12 МАЙОРЕК

Первый день 1943 года — того года, который должен был, по предсказанию Рузвельта, принести немцам поражение. И правда — удача отвернулась от них на всех фронтах. Если бы где-нибудь линия фронта проходила поближе! Пришло известие о поражении немцев под Сталинградом. Оно было настолько ощутимо, что его нельзя было скрыть или игнорировать, заявляя в печати, что «это событие не имеет никакого значения для победоносного хода войны». На этот раз пришлось признаваться; немцы объявили трехдневный траур, для нас это были первые за много месяцев радостные дни. Оптимисты потирали руки, уверенные, что войне скоро конец. Пессимисты придерживались другой точки зрения: война продлится еще долго, но теперь, по крайней мере, нет ни малейшего сомнения в ее исходе.

Хорошие политические новости приходили все чаще, и вместе с этим возрастала активность подпольных организаций в гетто. Мы тоже не стояли в стороне. Майорек ежедневно доставлял из города мешки с картофелем для нашей бригады, пряча в них боеприпасы. Потом мы делили их между собой, прятали в штанах и так проносили н гетто. Это было опасно: любая случайность — и все могло закончиться для нас трагически.

Майорек, как всегда, приволок мешки ко мне на склад. Я должен был их опорожнить, патроны спрятать и вечером раздать товарищам. Но едва он успел поставить свою ношy на землю и исчезнуть, как вдруг отворилась дверь и на пороге появился унтер-штурмфюрер Янг. Он огляделся, увидел мешки и сразу направился к ним. Ноги у меня подкосились. Если проверит, что внутри, мы пропали. Я первый получу пулю в лоб. Янг остановился около мешков и попробовал какой-то из них развязать. Веревка запуталась, и узел не поддавался. Эсэсовец нетерпеливо ругнулся и оглянулся на меня.

— Развязать! — буркнул он.

Я подошел ближе, стараясь сдержать нервную дрожь. Намеренно медленно, стараясь казаться спокойным, я взялся за узел. Немец стоял надо мной подбоченясь.

— Что внутри?

— Картошка. Ведь нам разрешают ежедневно приносить ее в гетто.

Мешок был уже открыт. Последовал приказ:

— Показать!

Я сунул руку внутрь. Это был не картофель. Как раз в тот день часть картофеля Майорек заменил крупой и фасолью. Они были сверху, картошка внизу, под ними.

Я показал горсть продолговатых, желтоватого цвета зерен.

— Картошка? — Янг иронически засмеялся и приказал показать, что там глубже.

На этот раз я вытащил горсть крупы. Каждую секунду я мог ожидать побоев за попытку обмануть немца. Я даже хотел этого. Тогда внимание эсэсовца будет отвлечено от того, что было глубже в мешках. Но он меня даже не ударил. Повернулся на каблуках и вышел. И тут же вновь ворвался в помещение, желая, видимо, поймать меня с поличным. Я стоял посреди склада со сбившимся от волнения дыханием. Мне нужно было сначала прийти в себя.

Только когда удаляющиеся шаги Янга по коридору совсем стихли, я поспешно высыпал все из мешков и спрятал боеприпасы под кучей извести, сваленной в углу склада. В тот же вечер, возвращаясь в гетто, мы, как всегда, перебросили через стену очередной мешок с патронами и гранатами. И на этот раз нам все сошло с рук.

14 января, в пятницу, немцы, разозленные неудачами на фронтах и нескрываемой радостью по этому поводу польского населения, устроили новые облавы — на этот раз по всей территории Варшавы. Облавы должны были идти три дня подряд. Ежедневно по пути на работу и обратно мы видели, как на улицах ловят или останавливают людей. В сторону тюрем беспрерывно шли «воронки» — полицейские грузовики, набитые задержанными. Из тюрем машины возвращались уже пустыми и готовыми принять новые партии будущих узников концентрационных лагерей.

Какая-то группа «арийцев» пыталась спрятаться в гетто. Это был еще один парадокс оккупации: повязка со звездой, самая опасная метка, стала вдруг на какое-то время спасительным защитным знаком, поскольку евреев в тот момент не забирали.

Однако через два дня пришел и наш черед. Явившись в понедельник на работу, я застал там лишь немногих своих товарищей, которых, очевидно, некем было заменить. И меня, как кладовщика, включили в их число. Под надзором двух жандармов мы двинулись к воротам гетто. Обычно их охраняла только еврейская полиция, но на этот раз здесь находился целый отдел жандармерии, который тщательно проверял документы всех, кто выходил с территории гетто на работу. По тротуару неуверенно шел мальчик лет десяти. Он был бледен и так напуган, что забыл снять шапку перед идущим ему навстречу жандармом. Немец задержал мальчика и, не говоря ни слова, вынул револьвер, приставил ему к виску и выстрелил. Ребенок осел на землю, его руки забились в конвульсиях, он выгнулся и умер. Жандарм спокойно убрал револьвер в кобуру и продолжил свой путь. Я всмотрелся в него: ни жестокости на лице, ни следов злобы. То был нормальный, спокойный человек, который только что исполнил одну из своих многочисленных ежедневных обязанностей — не самую важную — и сразу забыл об этом, занятый другими делами, куда более серьезными.

Мы уже стояли с «арийской» стороны, когда до нас донеслись звуки выстрелов. Это оставшиеся в гетто евреи, увидев, что их окружают, сбились в группы и первые ответили выстрелами на немецкий террор.

