Глава тринадцатая ПОЛИТИЧЕСКИЙ АНГАЖЕМЕНТ

Глава тринадцатая

ПОЛИТИЧЕСКИЙ АНГАЖЕМЕНТ

Гамсун в конце жизни писал, что всегда был политически ангажирован, но никогда не принимал участия в самой политике. Так ли это?

Надо сказать, что на рубеже веков в Норвегии не было и быть не могло не интересовавшихся политикой граждан. Слово «граждане» — единственно верное для описания внутреннего состояния норвежцев в то время, ибо речь шла о свободе их родины.

* * *

Это было время борьбы за политическую и национальную независимость. Идея культурной общности определенных народов возникла во время Наполеоновских войн и приобрела особенное значение в 1853–1856 годах (Крымская война) и во время Датско-прусской войны (особенно знаменателен 1864 год, когда Дании пришлось уступить Шлезвиг-Голштинию). В Норвегии теория скандинавской общности приобрела многих сторонников во главе с писателем Бьёрнстьерне Бьёрнсоном по той простой причине, что давала возможность соединить идею северного единства с требованием большей внутренней свободы.

Впервые идея скандинавского единства была сформулирована на заседании шведского общества «Готический союз» в Стокгольме в 1811 году. Члены этого общества утверждали, что их предками были готы и своей основной задачей считали изучение старых саг и преданий. Они развивали в своих литературных произведениях древние сюжеты — сказание о Сигурде Победителе Дракона, о Фритьофе Смелом и Ингеборг, о древних богах Идун и Браги.

Широкого распространения это движение не получило. В 1833 году общество было распущено, однако в 1860 — 1870-х годах века подобные «неоготические» студенческие кружки возникли в Лунде, Упсале, Копенгагене и Христианин.

В 1836 году Норвежское студенческое сообщество получило две серебряные копии старинных рогов с руническими надписями в подарок от профессора Юнаса А. Хильма. Эти сосуды употреблялись для питья во время здравиц в особо торжественных случаях. Из Рога Браги пили за прошлые славные дела, а из Рога Клятв — за будущие. Пили за процветание Норвегии и других Скандинавских стран и читали отрывки из «Старшей Эдды».

Сама процедура проведения подобных встреч была, по сути, одинакова для всех студенческих обществ. На одном из таких вечеров в Упсале в 1856 году произносились пламенные речи, которые произвели такое сильное впечатление на Бьёрнстьерне Бьёрнсона, что он решил стать поэтом. Артур Газелиус, будущий основатель Северного музея в Стокгольме в 1874 году, тоже присутствовал на подобных заседаниях. Бывали там и Карл Курман и норвежец Лоренц Дитрихсон, которые через 15 лет постарались воспроизвести средневековую обстановку в своих собственных домах.

В 1906 году, через год после расторжения унии Норвегии со Швецией, Курман писал Дитрихсону, бывшему тогда профессором истории искусств в университете Кристиании: «Вот уже пятнадцать лет прошло с тех пор, как мы молодыми людьми с горящими глазами и быстро бьющимися сердцами произносили пламенные клятвы и пили мед из старинного рога в Упсале, а мне кажется, что было это вчера».

Именно благодаря кружку людей, собравшемуся вокруг Газелиуса, Курмана и Дитрихсона, в 1856–1875 годах профессора Стокгольмского университета, неоготический северный стиль и получил свое распространение. В 1878 году на вилле Курмана, построенной в древнескандинавском стиле, состоялся вечер, на котором, по воспоминаниям художника Георга Паули, «молодая девушка обносила гостей пивом в серебряном роге». Традиции стокгольмского и упсальских обществ по-прежнему оставались живы и продолжили свое существование в неоготических кружках «Идун» и «Руна», которые были созданы в Стокгольме соответственно в 1862 и 1871 годах. В их работе принимали участие Газелиус, Курман, Дитрихсон и даже Август Стриндберг. Особенное распространение «северное» движение получило в Швеции в 1860–1870 годах.

В Швеции и Дании в 1880-х годах это движение стало постепенно угасать, но зато продолжило свое существование в Норвегии и приобрело там особенное значение после разрыва унии со Швецией.

Норвегии было необходимо найти основу для национального самосознания, но сделать это оказалось непросто, ибо долгое время Норвегия была связана с Данией и Швецией крепкими политическими, а следовательно, и идеологическими узами.

