«Саин-хан»

«Саин-хан»

В памяти потомков Батый остался под именем «Саин-хан». Так называют его арабские и персидские историки, армянские хронисты, венецианец Марко Поло, живший при дворе императора Хубилая¹. Это имя сохранилось в татарском эпосе и позднейших хивинских хрониках²; знают его и русские источники — и не только «Казанская история», в которой отразились прежде всего местные казанские предания, но и собственно русские памятники начиная по крайней мере с XV века³. Прозвище «Саин-хан» обычно переводят как «добрый хан»⁴, хотя встречаются и другие толкования: «умный», или «мудрый», «благоразумный», «высокородный» (так у Рашид ад-Дина) или же «царь отличный» (так у египетского историка начала XV века Ибн Халдуна). При жизни Батыя это прозвище, кажется, не употреблялось. Выдающийся английский востоковед Дж. Э. Бойл доказывает, что имя «Саин-хан» является не чем иным, как посмертным титулом Бату, «употреблявшимся с целью избежать упоминания его настоящего имени» (запрет на упоминание имён умерших правителей существовал в древнем Китае и других странах Восточной Азии и строго соблюдался монголами), и означает это имя всего лишь «покойный хан»⁵. Но даже если так, нельзя не отметить, что прозвище «Саин-хан» в средневековой монгольской истории закрепилось за одним лишь Батыем, стало как бы его вторым именем. И каким бы ни было его первоначальное значение, это прозвище воспринималось теми, кто употреблял его, как свидетельство определённых положительных качеств первого правителя Улуса Джучи.

Притом что в русской истории и в истории многих других народов Батый остался несомненным злодеем и разорителем, источники содержат и восторженные оценки его личных качеств. «Он был человек весьма справедливый и друг мусульман», — писал о Батые ал-Джузджани, вообще-то относившийся к монголам крайне враждебно⁶. «Исчислить дары и щедроты его и измерить великодушие и щедрость его невозможно, — читаем в «Истории завоевателя мира» другого персидского историка XIII века, Джувейни. — Государи соседние, властители разных стран света и другие лица приходили к нему на поклон. Подносившиеся подарки, являвшиеся запасом долгого времени, ещё прежде, чем они могли поступить в казну, он целиком раздавал монголам, мусульманам и всем присутствующим в собрании и не обращал внимания, малы они или велики. Торговцы с разных сторон привозили ему различные товары; всё это, что бы оно ни было, он брал и за каждую вещь давал цену, в несколько раз превышающую её стоимость. Султанам Рума, Сирии и других стран он жаловал льготные грамоты и ярлыки, и всякий, кто являлся к нему, не возвращался без достижения своей цели»⁷. А вот ещё несколько отзывов о правителе Улуса Джучи: «Бату… отличался проницательностью, правосудием и щедростью… Он был чужд нетерпимости и хвастовства» (Вассаф); «это был царь великий и милостивый» (анонимный автор «Родословия тюрок», сочинения XV века); «он был очень добр, за что народ прозвал его Саин-хан, то есть добрый, хороший хан» (армянский хронист XIII века Григор Акнерци)⁸. Итальянский монах Плано Карпини также отмечал щедрость Бату: он «очень милостив к своим людям»; правда, тут же итальянец пояснял, что Бату «всё же внушает… сильный страх; в бою он весьма жесток; он очень проницателен и даже весьма хитёр на войне, так как сражался уже долгое время»⁹.

Мы уже говорили о «чести», которую Батый оказывал русским князьям (и которая для многих из них была «злее зла»). Надо признать: за исключением тех случаев, когда задевались его личные интересы или нарушался принятый у монголов порядок (как это было с Михаилом Черниговским и Андреем Мстиславичем), князья получали от него то, ради чего приезжали в Орду: ярлыки, подтверждавшие их права на ту или иную землю, и защиту от набегов ордынских войск. Армянские, сельджукские и грузинские хронисты также в один голос говорят о том, что Батый милостиво относился ко всем правителям, приезжавшим к нему, удовлетворял их просьбы и щедро одарял их — разумеется, после того, как те изъявляли покорность и исполняли все положенные в таких случаях обряды. «…Начали являться к нему цари и царевичи, князья и купцы — все, огорчённые тем, что были лишены вотчин своих», — сообщает под 1251 годом Киракос Гандзакеци. И Батый, утвердившись во власти после вступления на ханский престол его ставленника Менгу, спешил навести порядок в подвластных ему западных областях Монгольской державы: он «судил по справедливости и возвращал каждому, кто просил его, все области, вотчины и владения и снабжал специальными грамотами (ярлыками. — А. К.), и никто не смел противиться приказам его». Киракос приводит сведения о путешествиях к Батыю двух армянских правителей, и в обоих его рассказах Батый предстаёт прежде всего милостивым ханом. Под тем же 1251 годом сообщается о поездке к сыну Батыя Сартаку армянского князя Гасана Джалала, «великого ишхана Хачена и областей Арциха» (нынешний Нагорный Карабах): Сартак «любезно и почтительно принял его и всех, кто был с ним… [и] повёл к своему отцу, [который] оказал ему высокие почести и вернул ему его вотчины… отнятые раньше у него тюрками и грузинами». (Правда, по возвращении в Армению Гасан подвергся нападкам и притеснениям со стороны эмира Аргуна, наместника великого хана в странах Закавказья, и вынужден был отправиться в Монголию, к Менгу. Позднее, в 1261 году, он будет убит по приказу Аргуна, но ещё позже и сам Аргун будет казнён правителем монгольского Ирана ильханом Хулагу.) А в 1254 году к Батыю явился царь Киликийской Армении Гетум I, чьё государство не было завоёвано монголами, но находилось с ними в союзнических отношениях (выплачивая при этом значительную дань и во всём подчиняясь им). «…Когда воцарился Менгу-хан, — рассказывает Киракос, — великий военачальник Батый, носивший титул царского отца (об этом титуле мы поговорим чуть позже. — А. К.), расположившийся и живший с бесчисленным войском в северных областях на берегу великой и бездонной реки, называемой Етиль (Волга. — А. К.)… послал людей к царю Хетуму с приглашением приехать повидать его и Менгу-хана. И тот, боясь его (Батыя. — А. К.), пустился в путь, но тайком и переодетый из-за страха перед соседями своими тюрками… ибо они издавна таили против него злобу за то, что он протянул руку татарам». (Вражда эта началась ещё в 1242 году, после того как царь Гетум, опасаясь вторжения татар, выдал по их требованию укрывшихся у него мать, жён и дочерей сельджукского султана Гийс ад-Дина.) Добравшись до Карса — города, подвластного татарам, Гетум дождался прибытия своих людей и подвоза богатых подарков для Батыя и великого хана и дальше двигался уже с соответствующей его сану пышностью. Его сопровождал посол самого Батыя, армянский священник Барсег, выполнявший различные дипломатические поручения правителя Улуса Джучи. Через Дербентские ворота Гетум направился к Сартаку, а затем к Батыю, и «там ему был оказан большой почёт и гостеприимство». Это было в начале мая 1254 года, а уже 13-го числа Гетум двинулся дальше — в Монголию, к великому хану Менгу, и, преподнеся подарки, также «по достоинству был почтён им». На обратном пути он сам или его люди вновь побывали у Батыя — и вновь остались довольны оказанным им приёмом¹⁰. Путешествие Гетума продолжалось около двух лет и стало важной вехой в истории армянской культуры и особенно армянской географии, а сам царь Гетум снискал славу «армянского Марко Поло», ибо по возвращении на родину рассказал «множество удивительных и неведомых историй… о варварских племенах, которые он видел и о которых слышал»; значительную часть этих историй Киракос Гандзакеци опустил в своём повествовании, «ибо кое-кому они могут показаться излишними». Напомню, что и послы сельджукского султана Гийс ад-Дина остались весьма довольны тем, как принимал их Батый, который «оказывал почёт, так что они стали предметом зависти обитателей мира»¹¹.

