ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Постоянное острое беспокойство Энгельса о здоровье Маркса сменилось теперь новой тревогой — успеет ли он, в свои 63 года, подготовить и издать завещанные ему и Элеоноре рукописи.

Выбитый из привычной размеренной колеи, оглушенный смертью самого дорогого на земле человека, Энгельс в первые недели одиночества старался как можно больше действовать, двигаться. Его поглотила переписка с друзьями, он зорко следил за прессой, чтобы в ней чего-нибудь не сочинили об усопшем. Когда одна из нью-йоркских газеток перепечатала ложное сообщение об обстоятельствах смерти Маркса, он немедленно направил ей короткий грозный протест.

Со смертью Маркса пролетарское движение лишилось притягательного маяка, на свет которого шли в решающие моменты революционеры всех направлений и национальностей. И каждый раз они получали ясный, исчерпывающий совет, который мог быть дан только гением во всеоружии знаний. У любителей сговора, у тех, кто желал уступок буржуазии, кто был всегда готов пожертвовать ядром ради скорлупы, ради сегодняшнего частичного успеха, но в ущерб главной цели, — у этих отныне были развязаны руки. И хотя конечная победа пролетариата неизбежна, окольных путей к ней, временных и частичных блужданий становилось все больше. Все это тревожило Энгельса.

Но он не позволял себе отчаиваться. Это могло бы ослабить его силы, которых так много было нужно сейчас, когда он остался один на высоте, куда взошел вместе с Марксом.

Еще целый год дом, где долго жил и умер Мавр, оставался арендованным Энгельсам. Ни одна бумага усопшего не пропала, рукописи и архив были вывезены без спешки. Елена Демут переселилась к Энгельсу в его просторную квартиру на Риджентс-парк-род и взяла все хозяйство и заботы о его быте в свои неутомимые руки.

Не прошло и трех недель со дня похорон друга, как Энгельс, освободившись немного от всех других неотложных дел, занялся просмотром его рукописей. Он сразу же обнаружил тетрадь с надписью «Обращение капитала» и еще около 1000 страниц текста, сложенных отдельной стопкой и перевязанных обыкновенной серой бечевкой. Энгельс решил, что прежде всего придется переписать все набело, так как ни один другой человек в мире не мог бы разобрать сложный, витой, как арабская вязь, как рисунок, воспроизводящий ток крови в артериях сердца, почерк Маркса.

Энгельс отложил в сторону найденное и продолжал разбор рукописей. Особенно интересовал его очерк о диалектике. Маркс говорил ему, что хочет написать такую книгу.

«Быть может, она уже написана, — думал Энгельс. — Мавр ведь всегда скрывал от нас, в каком состоянии его работы. Он боялся, что его жена, я или дочери, проведавши о том, что у него что-нибудь готово, потребуем, чтобы он отдал это в печать».

Осторожно открыл Энгельс объемистую рукопись и будто прикоснулся рукой к плечу своего старого друга — это были страницы второго тома «Капитала».

— Главное есть! — воскликнул Энгельс вслух. Казалось, он желал оповестить весь мир об открытии великого клада. — Главное есть! Эврика!

Энгельсу было известно, что Маркс работал над продолжением «Капитала», и он надеялся найти эту рукопись, но в глубине души тревожился, зная, как требователен был к себе Мавр. Не уничтожил ли он свою рукопись в порыве недовольства собой, не решил ли он все начать заново, как это бывало много раз в годы работы над первым томом?

Но вот они, дорогие страницы, в его руках, вот та книга, которую ждут миллионы рабочих во всех странах. Главное есть! «Капитал», том второй, найден.

Так впервые после кончины друга испытал Энгельс чувство подлинной радости. Благоговейно листал он страницы, вчитывался в отдельные строчки, рассматривал в лупу неразборчивые слова. Он удивился тому, Что рукопись написана готическими буквами. Следовательно, она создавалась более 10 лег тому назад, до 1873 года, впрочем, нет, до 1870 года, так как с тех пор Маркс писал только латинскими буквами.

Но как бы то ни было, главное есть! Второй том, пусть не полный, не завершенный, лежал перед ним. Настало время разделаться с клеветником Лориа из Мантуи, который напечатал недавно злобную статью о Карле Марксе.