Это явилось основной причиной запоздалого присоединения Норвегии к «северному» движению.

В 1830-х годах идея национальной независимости Норвегии стала особенно популярной благодаря влиянию поэта Хенрика Вергеланна и историков Якова Рудольфа Кейсера и Петера Андреаса Мунка. Они утверждали, что норвежцы — это совершенно отдельная ветвь на скандинавском древе, чьи культура и язык запечатлены в сагах. В Скандинавском обществе, созданном в 1843 году, и ему подобных организациях Норвегия рассматривалась как культурный центр всего Севера. Благодаря изысканиям Ивара Осена в области норвежских диалектов и собранию народных сказок и легенд Пера Кристена Асбьёрнсона и Йергена Ингебретсена My эта национальная идея получила дальнейшее развитие. Поэт Юхан Себастьян Вельхавен и художники Юхан К. Даль, Адольф Тидеман и Ханс Гюде в своих работах рисовали идеалистический образ народа. Во время своих путешествий по Норвегии Даль сделал замечательные зарисовки и тщательно изучил норвежские деревянные церкви — ставкирки, что было описано в книге, вышедшей в 1837 году.

Приблизительно в это же время он предложил перенести ставкирку из Ванга в парк королевского дворца в Кристиании, но придворный архитектор Линстоу решительно воспротивился этому. Церковь была приобретена в 1841 году королем Пруссии Фридрихом Вильгельмом IV и установлена в парке неподалеку от королевского дворца в Шлезвиге. Тем не менее изучение Далем норвежских деревянных церквей с точки зрения их значимости для национальной культуры возымело свое действие, и в 1841 году при создании интерьера Птичьей комнаты в королевском дворце Юхан Флинту использовал древнескандинавские мотивы «ленточного зверя».

Декоратор Юхан Людвиг из Бергена использовал мотивы и «ленточного зверя», и фигуры богов в своих корабельных украшениях. В 1862 году им было создано знамя для Бергенского певческого общества, на котором изображены и драконы, и боги Браги и Идун.

Стиль «дракона» и средневековые мотивы широко использовались при оформлении книг и журналов в 1850-х и 1860-х годах.

Художники хотели представить Норвегию центром искусств эпохи викингов. Вскоре была создана и научная школа с подобными целями. В 1844 году создается даже Общество по сохранению норвежских памятников истории. Председатель этого общества Николай Николаусен, впоследствии ставший государственным антикваром и членом правления Музея искусств, много времени уделял изучению памятников старины и изъездил вдоль и поперек всю Норвегию с целью научных изысканий. Результатом этих занятий стала вышедшая в 1855 году книга «Памятники средневекового искусства в Норвегии», где особенное внимание уделялось архитектуре деревянных церквей и построек на хуторах.

Несомненное значение для дальнейшего развития идеи национального самосознания в искусстве имело и само возвращение Лоренца Дитрихсона домой в Норвегию в 1875 году, который привез из Швеции идею реформации искусства на истинно национальной основе. Именно ему принадлежала идея создания Музея прикладных искусств, который был открыт в 1876 году. Музей явился претворением в жизнь национальной идеи, и первое время в нем были представлены прежде всего старинные норвежские ковры, резьба по дереву и филигрань, которые, по замыслу создателя экспозиции, должны были вдохновлять современных художников на создание национальных произведений искусства.

В Норвегии основными факторами, способствующими развитию древнескандинавского стиля, были находки викингских кораблей и возникший интерес к ставкиркам. В 1867 году был найден корабль викингов в Туне, в 1880-м — в Гокстаде, в 1903-м — в Осеберге. Находки привлекли к себе всеобщее внимание, и о них писали все газеты и журналы страны. Помимо кораблей там были найдены предметы прикладного искусства, которые сами по себе были прекрасным источником для новых идей художников. Вскоре после начала реставрации (1869) Кафедрального собора в Трондхейме вся Норвегия осознала значение памятников старины и важность их сохранения.

Но это была «культурная» часть жизни.

* * *

В политике же ситуация обострилась из-за того, что норвежцам стало невмоготу находиться в унии со шведами. Хотя короли из дома Бернадотов старались вести общую, шведско-норвежскую, политику, в 1885 году их внешнеполитические возможности были урезаны шведским парламентом — риксдагом. Все решения теперь мог принимать только кабинет министров, а тогдашний премьер-министр Норвегии шел на поводу у Швеции практически во всех вопросах.