При этом Батый проявлял известную осторожность, стараясь не допускать общения между собой посланцев из разных стран, которые прибывали в его ставку. Об этом сообщает посол французского короля Гильом Рубрук. Сравнивая порядки, существовавшие при дворах великого хана Менгу и Бату, он пишет, что «при дворе Бату есть один ям (здесь в значении ведомства, занимавшегося приёмом иностранных послов. — А. К.) на западной стороне, который принимает всех прибывающих с запада, также обстоит и касательно других стран мира». Если при дворе Менгу-хана посланцы «все вместе находятся под властью одного яма и могут посещать друг друга и видеться», то «при дворе Бату они не знакомы друг с другом, и один не знает про другого, посол ли он, так как они не знают помещений друг друга и видятся только при дворе. И когда зовут одного, другого, может быть, и не зовут, ибо они ходят ко двору только по зову»¹². В общем-то понятно, чего остерегался Батый: за его спиной не должно было происходить никаких переговоров — подобных тем, например, что вели в ставке Туракины-хатун русский князь Ярослав Всеволодович и папский посланец Плано Карпини. Между прочим, такое отношение к иноземным послам, недопущение их общения как друг с другом, так и, особенно, с местным населением станут нормой ведения посольских дел в Московском государстве. В какой-то степени это можно считать «ноу-хау» Батыя. Впрочем, посланцы других стран едва ли были в обиде на него именно за это: оказываясь в его ставке, каждый думал прежде всего о собственных интересах и о том, как бы выбраться оттуда живым и невредимым, желательно с положительным решением своего вопроса и чаемым ярлыком.

Показательный в этом отношении рассказ о доброте и даже благородстве Батыя приведён в анонимной грузинской хронике XIV века. Отправляясь в первый раз в Орду, правитель Грузинского царства атабек Аваг сильно опасался за свою жизнь и готовился к худшему, ибо он и его спутники двигались «по неведомым путям, никогда прежде не проходимым никем из рода грузин». Когда же они добрались до Батыя, «который в ту пору был главнейшим из каэнов (ханов. — А. К.) и величайшим и превосходительным по благолепию своему», то слуга Авага Давид, сын Иване Ахалцихского, желая уберечь своего господина от смертельной опасности, предложил ему поменяться ролями: «Потому как подступил ты ко племени чуждому и неведомо тебе, что может произойти с нами, я советую тебе притвориться так, будто я являюсь патроном и предводителем твоим, а ты мой слуга. Ежели он волеизъявит умертвить тебя, пусть убиенным буду я, но не ты. Я не думаю, чтобы вместе с господином они убили и слугу». «И так многократными мольбами и упорством убедили Авага поступить сим образом. Когда же вошли к Бато, Аваг пропустил вперёд Давида, будто главного». Однако опасения грузин оказались напрасными, убивать их Батый не собирался: «Узрел их Бато, возрадовался и оказывал им почести в течение многих дней. И как только познали благодеяния Бато и не стало опасности смерти, то в один из дней Бато призвал Давида, а Аваг выступил и пошёл впереди. Увидя это и изумившись увиденным, каэн говорил Авагу: “Ты что, совершенно невежественный?” Но Давид с улыбкой отвечал: “Великий, великий победоносный государь! Он и есть мой патрон, а я слуга его”. И изумлённый каэн спросил о причине такого обстоятельства, о чём тот говорил ему: “Я потому так поступил, великий каэн, что мы несведущи о благородстве твоём и неведомо было нам, что ты нам уготавливаешь. И ежели бы ты изъявил казнить, то казнённым прежде был бы я, а не господин мой”». Вопиющее нарушение порядка и чинопочитания, столь ценимых монголами, не вызвало гнев Батыя, как можно было бы подумать. Напротив, он «изумился этому весьма» и, похвалив Давида, произнёс слова, которые должны были сильно польстить самолюбию его грузинских гостей и всех читателей грузинской хроники: «Ежели род грузинский таков, повелеваю, чтобы среди всех родов, которые пребывают под властью монголов, да будет он лучшим и знатнейшим и сопричислят их к воинству монгольскому, вотчины и имущества их принадлежат им и полагаться на них во всём». «Волю сию он повелел начертать и выдать и решение сие отправил великому Менгу-каэну…»¹³