Поглощенные мыслью о том, что сейчас будет в гетто, мы отправились на работу, чувствуя себя совершенно разбитыми. Вне всяких сомнений, начался новый этап ликвидации гетто. Рядом со мной шел младший Пружанский, тревожась, удастся ли его родителям, которые остались дома, улучить момент и где-то спрятаться, чтобы избежать депортации. А у меня был другой, довольно специфический, повод для огорчения: я оставил в комнате на столе авторучку и часы — все свое богатство. Я рассчитывал продать эти предметы, и если бы мне удалось бежать, то на вырученные деньги я сумел бы протянуть несколько дней — до тех пор, пока друзья помогут как-то устроиться.

В тот вечер мы в гетто не вернулись. Какое-то время нас оставляли ночевать на Нарбута. И только позже узнали, что в это время делалось в гетто: люди как могли сопротивлялись отправке на смерть. Прятались в приготовленных заранее тайниках, а женщины поливали лестничные клетки водой, которая превращалась в лед, и немцам было труднее подняться на этажи. В некоторых домах жители забаррикадировались и вступили в перестрелку с эсэсовцами, решив погибнуть с оружием в руках вместо того, чтобы дать задушить себя в газовой камере.

Из еврейского госпиталя забрали больных прямо в белье, погрузили в ледяные вагоны и вывезли в Треблинку. Но все же, благодаря этому первому акту вооруженного сопротивления со стороны евреев, за пять дней немцы смогли вывезти не более пяти тысяч человек вместо запланированных ими десяти тысяч.

На пятый день вечером Зигзаг сообщил, что акция «очистки гетто от паразитических элементов» закончена и мы можем наконец вернуться домой. Сердце у меня колотилось как молот. Улицы гетто являли ужасающую картину. Тротуары были засыпаны битым стеклом. Сточные канавы забиты пером из разорванных подушек. Перья были везде. Каждое дуновение ветра поднимало облака перьев и рассыпало их вокруг, словно снег, который падал наоборот — с земли на небо. Везде лежали человеческие останки. Кругом такая тишина, что звук наших шагов отражался долгим эхом от стен домов, будто мы шли по горному ущелью.

В разоренной комнате никого не было. Все брошено так, как оставили родители Пружанского перед депортацией. Нары после последней ночи, которую они провели здесь, не застланы, а на погасшей печурке стоит кастрюлька с кофе, который им уже не суждено было выпить. Ручка и часы лежали на столе так, как я их оставил.

Теперь нужно было действовать как можно скорее и как можно энергичнее. Во время следующей акции, которая, очевидно, не за горами, меня тоже могут схватить. При посредничестве Майорека я сумел договориться с друзьями — молодой парой из творческой интеллигенции. Он, Анджей Богуцкий, был актером, а она — певицей, выступавшей под своей девичьей фамилией: Янина Годлевская.

В один прекрасный день Майорек сообщил мне, что они придут ко мне в шесть вечера. Я воспользовался моментом, когда рабочие-«арийцы» отправлялись домой, и незаметно приблизился к воротам. Супруги пришли вместе. Мы почти не разговаривали. Я передал им свои сочинения, авторучку и часы — все, что хотел забрать отсюда с собой. Для этого я заблаговременно принес эти вещи из гетто и спрятал на складе. Мы договорились, что Богуцкий придет за мной в субботу в пять часов. На объекте в это время ожидали какого-то генерала СС с инспекцией. Я рассчитывал, что переполох, обычно сопутствующий таким визитам, поможет мне бежать.

Тем временем нервное напряжение в гетто возрастало, воздух был пропитан тревогой и ожиданием. Начальник еврейской полиции, полковник Шеринский, покончил с собой. Должно быть, он узнал нечто не оставлявшее никаких сомнений, что это конец, если даже такой человек, как он — нужный немцам и имевший с ними тесные связи, то есть такой, кого вывезли бы в последнюю очередь, — не нашел для себя иного выхода, кроме смерти.

Каждый день к нашей бригаде прибивались чужаки, чтобы, оказавшись за стенами гетто, совершить побег. Не всем это удавалось. С «арийской» стороны их ждали «шмальцовщики»[2] — платные агенты или просто любители выследить еврея, напасть на него в ближайшем переулке и ограбить, забрав все его деньги и золото. После этого обобранного человека, как правило, сдавали в гестапо.

В субботу я уже с самого утра не находил себе места. Пройдет ли все гладко? Любой неосторожный шаг мог означать немедленную гибель. Во второй половине дня действительно явился генерал с инспекцией. Все внимание эсэсовцев было поглощено этим визитом, и мы на какое-то время остались без надзора. Примерно в пять часов рабочие-«арийцы» отправлялись домой. Я надел пальто, первый раз за три года снял повязку с голубой звездой и в толчее вместе с ними миновал ворота.

На углу Вишневой стоиял Богуцкий. Значит, пока все хорошо. Заметив меня, он быстро пошел вперед. Я двинулся за ним, поотстав на несколько шагов и высоко подняв воротник, стараясь и темноте не потерять Богуцкого из виду. Улицы были пустынны, горящие фонари попадались редко — в соответствии с правилом, принятым с начала войны. Лишь бы не наткнуться на немца, который мог бы рассмотреть мое лицо. Мы шли быстрым шагом, по самой короткой дороге, но мне все казалось, что нет ей конца. Наконец, мы у цели — у дома на улице Ноаковского, 10, где я должен был спрятаться на шестом этаже в художественной мастерской, хозяином которой был один из лидеров Сопротивления — композитор Петр Перковский. Мы взбежали наверх, перескакивая через три ступеньки. В мастерской нас ждала Годлевская, которая уже не находила себе места от волнения. Увидев нас, она вздохнула с облегчением.

— Ну наконец-то!

И, всплеснув от радости руками, сказала, обращаясь ко мне:

— Когда Анджей ушел за тобой, до меня дошло, что сегодня тринадцатое февраля, а ведь это число приносит несчастье…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.