Норвежская партия «венстре» боролась за создание самостоятельного внешнеполитического ведомства во главе с собственным министром иностранных дел, и первым шагом должно было стать введение национальной консульской службы. Однако Швеция отвергла предложение о создании консульств.

Ситуация все накалялась.

В конце XIX — начале XX века ускорение промышленного развития Норвегии побуждало ее к еще более упорной борьбе за разрыв унии со Швецией. Разную внешнеполитическую окраску принимал и традиционный нейтралитет Швеции и Норвегии: Швеция тяготела к кайзеровской Германии, а Норвегия — к Британской империи.

Гамсун поддерживал так называемое патриотическое движение, которое ратовало за немедленное расторжение унии. В 1893 году он писал своим друзьям: «Я хочу моего собственного министра иностранных дел и я хочу моего собственного короля. У нас все должно быть свое, иначе получим мы республику и разруху, спартанскую экономию».

В этом письме он, при всей своей нелюбви к Англии, с восхищением отзывается об английских монархах: «Неудивительно, что величайшие мыслители родились в Англии. Поскольку Англия, несмотря на весь свой либерализм, даже радикализм, проникнута духом монархии… И я не видел зрелища красивее, чем проезд принца Уэльского по улицам города, на которых стоит ликующая толпа».

В 1903 году Гамсун был возмущен позицией своего кумира, осторожного Бьёрнсона, который призывал не к расторжению унии, а к дальнейшим переговорам со Швецией.

В письме к Петеру Нансену, работавшему в издательстве «Гюльдендаль», он писал: «Эта свинья в 71 год перешла на сторону шведов за сто сорок тысяч крон. Я мог бы сделать это или его дети могли бы так поступить, поскольку все мы — „последыши“ Бьёрнсона, но он — ОН — не должен был этого делать, он был связан всем! всем! прошлым».

Гамсун публикует в «Форпостене» «Письмо небес к Бирону», в котором подробно объясняет причины своего разочарования: Бьёрнсон изменил делу, за которое всегда боролся. Гамсун пишет: «Учитель! Вы состарились! И в этом все дело! Господи, как жалко, что вы состарились!»

Письмо было настоящей провокацией, потому что Гамсун хотел заставить Бьёрнсона вступить с ним в полемику.

Но разрыва с Бьёрнсоном не последовало. Через несколько лет они вновь стали союзниками, Учителем и Учеником.

В 1905 году закон о консулах был принят норвежским стортингом единогласно. Последовали вето шведского короля Оскара II и отставка норвежского правительства. Король отставку не принял, поскольку не мог назначить другое правительство. Тем самым он формально признал неспособность выполнять обязанности главы норвежского государства. Стортинг ловко использовал сложившуюся ситуацию как конституционное основание для расторжения унии.

Гамсун принимал активное участие в антишведских выступлениях. Он писал статьи в газеты и даже записался в стрелковый отряд Дрёбака.

7 июня 1905 года единогласно была принята резолюция о расторжении унии, и одновременно стортинг просил Оскара II разрешить одному из шведских принцев занять норвежский престол.

8 сентябре 1905 года в шведском городе Карлстаде было достигнуто соглашение об условиях мирного расторжения унии. Престол, в связи с отказом шведских Бернадотов стать норвежскими королями, был предложен Карлу Датскому. После проведенного в начале ноября референдума, на котором подавляющее большинство норвежцев высказались за монархию, датский принц стал норвежским королем Хоконом VII. Случилось это 18 ноября.

Гамсун радовался вместе со всеми норвежцами. Как пишет его сын: «…единственный раз в жизни он разделил точку зрения большинства. Быть может, кому-то покажется, что не стоило ему этого делать, а надо было поддержать меньшинство и остаться верным своим привычкам. Однако Гамсун и остался верным себе и ни в чем не покривил душой: на этот раз его субъективное мнение совпало с мнением большинства».

* * *

Но и после обретения Норвегией самостоятельности жизнь в ней к лучшему, надо сказать, не изменилась. В стране быстро развивалась промышленность — в первую очередь энергетика. Строили гидроэлектростанции иностранные компании, которые скупали один за другим водопады — источники энергии. Страну потихоньку растаскивали на части.