Эта история, несомненно, вымышлена. Но, несмотря на свой легендарный, чисто фольклорный характер, она важна как свидетельство того уважения, которое Батый снискал у подвластных ему народов. И грузинские, и армянские авторы явно противопоставляют «доброго» Батыя «злым» монгольским нойонам, разорителям их родных стран. Справедливости ради отметим, что их собственные страны Батый не разорял — и это, по всей видимости, и объясняет их восприятие Батыя как прежде всего милостивого хана.

В особую заслугу Батыю многие современники ставили его веротерпимость, вообще свойственную монголам. В многоплемённом и многоконфессиональном улусе Батый стремился поддерживать равновесие между различными конфессиями, открыто не оказывая предпочтения ни одной из них. Примечательно, что самого Батыя современники считали то мусульманином, то христианином, хотя на самом деле он был убеждённым язычником, приверженцем культа Неба, почитавшегося монголами. Но многие заблуждались на его счёт. Так, ал-Джузджани полагал, что «Бату втайне сделался мусульманином, но не обнаруживал этого и оказывал последователям ислама полное доверие». По словам персидского автора, под покровительством Бату «мусульмане проводили жизнь привольно. В лагере и у племён его были устроены мечети с общиной молящихся, имамом и муэдзином (скорее здесь всё-таки идёт речь не о Бату, а о его брате-мусульманине Берке. — А. К.). В продолжение его царствования и течение его жизни странам ислама не приключилось ни одной беды ни по его собственной воле, ни от подчинённых его, ни от войска его. Мусульмане туркестанские под сенью его защиты пользовались большим спокойствием и чрезвычайною безопасностью»¹⁴. Мы уже имели возможность заметить, что далеко не все монгольские ханы относились к последователям ислама с подобающей терпимостью. Так что политика Батыя действительно могла восприниматься как исключение. Ещё один персидский историк, Вассаф, напротив, считал Батыя приверженцем христианства (возможно, путая его с сыном Сартаком), но и он тоже отмечал: «Хотя он был веры христианской… но у него не было наклонности и расположения ни к одному из религиозных вероисповеданий и учений и он был чужд нетерпимости…»¹⁵ Точнее других выразился Джувейни: Батый «был государем, который не придерживался никакой веры и секты; он их считал только способом познания божества и не был последователем ни одной из сект и религиозных учений»¹⁶.

При этом Батый, по-видимому, понимал значение мировых религий — во всяком случае, в деле управления отдельными частями своей державы. Равновесие между христианами и мусульманами в Улусе Джучи поддерживалось за счёт того, что тем и другим покровительствовали два ближайших к Батыю родича — его старший сын Сартак и брат Берке. Отчасти мы уже говорили об этом. О том, что Берке был мусульманином, хорошо знали во всём исламском мире; по некоторым сведениям, мусульманином был и его брат Беркечар. Рассказывали, что кормилицей Берке была мусульманка, которую к нему якобы приставил ещё отец; ислам он принял при жизни Батыя, по одной версии, в Ходженте, по другой — в Бухаре от знаменитого шейха Сейф ад-Дина Бахарзи. «Некоторые заслуживающие доверия люди» рассказывали ал-Джузджани, что Берке «дважды или более облачался в почётные одежды, присланные ему от халифа, ещё при жизни брата его Бату. Всё войско его состояло из 30 тысяч мусульман, и в войске его была установлена пятничная молитва». «Ислам его был прекрасный», — сообщают о Берке арабские хронисты. Известно, что одним из проявлений его ревности в вере стало истребление христиан в Самарканде во время вспыхнувших в городе волнений между христианами и мусульманами — но это случилось уже после смерти Батыя. По словам Джузджани, Бату относился к Берке «с большим уважением и утвердил за ним командование армией, свиту и уделы». Впрочем, мы уже знаем, что доверие Батыя к брату-мусульманину имело вполне определённые границы, и как только Батыю показалось, что пристрастие брата к его мусульманским подданным приносит ему убыток, он тут же поменял улус Берке, переселив того за Волгу.