Энгельс достал итальянский журнал с пасквилем Лориа и гневно написал на большом листе бумаги:

«Л. Лориа

Лондон, апрель 1883 г.

Милостивый государь!

Я получил Вашу статью о Карле Марксе. Вы вольны подвергать его учение самой суровой критике и даже толковать его превратно; Вы вольны написать биографию Маркса, представляющую плод чистейшей фантазии. Но чего Вы не смеете делать и чего я никогда никому не позволю, — это возводить клевету на моего покойного друга…

…Какую нужно иметь мелкую душонку, чтобы вообразить, будто такой человек, как Маркс, «постоянно угрожал своим противникам» вторым томом, написать который «ему и в голову не приходило»; будто этот второй том — не что иное, как «хитрая увертка Маркса, посредством которой он уклонялся от научных аргументов» Этот второй том существует и вскоре будет опубликован..

Имею честь выразить Вам все те чувства, каких Вы заслуживаете.

Ф. Э.»

Чем бы ни занимался Энгельс, его ни на одну минуту не оставляла мысль: как распределить время так, чтобы все успеть доделать, чтобы все оставленные Марксом теоретические работы были опубликованы?

Теперь, когда во всех европейских странах появились свои национальные социалистические партии с достойными руководителями, нередко из рабочих, Энгельс надеялся целиком посвятить себя теоретической работе. Он считал долгом своего сердца передать людям все богатства, оставленные Марксом, мозг которого всегда казался ему неисчерпаемой шахтой, полной ценнейших алмазов — мыслей. Когда Бебель спросил его в письме, не хочет ли он переселиться в Германию, Энгельс ответил в шутку: «…я не поеду ни в одну из стран, откуда меня могут выслать…»

Но не это было главным, почему Энгельс решил навсегда остаться в Англии. Только здесь мог он безраздельно отдаться работе над рукописями Маркса.

«Конечно, — писал он Бебелю в ответ на приглашение уехать навсегда в Германию, — если бы опять наступили такие времена, как в 1848 или в 1849 г., то и я снова сел бы на коня, раз это нужно. Но теперь — строгое разделение труда». И добавлял далее: «Подумай только об огромной корреспонденции, которую раньше делили мы с Марксом, а теперь уже больше года я вынужден вести один. Мы ведь должны, насколько это в моих силах, сохранить те многочисленные нити из всех стран, которые добровольно сходились в кабинете Маркса».

Энгельс много размышлял о памятнике Марксу. Он представлялся ему сперва в виде колонны из мрамора, потом он стал склоняться больше к тому, чтобы заказать бронзовый бюст. Энгельс опасался, однако, что скульптор не передаст в металле все величие и теплоту души его старого друга.

В семье Маркса категорически воспротивились предложению Энгельса. Элеоноре и Ленхен казалось кощунством заменить чем-либо иным простое каменное надгробие, сделанное Мавром для своей жены, на котором позднее высечены были также имена самого Маркса и его маленького внука. Лондонское кладбище Хай Гейт перенаселено. Памятники, колонны, стелы как бы воюют за каждую пядь земли. Монумент на могиле Маркса решено было не ставить.

Соратники из разных стран просили Энгельса прислать фотографии Маркса. Как-то вечером Энгельс зажег свечи на камине и долго вглядывался в запечатленные на портрете черты Маркса. Он достал альбом и принялся медленно перелистывать страницы, отыскивая фотографии друга. Каждая из них воскрешала в памяти Фридриха картины их трудной общей судьбы. Самые лучшие были засняты в замечательнейшие годы и совпадали с памятными вехами их жизни.

Мавр в 1867 году. Его глаза отражают внутреннюю силу и убежденность. Прекрасный лоб, точно купол совершеннейшего по форме храма Петра в Риме. Густые седые волосы как нимб. Прометей-провидец бросает вызов Зевсу. В этом году был закончен первый том «Капитала».

1872 год. Спокойное величавое лицо с удивительной треугольной линией бровей, крепким носом с подвижными ноздрями, раздувающимися в минуты гнева. И снова человек пронзает взором века. В то время мир, озаренный на миг светом Парижской коммуны, вновь был погружен во тьму, но ничто уже не могло остановить движения истории.