Однако, благодаря принятым законам, концессии иностранцам на строительство крупных плотин стали давать на ограниченный срок (на 60–80 лет), и государство оставило за собой право безвозмездного возврата всех сооружений по истечении этого срока.

Но крестьянские хозяйства Норвегии этот закон не спас да и не мог спасти. Крестьянская культура, столь дорогая сердцу и душе Гамсуна, разрушалась.

Долгие годы он мучительно решал вопрос о сущности духовности и подлинности жизненных ценностей. Городская и деревенская жизнь для него — всегда противоположности, но неразрывно связанные между собой. А идеальная форма человеческого существования у Гамсуна — жизнь на земле, крестьянский быт, неразрывная связь человека с землей. Отсюда берет начало гамсуновское понятие «крестьянская культура» в противовес понятию «цивилизации».

Крестьянской культуре и ее борьбе с цивилизацией посвящены в эти годы многие его статьи, но одной из самых выразительных, пожалуй, является письмо в газету «Классекампен»:

«18 января 1910 г.

Г-н редактор Эжен Олауссен!

Мне приходится получать немало любопытных писем, а сейчас вот пришло и Ваше.

Не буду писать о моей недавней корреспонденции, расскажу лишь о полученных с одной и той же почтой три года назад письмах: первое было от одной дамы из Сибири (оно написано по-русски, так что я не смог прочитать его), второе прислал некий господин из Австрии, сообщивший, что он неврастеник, и просивший разрешения приехать и пожить у меня (моя жена ответила ему, что у нас в доме и так хватает неврастеников), и, наконец, третье — от женщины из Хаугесунда, справлявшейся, не смогу ли я купить акции китобойной компании у ее мужа, чтобы спасти его от банкротства (я не был в состоянии ответить этой даме — у меня просто не нашлось слов).

Ваше письмо также откровенно и весьма примечательно, хотя, несомненно, совсем по-иному. Я благодарен Вам за искренность, и только плохое состояние здоровья не позволяет мне написать обо всем подробнее.

Классовая борьба — что это такое, прежде всего? Борьба за отсутствие классов или за наличие одного? Вы прекрасно знаете, что ни то, ни другое в равной степени невозможно в нашей жизни. Вы сами принадлежите к одному классу, Ваш наборщик — к другому, а Ваши дети, если они у Вас, конечно, есть, будут принадлежать к третьему.

Вы позволяете г-ну Альфреду Крусе жалеть русского крестьянина за то, что тот не умеет читать и писать. Неужели Вы действительно думаете, что способность складывать буквы в слова делает людей счастливее? Наоборот. В мифе о грехопадении Адама и Евы заключена глубокая истина. Вам, вкусившему яблоко с древа познания, это, должно быть, известно. По-вашему, тот, кто наиболее ловко обращается с буквами, находится в лучшем положении, но мы-то наблюдаем прямо противоположное — посмотрите на профессоров или, чтобы уж далеко не ходить, на редакторов. Человеку, помимо умения оперировать буквами, нужно еще и многое другое — характер, сердце, ум, а это не приходит само по себе.

Вот Вы говорите о короле. Король пожертвовал деньги одной из школ, где учат, как противостоять влиянию идей социализма и антимилитаризма на севере Европы, и тем самым бросил перчатку общественному мнению. Я не знаком лично с королем, никогда его не видел, но он, вероятно, будучи добрым человеком, выполняет просьбу, когда его о чем-нибудь просят. В следующий раз он поможет рабочим. Вы требуете, чтобы двести тысяч избирателей, поддерживающих социалистов, осудили короля за его дар школе. Один норвежский адвокат написал на днях, что эти двести тысяч социалистов нельзя называть изменниками родины, ибо их — двести тысяч. Но и Вы, и адвокат были введены в заблуждение громадной величиной цифры, однако количество не является признаком классовости! Просто, когда двести тысяч непоколебимо уверены в чем-нибудь, они начинают бесчинствовать. Разоружить какую-то страну — значит разоружить все ее население, тем самым лишив защиты дома ее граждан. Представьте себе, что Ваш дом подвергся нападению, а Вы даже не можете защитить его! Именно в этом и ни в чем ином и проявляется на деле антимилитаризм в Норвегии!