Не менее известны были христианские предпочтения Сартака. «Он был совершенным христианином», — писал о нём его современник, армянский хронист Вардан Великий; по словам сирийца-христианина Абу-л-Фараджа (Бар-Гебрея), Сартак якобы был даже рукоположен в сан диакона. Он воспитывался христианами несторианского толка, которых вообще было много среди монголов. Христианами ошибочно считали то Гуюка, то Менгу-хана, то Хулагу; послы Илджидай-нойона, прибывшие в конце 1248-го — начале 1249 года к находившемуся на Кипре французскому королю Людовику Святому, заверяли его, будто Гуюк принял христианство с восемнадцатью царевичами и многими вельможами, что сам Илджидай крестился уже много лет назад и что теперь он намеревается идти на Багдад «отомстить за обиду, нанесённую хорезмийцами Господу Иисусу Христу»¹⁷. И хотя всё это было по большей части ложью, в Европе того времени накопилось достаточно свидетельств о широком распространении христианской веры в среде монгольской знати. Собственно, слухами о христианстве Батыева сына Сартака объяснял своё посольство к монголам Гильом Рубрук. Однако пребывание в ставке Сартака в июле — августе 1253 года заставило его взглянуть на положение дел более реалистично. «Что касается до Сартака, то я не знаю, верует ли он во Христа или нет, — писал Рубрук. — Знаю только, что христианином он не хочет называться, а скорее, как мне кажется, осмеивает христиан»¹⁸. Сартак вёл совершенно тот же образ жизни, что и остальные царевичи; так, Рубрук упоминает шесть его жён, от которых он, естественно, не собирался отказываться. Но, общаясь по большей части с христианами, Сартак, по-видимому, проникся их учением. Это оказалось на руку Батыю, который умело использовал религиозные предпочтения как сына, так и брата. Действуя когда надо через одного, а когда надо — через другого, он мог с наибольшей выгодой для себя достигать желаемого в общении со своими мусульманскими и христианскими подданными. Впрочем, такое «разделение ролей» имело и оборотную сторону. Противопоставляя брата и сына друг другу, Батый сделал их смертельными врагами. Впоследствии, после смерти Батыя, это приведёт к трагической развязке: борьба за власть над Улусом Джучи, осложнённая ненавистью двух главных её участников на религиозной почве, завершится насильственной смертью Сартака, а затем и его преемника (и, вероятно, также приверженца христианства) Улагчи.

Можно, пожалуй, отметить ещё одну черту характера Батыя. Будучи вообще человеком злопамятным и мстительным, он не проявлял этих своих качеств по отношению к родичам тех, кто считался врагами монголов, — во всяком случае, если они не казались опасными соперниками ему самому. Мы уже говорили о том, что он благоволил сыновьям убитого им ростовского князя Василька Константиновича. Проявил Батый милость и к сыну бывшего эмира Ходжента Тимура-Мелика, одного из главных врагов монголов, долго и успешно воевавшего против них вместе с султаном Джелал ад-Дином. Тимуру-Мелику удалось ускользнуть от татар, а его сын позднее явился к Батыю, и тот разрешил ему вернуться в Ходжент и даже соизволил «вручить земли и движимое имущество отца»¹⁹. Ходжент относился к улусу потомков Чагатая. Здесь, вдали от собственных владений, Батый мог быть особенно щедрым.

Да и вообще, легко быть щедрым и милостивым, добившись всей полноты власти и расправившись со своими главными врагами и конкурентами! В последние годы жизни Батый обладал могуществом, сравнимым разве что с могуществом великого хана Менгу. Но ведь и тот был обязан ему властью! Мы уже упоминали титул «ханский отец», который присвоил Батыю Киракос Гандзакеци. Едва ли это был официальный титул правителя Улуса Джучи. Но в глазах современников Батый действительно представлялся старшим во всей Монгольской империи, возвышаясь над всеми, в том числе и над самим великим ханом, который тоже признавал его старейшинство. Примечательно, что в последние годы жизни Бату современники-хронисты стали именовать его ханом — хотя, как мы знаем, этим титулом он не владел и даже на него не претендовал²⁰. Остальных Чингисидов Батый превосходил не только возрастом и авторитетом, но и сосредоточенными в его руках богатствами и многочисленностью войска. «Бату… наиболее богат и могуществен после императора», — писал Плано Карпини ещё в 1247 году²¹. После же смерти Гуюка экономическая и военная мощь правителя Улуса Джучи возросла многократно.

Вот что пишет, например, Киракос Гандзакеци: «Великий военачальник Батый, находившийся на севере, обосновался на жительство на берегу Каспийского моря и великой реки Атиль, равной которой не найдётся на земле, ибо из-за равнинной местности она растекается подобно морю. Там в великой и обширной долине Кипчакской и расположился он вместе с огромным, неисчислимым войском, ибо обитали они в шатрах, а когда снимались с места, шатры перевозили на повозках, впрягая в повозки множество волов и лошадей. Он (Батый. — А. К.) очень усилился, возвеличился над всеми и покорил всю вселенную, обложил данью все страны. И даже его сородичи почитали его больше всех остальных, и тот, кто царствовал над ними (коего они величают ханом), садился на престол по его приказу». И ещё в другом месте: Батый «властвовал над всеми, так что без его воли даже хан не вступал на престол»²². «Великим властелином севера», «главнейшим и величайшим из ханов» называют Батыя и другие армянские и грузинские хронисты. Он был «в великой чести и в почёте, — пишет о Бату Рашид ад-Дин. — На курултаях никто не противился его словам; напротив, все царевичи повиновались и подчинялись ему»²³.