На снимке 1875 года Карл Маркс похож и на Саваофа в Сикстинской капелле и на шейха бедуинского племени. Похудевшее смуглое лицо так же неповторимо красиво и одухотворенно. Горестно-саркастические линии, пролегшие от крыльев носа до подбородка, углубились, стали резче, и заметно состарились руки.

Последний раз Маркс фотографировался после смерти жены. Фридрих не мог без боли смотреть на старика в окладе белоснежных волос, на чужое, растерянное выражение в прищуренных глазах. Горе сломило колосса.

«Лучше небытие, нежели бессилие, медленное умирание, невозможность трудиться. Поверженный недугами гений. Это было бы трагедией», — думал Энгельс.

На следующее утро Фридрих, выбрав лучшую из фотографий друга, вышел в холл. Взяв цилиндр, трость и перчатки, предупредив Ленхен, что уходит, он направился по Риджентс-парк-род до стоянки омнибуса. Энгельс казался совсем еще молодым человеком — широкоплечий, стройный, изящный и легкий в движениях Никто не давал ему его лет. Лицо, почти без морщин, сохраняло ту упругость и четкость овала, которые обычно рано портит равнодушное время. К густой русой шевелюре, к большим спускающимся усам, к бороде, пышной, холеной, с более бронзовым отливом, чем волосы на висках, не прикоснулась седина. Годы придали Энгельсу еще более величия и красоты. Серые глаза его не теряли блеска и легко загорались от смеха либо гнева. Весьма респектабельный, всегда тщательно одетый, педантично чистоплотный, он вовсе не был чопорным, недоступным. Никто не располагал так к откровенности, не воодушевлял, не привлекал к себе, как этот человек с выправкой военного и лицом ученого.

Фридрих Энгельс торопился к Мейолу, одному из самых лучших фотографов Лондона. В его ателье некогда многократно снимался Маркс.

Мастер Мейол, сухопарый, совершенно лысый, тщательно выбритый англичанин с пышными, свисающими вниз рыжими усами, с карими, быстро бегающими глазками, обходился с клиентами если не надменно, то, во всяком случае, весьма пренебрежительно. Но Фридриха Энгельса он уважал, считая его высокообразованным человеком. Он категорически отказывался брать с него деньги за снимки, так как твердо держался правила, которое сообщил Энгельсу с первого же дня знакомства: со знаменитых людей он денег не берет. В былое время приходилось расплачиваться с оригинальным фотографом на другой манер — Энгельс присылал ему рейнландское вино.

На этот раз заказ был необычайно большим: на 20 фунтов стерлингов, или 400 немецких марок. Энгельс просил изготовить по негативу 1000 фотокарточек с изображением Маркса и несколько сот кабинетных портретов в три четверти фигуры. Это был последний, самый лучший снимок, на котором Марке был изображен во всем своем олимпийском спокойствии. Чтобы разом покончить с пререканиями об оплате, Энгельс заявил Мейолу, что заказ делается для одного немецкого книготорговца.

Почти сорок лет Энгельс и Маркс фактически не расставались. Переписка побеждала разлуку, уничтожала для них расстояние. Они знали все друг о друге и достигли той высоты понимания, доверия, духовной близости, когда совершается чудо, человек как бы сбрасывает оболочку одиночества и становится частью другого. Два мозга творят тогда согласно. Это уже не только дружба, но и духовное побратимство — редчайший дар жизни.

Энгельс не перенес бы потери друга, если бы воспринял его кончину как полное исчезновение. Но Карл продолжал для него оставаться живым. Он ощущал его присутствие в себе самом. Мысли Маркса, его творения, общность их дел, открытий, воспоминаний уничтожали в сознании Энгельса боль утраты.

Такая дружба не могла оборваться смертью одного из двоих. Она продолжалась. Сила ее, испытанная во времени и борьбе, и ее суть были в бессмертии.

Энгельс не чувствовал себя одиноким. Маркс был рядом и требовал действий.