Вы считаете, что, когда в стортинге будет обсуждаться вопрос об отчислениях в королевскую казну, необходимо протестовать против них, бороться против утопающей в роскоши норвежской монархии. Если бы я был уверен, что на смену придет что-то лучшее, то поддержал бы Вас, однако я полагаю, что будет только хуже. В практическом отношении человечество ничего не получает от служения красоте, высшим идеалам и символам. Вы пишете сами, что здание парламента в Берне „роскошно украшено люстрами, картинами и орнаментом на потолках и стенах“. Цветы можно увидеть в каждом саду, но они совершенно бесполезны, это излишество, которое не по душе нашим двумстам тысячам, ибо их нельзя положить в кастрюлю и приготовить из них еду. Для них они всего лишь жалкое сено. Просто цветы.

Я выделил бы два миллиона крон в королевскую казну. Норвегия в состоянии это сделать, и мы бы выиграли от этого, потому что король как символ мог бы хоть немного скрасить нашу убогую, серую жизнь. Расточительный Людовик был и, несмотря ни на что, остается любимцем всей Баварии. Ничем подобным не сможет стать для Норвегии президент республики. Жили ли Вы когда-нибудь в республиканском государстве? Знаете ли Вы, например, как избирается президент? Его избирают двести тысяч представителей всех слоев общества, и в итоге президентом становится какой-нибудь Вильсон.

Вот Вы говорите о войне, об антимилитаризме. Но Вы прекрасно знаете, что, разоружившись, Вы все равно не сможете помешать войне, но зато оставите беззащитным отечество. Почему не бастуют против войны? — вопрошает рождественский номер Вашего журнала. Неужели Вы считаете, что антивоенные забастовки — это изобретение социализма? У Тацита, во всяком случае, есть указания на нечто подобное в древние времена, однако это не смогло остановить войны.

Война — это вот что: в Англии и Франции либо нет прироста населения, либо он очень невелик, но зато есть огромные колонии, которые этим странам не нужны. Германия же лопается от избытка населения, но ей не хватает колоний. Во всех уголках мира Германия пытается найти место для избытка своего населения, но Англия тут же пресекает ее попытки. Германия ждет пятнадцать лет, население увеличивается, и наконец происходит взрыв. Это война. А затем начинают говорить о жестокой политике Германии.

Война в своей сущности не является чем-то противоестественным, война за свободу и выживание даже естественна, но не для наших двухсот тысяч.

Выше я высказался по некоторым вопросам, затронутым в тех номерах журнала, которые Вы прислали мне. Я никогда не предполагал делать их поверхностный разбор, но не мог и обойти их. На каждое мое слово у Вас найдется тысяча возражений, и я не понимаю, зачем Вы хотите вовлечь меня в этот бесконечный спор. Вы так же, как и раньше, станете бороться за то, чем недовольны „классы“. И у Вас будет так же, как и раньше, тысяча возражений на каждое слово. Недовольство может играть важную и положительную роль как движущая сила „вперед“, оно имело бы еще большее значение, если бы любое движение, любое развитие было бы прогрессивным. Но это, как известно, не так. Кроме того, важно знать, во что вечное недовольство обойдется людям и не придется ли им заплатить за него гораздо больше, чем оно стоит. Если же благодаря ему жизнь наших двухсот тысяч изо дня в день становится все более безрадостной, неприкаянной и постылой, то ему и вовсе грош цена. Вы можете ответить, что Вы работаете ради масс, ради большинства. Но Вам следовало бы наставить их на путь истинный. Вам следовало бы сказать правду: большинство заблуждается. Эти двести тысяч, например, — сторонники движения за превращение лансмола в государственный язык, то есть они хотят лишить свою страну языка.[112] Им ведь не нужен язык, им нужно лишь некое вспомогательное средство для того, чтобы люди смогли понять друг друга. Неужели они имеют право забаллотировать язык целой страны? Адвокат ответил бы: „Да, имеют, ибо их двести тысяч“.