Своё соправительство с Бату признавал и сам Менгу-хан. «Как солнце распространяет повсюду лучи свои, так повсюду распространяется владычество моё и Бату», — говорил он Гильому Рубруку зимой 1253/54 года. Французский монах записал и другое высказывание великого хана: «У головы два глаза, и хотя их два, однако зрение их одно, и куда один направляет взор, туда и другой»²⁴. Сказано это было в связи с тем, что Рубрук прибыл от Бату и потому должен был «вернуться через его владения», но великий хан имел в виду их с Батыем единство во всём — помыслах, действиях и власти над миром. Несомненно, Менгу оставался верховным правителем монголов, что и подчёркивалось в официальных документах. «Так как Менгу-хан есть главный над миром моалов (монголов. — А. К.)», Бату и направил к нему послов французского короля Людовика, говорилось, например, в грамоте, адресованной «королю франков» и переданной ему через его посланника Гильома Рубрука. Но при этом люди Бату в общении с людьми великого хана открыто демонстрировали своё превосходство, и это сходило им с рук. Тот же Рубрук рассказывает, что когда он со своими спутниками въехал во владения Менгу-хана, то встречавшие их «везде пели и рукоплескали пред лицом нашего проводника, так как он был послом Бату. Этот почёт они оказывают друг другу взаимно, так что люди Менгу принимают вышеупомянутым способом послов Бату и равным образом люди Бату — послов Менгу-хана. Однако люди Бату стоят выше и не исполняют этого так тщательно»²⁵. Показательно, что когда Менгу-хан вручил Рубруку упомянутую грамоту «королю франков», то он повелел предъявить её на обратном пути Бату: «так, что если ему угодно что-нибудь прибавить, отнять или изменить, то пусть он это сделает»²⁶. Батый ничего менять или прибавлять не стал; он заставил ещё раз прочитать эту грамоту перед Рубруком, убедился, что тот правильно понимает её, и велел доставить грамоту по назначению. Точно также и армянский царь Гетум на обратном пути от Менгу-хана должен был послать к Батыю священника Барсега с грамотами и приказом великого хана: «дабы и тот (Батый. — А. К.) написал приказ в соответствии с грамотами хана». Историки видят здесь свидетельство того, что для вступления в силу повелений великого хана в тех областях запада, которые подчинялись Бату, требовалось их подтверждение правителем Улуса Джучи — даже тогда, когда эти повеления касались сферы внешней политики²⁷.

Нечто подобное имело место и в сфере фискальной политики, являвшейся основой основ существования Монгольской империи. Как мы уже говорили, Менгу удалось навести порядок в расстроенных делах государства. Одной из важнейших мер его царствования стала всеобщая перепись населения покорённых монголами стран. В западных провинциях её осуществлял эмир Аргун, наместник великого хана в Иране. Но он действовал от имени не одного только Менгу, но и Батыя. Во всяком случае, так это виделось со стороны. Армянский хронист Киракос Гандзакеци сообщал под 1254 годом, что Менгу-хан и «великий военачальник» Батый послали Аргуна и «ещё одного начальника из рода Батыя, которого звали Тора-ага, со множеством сопровождающих их лиц провести перепись всех племён, находившихся под их властью». Как и прежде, часть собранной в провинциях дани поступала в Каракорум, а часть — правителю того улуса, в которую входила данная провинция. И если Аргун представлял в своём лице и Менгу, и Батыя, то второй чиновник, некий Тора-ага, действовал в интересах одного только Бату. Это свидетельствует о несомненном признании за последним особых прав в отношении западных областей, в том числе и Закавказья. Борясь со злоупотреблениями прежних лет, Менгу-хан на словах стремился к облегчению налогового бремени на основное податное население — земледельцев покорённых монголами стран, понимая, что их полное разорение лишит монголов источника постоянного дохода. В соответствии с его указами население провинций освобождалось от уплаты недоимков, «где бы и за кем бы они ни оставались»; были подтверждены установления Чингисхана касательно освобождения от податей и поборов священников всех конфессий, а также «людей очень преклонного возраста и неспособных к труду и занятиям»; сборщикам податей и писцам запрещалось брать взятки, проявлять пристрастие и потакать кому бы то ни было. Когда Аргун прибыл от великого хана в Иран, он «довёл до всеобщего сведения ясы Менгу-каана» и «приказал, чтобы никто не поступал наперекор распоряжениям и не причинял подданным никакого насилия»; «народ обрадовался», — пишет Рашид ад-Дин²⁸. Но, как это всегда бывает, слова и намерения расходились с делами. О том, что происходило в реальности, мы знаем из сочинений армянских хронистов, с ужасом вспоминавших времена жестокого и алчного «всеразрушающего Аргуна»: «Всех, начиная с десяти лет и старше, кроме женщин (а в другом источнике: даже включая женщин, стариков и детей. — А. К.), записали в списки. И со всех жестоко требовали податей, больше, чем люди были в состоянии платить, народ обнищал. Сборщики налогов притесняли их невообразимыми требованиями, пытками и муками. И того, кто прятался, схватив, убивали, а у того, кто не мог выплатить подать, отнимали детей взамен долга…» И ещё: «Бежавших или укрывавшихся ловили, безжалостно связывали им руки назад, секли зелёными прутьями до того, что всё тело обращалось в одну болячку, покрытую кровью. После того они выпускали на истощённых и истерзанных христиан свирепых собак, приученных ими к человеческому мясу»²⁹.

В сферу действий Аргуна попала и собственная территория Улуса Джучи — точнее, те её области, в которых жило оседлое, земледельческое население. По сведениям Рашид ад-Дина, Аргун, исполняя указ великого хана, направился во владения Бату. Прибыв через «Дербент Кипчакский» в столицу Улуса Джучи (Болгар? или, может быть, Сарай?), «он произвёл перепись в этой стране и установил “карари”, определённые налоги», после чего вернулся к себе, в Иран³⁰. В этом иногда видят ущемление прав Бату. Однако надо признать, что действия Аргуна по наведению порядка в сфере налогообложения были выгодны не только великому хану; но и правителю Улуса Джучи. К тому же они полностью соответствовали принятым в Монгольской империи порядкам, которые Бату старался неукоснительно соблюдать. Об интересе великого хана к русским землям, а также к землям аланов (асов) в Подонье и на Северном Кавказе свидетельствует и запись, внесённая в официальную китайскую хронику «Юань-ши». В череде событий, происходивших весной 1253 года, отмечено следующее: «Битекчи (то есть писец, чиновник. — А. К.) Берке внёс в реестр количество дворов и населения русских»; или, в другом месте той же хроники: «…внесение в реестр числа дворов и совершеннолетних тяглых у русских и асов»³¹. Упомянугый в китайском источнике «битекчи» Берке (не путать с братом Батыя!) упоминается и в русской летописи. Именно он в 1259 году будет «брать число», то есть проводить перепись всего податного населения, в Новгороде. «Той же зимой приехали окаянные татары, сыроядцы Беркай и Касачик, с жёнами своими, и иных много», — запишет новгородский летописец³². Это случится уже после смерти Батыя. И здесь во главе татарских «численников» мы увидим двух чиновников: если первый, Берке, представлял великого хана, то второй, Касачик, — очевидно, правителя Улуса Джучи.

