое распоряжение, и по сему разбору нашему полку досталось в авангардный корпус под команду генерала Ливена. Сей корпус составлен тогда был из пяти полков пехотных, которые отобраны были все малолюднейшие, да трех полков гренадерских драгунских, четырех полков гусарских и нескольких тысяч казаков и калмык. Мы выступили с сим корпусом прежде армии, и еще 8-го числа ввечеру, в поход и, перешед верст с восемь, ночью стали в занятый для всей армии лагерь, при одном прусском местечке, Лейсенимкене, в который прибыла 9-го числа и вся армия.

В сей день происходила перестрелка у наших гусар и казаков с неприятельскими передовыми партиями, засевшими в весьма выгодном месте, версты с три впереди от нашего лагеря, а особливо была сильная пальба около вечера; но как смерклось, то утихла, и наши, прогнав неприятеля, возвратились в лагерь, и это была уже чевертая стычка с неприятелем.

10-го числа определено было всей армии тут дневать и упражняться в печении хлебов; но только что рассвело, как слышна была уже опять пальба из мелкого ружья, также и несколько пушечных выстрелов. Мы так уже к сим перестрелкам привыкли, что ни мало в лагере тем не беспокоились, но спокойно себе в палатках наших поваливались, ибо уверены были, что происходит сие между передовыми войсками, и что они одни могут управиться и до нас не дойдет никак дело. Однако в сей раз потревожили и нас несколько, как с поспешностию схватили у нас из авангарда по 200 человек с полку и отправили при нескольких пушках к тому месту, где перестрелка происходила. Причиною тому было то, что наши казаки, перестреливаясь с отводимым неприятельским караулом, наехали на прусский гренадерский батальон, стоявший при деревне Коленене и прогнаны были им пушками. Однако, между нашею пехотою и их до дела не доходило, и наши возвратились под вечер опять в лагерь, а напротив того, наши казаки наехав, в лежащей против нашего полка недалеко деревне, несколько человек прусских гусар и претерпев от них некоторый урон, так озлобились, что окружив оную сожгли всю деревню до основания вместе со всеми в ней находившимися. Казаки наши в сей день были под предводительством полковников их, Дьячкова и Серебрякова, и сражение было столь жаркое, что пруссаки ретировались с потерею около 100 человек побитыми и шестерых человек взятых в плен.

11-е число стояла армия в сем месте еще неподвижно, и во весь день шел превеликий дождь, а под вечер слышна была опять вдали стрельба, и продолжалась до ночи. Сия была уже шестая стычка и состояла в том, что легкие наши войски наехали при деревне Илшикене на несколько рот прусской ландмилиции и их разбив, прогнали.

12-го числа стояла армия еще все в том же месте и выбирала лучшее место, где бы ей чрез реку Прегель переправиться было можно; ибо хотя намерение ее и было иттить далее вдоль, подле реки Прегеля, но как узнали, что все места и дефилеи захвачены тут были пруссаками и нужнейшие места укреплены шанцами и батареями, то рассудили, оставя сей путь, повернуть влево и, перешед Прегель, обойтить дурные сии места тою стороною, а чрез самое то выманить и неприятеля из его укреплений. Что и воспоследовало действительно, ибо самое то побудило и фельдмаршала Левальда выттить из своего укрепленного лагеря и, переправясь также чрез Прегель при Таплакене, иттить на встречу к нам.

И хотя мы тогда о подлинном положении прусской армии и не знали, однако все заключали, что необходимо скоро дойдет дело до баталии, ибо все к тому уже клонилось.