Вы опять будете возражать на каждое слово и по-прежнему станете поддерживать недовольство масс. И массы будут все так же чувствовать, что они обижены „классами“. Эти двести тысяч уже не вернутся в деревню, ибо в деревне нет ни парка „Тиволи“, ни синематографа, ни Народного дома.[113] Они не хотят обрабатывать землю, которая кормит нас всех, и эти двести тысяч в том числе. Вместо того, чтобы возделывать свой участок, иметь собственный дом для себя и своих родных, они хотят стать пролетариями в городе и жить по воле рока, а в худшем случае за счет приютов для бедных или милосердия. Они нужны деревне, нужны земле, но не нужны городу. Но они-то стремятся в город. В город! В своем заблуждении они не хотят ни слышать, ни думать о судьбах своих детей. Что станется с детьми и молодежью в атмосфере вечного недовольства и забастовок, каждодневной нужды? Но только город, один только город у них на уме. Сегодня опять пришел запрос о пожертвованиях на обустройство крестьян, переехавших в город. Затем к милосердию воззовут опять, и таким образом они перебьются до весны. А затем наступит опять зима. Усилим классовую борьбу! — скажете Вы.

А Вам бы следовало сказать о необходимости развивать сельское хозяйство в Норвегии, о том, что надо увеличить количество продукции. Производит ли что-нибудь пролетарий, фабричный рабочий? В общем и целом — нет. Он лишь перерабатывает продукт, преобразует его. Я же не знаю ни одной вещи, необходимой для жизни, которую бы мы не могли произвести и создать в деревне, — еду, одежду, жилье, свет. Скажете, у нас нет театра? Но у нас в деревне вершится такое действо, что и Национальный театр позавидует!

Надо развивать сельское хозяйство в Норвегии. Но не за счет государственных дотаций. Это теории юристов, живущих от политики. Сельское хозяйство, основанное на индивидуальном труде и личной заинтересованности каждого, — вот что необходимо. Предложите в Народном доме такую программу!

Я не считаю, что изрекаю абсолютную истину, но мне кажется, что моя программа продуктивнее, чем теория классовой борьбы.

Уважающий Вас

Кнут Гамсун».

Сам Гамсун тоже стремился создать «сельское хозяйство, основанное на индивидуальном труде и личной заинтересованности», однако это долгое время у него не получалось…

Для писателя время обретения Норвегией независимости стало и временем поиска собственного дальнейшего пути в жизни.

Свободу он обрел — и в полной мере наслаждался ею.

В первый же год после развода Гамсун пишет роман «Под осенней звездой» (1906), начало «трилогии о странниках» — «Странник играет под сурдинку» (1909), «Последняя радость» (1912).

В этих элегичных по тону романах Гамсун вновь возвращается к теме бродяжничества по родной земле. Повествование ведется от лица Кнута Педерсена, то есть самого автора. Его цель — вернуться к истокам, к простому народу и простым радостям жизни.

С мягким юмором рассказывает он о сельской Норвегии. Зорко увиденные и метко схваченные разнообразные типы людей проходят перед ним. Рассказчик движется от имения к имению, перебиваясь случайной работой: то валит лес, то проводит водопровод в пасторский дом, встречает своих старых знакомцев по прежним странствиям. Однако одиночество героя-странника уже не источник свободы, а причина жизненной трагедии.

Сам Гамсун чувствовал, что жизнь его клонится к закату, и роман пронизывает горькая мысль об одиночестве как о неизбежном уделе человека.

Он стоит вне событий и любовных игр. Он выбирает позицию стороннего наблюдателя, который продолжает жить, опираясь на собственный опыт, и благодаря ему влияет на свою судьбу.

* * *

В 1907 году Гамсун читает лекцию в Студенческом обществе, которая в очередной раз шокировала общественность Норвегии. Называлась лекция «Чти молодых», и призывала она стариков к смирению и уважению молодых, причем в довольно резкой форме:

«Что такое четвертая заповедь? Да она просто перевернута с ног на голову. Это вовсе не дети должны почитать своих родителей, а наоборот: родители — детей, и в более широком смысле — молодежь. Именно так, а не иначе!

Молодежь — это команда на корабле, который называется жизнь. В ней наша сила и благословение. Когда надо выполнять обещанное, старики пасуют, и тут вперед выходят молодые».

Сам Гамсун очень боялся уподобиться своему герою Ивару Карено, предавшему идеалы молодости, и всегда старался не менять своего мнения. Быть может, именно эта позиция и привела его к трагедии в конце жизни, хотя, как нам кажется, в последней битве именно Гамсун победил и сами обстоятельства, и своих противников…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.