Но если в западных провинциях Монгольской державы Менгу-хан согласовывал с Батыем все свои действия и старался полностью учитывать его интересы, то в том, что относилось к прерогативам его власти на востоке, в коренных областях Монголии и в Китае, он поступал по своему усмотрению, не останавливаясь перед тем, что это могло не понравиться Батыю. По крайней мере в одном случае было именно так. Летом 1253 года, сообщается в китайской хронике «Юань-ши», Батый прислал к великому хану своего человека, некоего Тобчака, «просить разрешения приобрести жемчуг и серебро на 10 тысяч дин (около 18 с половиной тонн! — А. К.)». Разумеется, в качестве дара, полагающегося ему как чжувану, старшему во всём «Золотом роде». Однако в этой непомерной просьбе Батыю было отказано. Оказывается, Менгу не хуже его умел считать деньги. Ещё недавно они вместе говорили о необходимости наведения порядка в государственных делах, но Батый, вероятно, не думал, что это может относиться и к нему тоже. Менгу, что называется, поставил своего старшего родственника на место, сопроводив свой отказ разъяснением, больше похожим на выговор: «Дали ему (Бату. — А. К.) 1000 дин. Вследствие этого был издан высочайший указ для него, гласящий: “Богатства Тай-цзу (Чингисхана. — А. К.) и Тай-цзуна (Угедея. —А. К.) подобным образом были израсходованы, как можно одарить чжувана таким пожалованием! Вану следует хорошенько вникнуть в это. Серебро, что ему выдали, это только то количество, которое разрешено к пожалованиям на нынешний и будущий год»³³.

Ещё одно столкновение интересов Батыя и Менгу-хана носило, так сказать, латентный характер и не выплеснулось наружу, хотя касалось вопроса более чем серьёзного, относившегося к сфере завоевательной политики монголов. Упрочив свою власть над империей и уничтожив соперников, Менгу начал две новые войны — точнее сказать, возобновил военные действия на тех двух направлениях, которые были обозначены его предшественником Гуюком. Одна армия во главе с братом великого хана Хубилаем приступила к завоеванию Южного Китая, а другая, во главе с Хулагу, была собрана для похода на область исмаилитов, Багдад и Ближний Восток. В организации похода на Китай Батый никак не участвовал; здесь действовали царевичи левого крыла, к которым он отношения не имел. А вот поход Хулагу на запад напрямую затрагивал его интересы.

Решение великого хана о возобновлении военных действий было принято осенью 1252 года. А летом следующего, 1253 года Менгу-хандал повеление своему брату Хулагу «вместе с Урянхатаем и другими командующими повести войска в поход на Багдад, халифа и другие страны Западного края»³⁴. По свидетельству Рашид ад-Дина, решение это было принято «с согласия всех родичей» — стало быть, и Батыя. Походу предшествовала большая организационная работа — подобная той, что была проведена накануне Западного похода самого Батыя. В распоряжение Хулагу передавались находившиеся в Закавказье войска Бачу-нойона и других монгольских начальников, а сверх того было определено, «чтобы из всех дружин Чингисхана, которые поделили между сыновьями, братьями и племянниками его, на каждые десять человек выделили бы по два человека, не вошедших в счёт (то есть каждого шестого. — А. К.), и передали… Хулагу-хану, чтобы они отправились вместе с ним и служили бы здесь». На протяжении всего пути «от начала Каракорума до берегов Джейхуна (Амударьи. — А. К.) объявили заповедниками все луговья и пастбища и навели прочные мосты на глубоких протоках и реках». Из Китая для участия в походе — подобно тому, как это было во времена Батыя, — доставили «тысячу китайцев камнемётчиков, огнемётчиков и арбалетчиков» (или, как сказано в другом источнике, «тысячу мастеров военных машин и метателей нефти»), Бачу-нойону и другим начальникам было поручено заготовить продовольствие для армии; по одному тагару муки и бурдюку вина на каждого воина³⁵. (О том, что это означало и чего стоило покорённому населению, свидетельствует армянский хронист: «…Наряду со многими другими повинностями, наложенными Аргуном… пришёл приказ Хулагу о взыскании повинности с каждой души, которую (повинность. — А. К.) называли тагаром… В уплату его требовали 100 литров пшеницы, 50 литров вина, два литра очищенного и неочищенного риса, три мешка, две верёвки, одну [серебряную] монету, одну стрелу, одну подкову, не считая иных взяток. С двадцати голов скота — одну голову и 20 монет, а у кого не было скота, отбирали… сыновей и дочерей»³⁶.) На специально созванном курултае было принято решение об участии в походе царевичей из разных улусов, в том числе Улуса Джучи. В соответствии с этим Батый отправил в помощь Хулагу своих племянников: из улуса своего старшего брата Орды — его второго сына Кули, который выступил через Хорезм «с одним туманом войска», а из собственного улуса — Балакана (или, по-другому, Булгая), сына Шибана, и Тутара, ещё одного внука (или даже правнука) Джучи: их путь лежал через «Дербент Кипчакский», то есть через Восточное Закавказье. О продвижении этого «неисчислимого войска», шедшего на соединение с войсками Хулагу, армянские хронисты писали с нескрываемым ужасом: «Много бедствий причиняли они всем странам своими податями и грабежом, нескончаемыми требованиями пищи и питья и довели все народы до порога смерти» (Киракос); «ничем не насытимые, они грабили монастыри, ели, пили, а священников вешали и били немилосердным образом» (Григор Акнерци).