Между тем, как все сие происходило и мы в сем лагере дня три стояли, случились со мною некоторые приключения, о которых мне вал рассказать надобно. Первое имело проистечение свое от одной сделанной мною сущей резвости или игрушки, которою мне на досуге вздумалось позабавиться, и которая едва было мне не накутила беды, а именно: в один день, как слуга мой ходил в мой походный сундук для вынимания белья, то попадись мне на глаза спрятанный в нем превеликий стеклянный рог с тем белым хлопательным порошком, о котором упоминал я выше сего, и которого наделал я себе довольное количество во время стояния своего на мызе Кальтебрун. Не успел я его увидеть, как родилось во мне желание попробовать сжечь его в большом количестве и посмотреть, сколь громко он хлопнет. Сие было давно уже у меня на уме, но до того времени не было удобного к тому случая, и я про него все позабывал. Но тогда захотелось мне уже того нетерпеливо, и для того, вынувши его, положил я его на свой походный столик и пошел искать места, где б мне оное удобнее в действо произвести. Так случилось, что день тогда был наипрекраснейший, и время самое полуденное и жаркое. Солдаты, поварив каши и пообедав, полеглись тогда все спать; но огни на огнищах еще курились. Я, прохаживаясь позади обозов и посматривая на сии куревы, по счастию увидел в одном месте на огоньке стоящий таган и подле его лежащую сковороду. На что было сего лучше? Я положил на нее насыпать порошку и поставить на таган, и не успел сего вздумать, как тотчас и произвел в действо. Я сбегал в один миг за своим порошком, насыпал его на сковороду с хорошую столовую ложку и, поправив огонь, поставил оную на таган. Но как легко мог я заключить, что он хлопнет сильно и что сковороду с огня сбросит, то чтоб не подвергнуть себя опасности, пошел я в свою палатку, из которой по счастию место сие было видно, и легши в оной на кровать, опустил в ту сторону полу и смотрел с нетерпеливостию, что воспоследует. Долго не было ничего, и я думал, что огонь мал и от того порошок не скоро тает. Однако я обманулся. Он растаял себе благополучно и вдруг произвел точно такой удар, как бы разорвало превеликую бомбу. Не ожидая столь сильного и все чаяние мое превосходящего удара, обмер я тогда и спужался, ибо тогда только, а не прежде, пришло мне в голову, что игрушка моя легко может потрясть и бедами. "Ахти! говорил я тогда сам себе: — что это я наделал и напроказил. Уж не сделалось бы тревоги и не было бы мне от того беды какой? Удар слишком силен и громок, не услышал бы его сам фельдмаршал. Ведь он недалече отсюда стоит, и это я позабыл совсем"! Мысль сия привела меня тотчас в превеликую робость, но которая еще того более увеличилась, как чрез минуту увидел я, что от того действительно не только наш, во другие близ нас стоящие полки чрезвычайно перетревожились. Все солдаты поскакали из сна, и началось превеликое беганье и спрашивание: где? что? из чего! и отчего так хлопнуло? — Каждый спрашивал другого, а тот третьего и вранью не было и конца тогда. Иной говорил, что выстрелило из пушки; другие спорили, что разорвало бомбу; третьи говорили, не разорвало ли где патронного ящика или казны пороховой! Четвертые сами не знали на что подумать, и как судить. Но все вообще и с разных сторон бежали к тому месту, где удар быль слышан и где в единый миг собралось множество народа, но который только взад и вперед толпился, и не видя ничего, не знал как судить, и чему удар приписывать.

Для меня, лежащего тогда в палатке и видевшего все сие зрелище, сие было весьма и весьма неприятно. — "Ну, вот так", говорил я сам себе: — "не угадал ли я, что наделал проказ. Чай самая нелегкая догадала меня затевать сию потеху? Ну, как узнают все дело! Ну, если кто-нибудь видел меня в то время, как я был у огонька! Ну, если догадаются, что всему тому был я причиною?" Не успел я сего еще вымолвить, как новый слух поразил сердце мое власно как громовою стрелою! Прискакало от федьдмаршала несколько, один за одним, ординарцев, и все кричали и спрашивали: "кто это? кто и для чего выстрелил из пушки!" Обмер я тогда, и спужался как сие услышал. Я уже думал, что неведомо что будет, и оттого так оробел, что не знал что делать; если б можно было, то ушел бы куда-нибудь и спрятался так, чтоб никак не нашли; но как уйтить и деваться было некуда, то другого не нашел, как спрятаться на постели под одеялой и притвориться спящим. Однако не сон тогда был у меня на уме, но я ждал каждую минуту, что меня пришед возьмут и поведут к фельдмаршалу, ибо я второпях уже за верное полагал, что меня и видели, и все дело узнали, и оттого трепеща как от лихорадки, только то и делал, что просил мысленно Бога, чтоб он меня помиловал и от сей беды избавил. Но по особливому счастию так случилось, что меня никто у огонька не видал, и никому того на ум не приходило, чтоб то произошло от меня, а все только твердили и дивясь, сами сказывали присланным от фельдмаршала, что хлопнуло тут, но что такое и из чего, того никто не видал и не знает, ибо не видно было ни огня, ни дыма, и что они все сами тому довольно надивиться не могут. А таким образом дело сие и кончилось, и осталось на том, что никто не знает и не узнал и после, ибо самому мне открывать и шуткою своею хвастаться не было резона, но я пролежал на постели своей и не кукнул до тех пор, покуда все угомонились, да и тогда сказывающим мне уверял, что я так крепко спал, что ничего не слыхал.

Но как письмо мое уже велико, то окончив оное и отложив прочее до будущего, остаюсь и проч.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.