Однако продвижение самого Хулагу на запад оказалось чрезвычайно медленным. И можно думать, что одной из причин этого стала неотрегулированность его отношений с Батыем в главном вопросе — о том, кому должна принадлежать власть над территориями, которые предстояло завоёвывать монголам. Рашид ад-Дин в своём «Сборнике летописей» приводит очень любопытное свидетельство на этот счёт. Оказывается, Хулагу с самого начала попал в двойственное, не вполне определённое положение, которое хорошо понимал великий хан: «Хотя в мыслях у Менгу-каана и представлялось и закрепилось, что Хулагу-хан с дружинами, которые ему даны, постоянно будет править и властвовать во владениях Иранской земли и царство это будет передано ему и утвердится за ним и его славным родом, как оно и есть (напомню, что Рашид был официальным историографом потомков Хулагу-хана. — А. К.), он всё же для вида сказал: “Когда ты свершишь эти важные дела, возвращайся в своё коренное становище”»³⁷. Конечно, приведённое рассуждение персидского историка тенденциозно; оно имело своей целью лишний раз подчеркнуть незыблемость прав ильханов, потомков Хулагу, на Иран. Едва ли были доступны Рашид ад-Дину и потаённые мысли великого хана. Однако щекотливость ситуации он уловил очень точно. Слова Менгу-хана, произнесённые «для вида», очевидно, были обращены в первую очередь к Бату: именно правитель Улуса Джучи не должен был догадываться о том, что земли Ирана, Закавказья и Ближнего Востока предназначались для передачи в собственность брату великого хана. Но как можно было не догадываться об этом? Батый был не настолько наивен, чтобы не понимать, какую опасность таит для него назначение Хулагу во главе всех военных сил правого крыла Монгольской державы, А потому его собственная позиция также оказывалась двойственной. С одной стороны, он одобрял саму идею похода и даже согласился направить в помощь Хулагу своих племянников, а с другой — решительно воспрепятствовал тому, чтобы войска Хулагу действительно вступили на земли Ирана — во всяком случае, до того, как будут прояснены все спорные вопросы.

Если Рашид ад-Дин излагал ту версию развития событий, которая была принята в державе ильханов — наследников Хулагу, то арабский историк XIV века аль-Омари описывал всё с противоположных позиций — ибо он находился на службе у египетских султанов, а те в XIII веке являлись союзниками мусульманина Берке и вели войну против врага мусульман Хулагу. По версии аль-Омари, западный поход Хулагу был изначально обращён против исмаилитов горного Ирака, однако Хулагу «стал представлять в заманчивом виде брату своему Менгу-кану захват владений халифа и выступил с этой целью». Это якобы и вызвало недовольство правителей Улуса Джучи — и даже не столько самого Бату, сколько его брата мусульманина Берке: «Дошло это до Берке, сына Джучи, и не понравилось ему, потому что между ним и халифом утвердилась дружба. Он сказал брату своему Бату: “Мы возвели Менгу-кана, и чем он воздаёт нам за это? Тем, что отплачивает злом против наших друзей, нарушает наши договоры… и домогается владений халифа, то есть моего союзника, между которым и мной происходит переписка и существуют узы дружбы. В этом есть нечто гнусное”. Он представил поступок Хулагу брату своему Бату в таком гадком виде, что Бату послал к Хулагу сказать, чтобы он не двигался со своего места. Прибыло к нему (Хулагу. — А. К.) послание Бату, когда он находился за рекой Джейхуном. Он не переправился через неё и с бывшими при нём простоял на своём месте целых два года, до тех пор, пока не умер Бату…»³⁸

Версия событий, изложенная аль-Омари, несомненно, также тенденциозна. Едва ли религиозные мотивы могли заставить Батыя вступить в конфликт с великим ханом и его братом, назначенным для похода на запад. Но для недовольства у Бату имелись и другие причины. Так или иначе, но Хулагу и в самом деле более двух лет не решался переправляться через Амударью. Выступив в поход из своего юрта поздней осенью 1253 года, он только к сентябрю 1255 года добрался до Самарканда, где расположился на луговьях возле города (здесь его с почётом встречал эмир Масуд-бек, приготовивший для брата великого хана «тканый золотом по золоту шатёр»). Затем войска двинулись к Амударье и стали готовиться к переправе: «согласно указу, остановили все суда и лодки корабельщиков и соорудили мост». Сама переправа началась 1 января 1256 года. Но и после этого Хулагу не слишком торопился: «ту зиму» он «провёл там и всё время предавался забавам, веселью, удовольствиям и пиршествам»³⁹. Собственно военные действия на западном направлении начнутся уже после смерти Батыя. Хулагу будет сопутствовать успех. В декабре 1256 года падёт Аламут, столица государства исмаилитов. В январе 1258 года войска Хулагу подступят к Багдаду, а 10 февраля столица последнего аббасидского халифа будет взята и подвергнута жесточайшему разграблению. Вряд ли медлительность Хулагу на начальной стадии похода можно объяснить одной лишь его нерасторопностью. Напомню, что Амударья была тем самым рубежом, который некогда определил для владений Джучи сам Чингисхан. Все земли к западу от неё считались принадлежащими потомкам Джучи, и Менгу-хан конечно же помнил об этом. Для продвижения к западу от Амударьи, по всей вероятности, требовалось особое разрешение Батыя, которое тот не хотел давать. Авторитет же Батыя был слишком велик, чтобы Менгу-хан мог пренебречь им. «В этой потенциально конфликтной ситуации, — пишет современный исследователь, — верховный хан в течение нескольких лет не вмешивался в ход событий, признавая тем самым законность действий соправителя, его сюзеренитет на всех землях за Джейхуном»⁴⁰. И только смерть Батыя развязала ему руки.

Поход Хулагу на запад и ситуация вокруг него — последнее событие планетарного масштаба в биографии Батыя. После его смерти права на земли к западу от Джейхуна попытается предъявить его младший брат Берке. Поначалу Хулагу, кажется, признает суверенитет правителя Золотой Орды над Ираном и другими завоёванными им западными территориями. Берке досталась часть добычи, захваченной при взятии Багдада. Он «непрестанно слал гонцов к Хулагу-хану и проявлял свою власть, — рассказывает Рашид ад-Дин. — Оттого что Берке был старшим братом, Хулагу-хан терпел». Однако затем «между ними появилась и изо дня в день росла вражда и ненависть», так что в конце концов Хулагу объявил о разрыве всяческих отношений со своим двоюродным братом⁴¹. Так началась война между Золотой Ордой и государством ильханов. Причины её возникновения источники различного происхождения называли по-разному: одни сводили всё к непомерным амбициям Берке или его оскорблённым мусульманским чувствам; другие обвиняли Хулагу в нарушении законов Чингисхана и невыплате положенной доли захваченного имущества «дому Берке» или же видели источник конфликта в желании Берке отомстить за смерть в короткое время всех трёх царевичей из Улуса Джучи, посланных в помощь Хулагу (один из них был заподозрен «в колдовстве и измене» и казнён; двое других скончались своей смертью, однако тут же поползли слухи, что и им «с умыслом дали зелье»); третьи объясняли случившееся происками вдовы Батыя Боракчин⁴². Но как бы там ни было, ясно одно: подлинной причиной войны стали взаимные притязания «дома Берке» и «дома Хулагу» на завоёванные в ходе монгольского нашествия земли «к западу от Джейхуна», а всё остальное могло послужить лишь поводом к открытому конфликту.

Многим казалось, что последние годы жизни Батыя не отмечены вообще никакими значимыми событиями. По возвращении в свой юрт после избрания Менгу-хана Бату «по обычаю предался веселию и забавам», — пишет Джувейни. «Он правил в счастье и благополучии», — добавляет Утемиш-хад-жи⁴³. Впрочем, счастье и благополучие могли быть лишь относительными. Известно, что Бату страдал болезнью ног: как считается, у него была подагра или ревматический артрит[45].

Болезнь ног вообще была весьма распространена среди Чингисидов: помимо Батыя ею страдали его брат Берке, великий хан Угедей, сыновья Тулуя Хубилай и Бучек и, наверное, другие (о перечисленных выше мы знаем это определённо). Возможно, болезнь имела наследственный характер и передалась сыновьям и внукам Чингисхана от его жены Борте-учжины, происходившей из унгиратского племени. Во всяком случае, рассказывая об унгиратах, Рашид ад-Дин дважды упомянул «получившую известность болезнь ног», ставшую настоящим бичом этого племени⁴⁵. (Батый же, напомню, был не только внуком, но и сыном унгиратки, Уки-учжины.) Проявления болезни у Батыя, по-видимому, стали заметны довольно рано. По сведениям персидского историка XVI века Ахмеда Ибн Мухаммеда Гаффари, «слабость членов» появилась у сына Джучи ещё в 639 году хиджры (июль 1241 — июнь 1242)⁴⁶; правда, хронологическая сетка биографии Батыя смещена у Гаффари на три-четыре года, так что соответствующая поправка должна быть сделана и здесь. Сам Батый вспоминал о своей болезни довольно часто — но, как правило, лишь тогда, когда ему это было выгодно. Впрочем, проявления болезни, вероятно, были и в самом деле мучительными — особенно ближе к концу жизни.

Именно в последние годы жизни Батыя с ним встречался Гильом Рубрук — единственный современник, оставивший нам хоть какое-то описание его внешности и сообщивший о нём некоторые любопытные подробности. В ставку Батыя Рубрук и его спутник впервые прибыли в августе 1253 года. Уже на следующий день по прибытии их «отвели ко двору, и Бату приказал раскинуть большую палатку, так как дом его не мог вместить столько мужчин и столько женщин, сколько их собралось. Наш проводник внушил нам, — пишет Рубрук, — чтобы мы ничего не говорили, пока не прикажет Бату, а тогда говорили бы кратко… Затем он отвёл нас к шатру, и мы получили внушение не касаться верёвок палатки, которые они рассматривают как порог дома. Мы стояли там в нашем одеянии босиком, с непокрытыми головами, представляя и в собственных глазах великое зрелище». Когда монахов ввели на середину шатра, «все пребывали в глубочайшем безмолвии». Представители двух миров — западного, латинского, и восточного, монгольского, — пристально вглядывались друг в друга. Сам Батый «сидел на длинном троне, широком, как ложе, и целиком позолоченном; на трон этот поднимались по трём ступеням. Рядом с Бату сидела одна госпожа (очевидно, его старшая и любимая жена Боракчин. — А. К,). Мужчины же сидели там и сям направо и налево от госпожи; то, чего женщины не могли заполнить на своей стороне, так как там были только жёны Бату, заполняли мужчины. Скамья же с кумысом и большими золотыми и серебряными чашами, украшенными драгоценными камнями, стояла при входе в палатку. Итак, Бату внимательно осмотрел нас, а мы его; и по росту, показалось мне, он похож на господина Жана де Бомона, да почиет в мире его душа. Лицо Бату было тогда покрыто красноватыми пятнами»⁴⁷.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.