Многие годы Фридрих Энгельс служил ненавистному божку коммерции Меркурию, чтобы гений Маркса мог обрести крылья и взлететь, создать такие нетленные в веках творения, как «Капитал», и возглавить Интернационал. Теперь Энгельс обязан был завершить и обработать прерванный труд друга, возглавить борьбу пролетариев за свое освобождение. Энгельсу надо было также отдать людям много своих открытий в естествознании и истории. Когда есть цель, находят силы, чтобы ее достичь.

Для Энгельса часы свиданий с другом были едва ли не самые воодушевляющие. Он победил ими разлуку, разорвал одиночество, радовался жизни, которую всю подчинил одной цели. Перед ним в многочисленных тетрадях, на листах бумаги запечатлелись душа Маркса, его мысли, искания, труд.

Маркс был не только гениальный ученый и воин, он нес в сердце пламя поэта, художника, всегда неудовлетворенного достигнутым, стремящегося к недосягаемым высотам. Как и Энгельс, он поднялся над тщеславием и славолюбием, зная, как мелки такие чувства Оба эти человека принадлежали не только своим современникам, но и будущим поколениям и ощущали ответственность перед теми, кто еще должен был родиться, чтобы сражаться за идею и победить.

Ежедневно до поздней ночи Фридрих работал в архивах друга, и каждый день приносил ему что-нибудь новое. Марксу удалось сохранить почти всю корреспонденцию и материалы, написанные даже до 1848 года. Уцелели полностью не только рукописи их совместных с Марксом трудов, но и переписка. Некоторые бумаги 40-х годов оказались изъеденными мышами, зато все относящееся к пребыванию в Англии осталось в целости и относительном порядке.

В большой плетеной корзине Энгельс обнаружил обширный, написанный от руки архив, относящийся к Интернационалу. Внимание его привлекли также связанные бечевкой тетради. Энгельс стер с них пыль фланелевой тряпкой, развязал шнурок и перелистал одну, другую, третью, четвертую. Это были математические работы Маркса, и среди них рукопись Мавра с новым обоснованием дифференциального исчисления.

Чем больше сундуков, корзин, ящиков открывал Энгельс, тем яснее ему становилось, что Мавр, работая зачастую по 16–18 часов в сутки, лишь незначительную часть написанного отдавал в печать. Энгельс знал, что литературное наследство Маркса велико, но не представлял, сколь оно огромно. Он обнаружил пять различных вариантов рукописей второго тома «Капитала». Наряду с совершенно готовыми к печати частями многие состояли из набросков, кое-что было написано лишь в черновиках. Цитаты из русских, американских, английских источников были выписаны в тетради либо на отдельных нумерованных листах с обязательными пометками, для каких именно глав они предназначаются. Не будь такой массы до конца щ проработанного американского и русского материала, второй том был бы давно издан! Книг и таблиц по одной только русской статистике Энгельс собрал «более двух кубических метров». Маркс не успокаивался, пока не изучал все имеющиеся данные по вопросу, которым занимался. Часть выписок он по своему обыкновению сопровождал многочисленными критическими замечаниями. Они-то и представляли для Энгельса наибольшую ценность, так как помогали воскресить ход мыслей покойного.

Изучение подробностей, подчас мельчайших, которые так любил изыскивать Мавр, задержало на многие годы выход второго тома. Кончина жены подкосила его.

Маркс незадолго до смерти сказал Тусси, что Энгельс должен из этой рукописи что-нибудь сделать.

Энгельсу хотелось поделиться всем, что он думал и делал, с товарищами, которые так же, как он, любили Мавра. Поздно вечером он обычно принимался за письма. Он клал перед собой лист веленевой бумаги, брал из стопки плотный желтый конверт и, обмакнув в чернила стальное перо, аккуратно выводил адрес то Беккера — в Женеву, то Зорге — в Нью-Йорк, то Бебеля — в Германию или Лафаргов — в Париж.

Кабинет Энгельса состоял из двух комнат, прибранных и чистых, как операционная, где для каждой вещи было навсегда определено место. Годами в шкафах и на письменном столе в проверенном строе стояли те же предметы и книги.

Точно так же выглядели и другие комнаты Энгельса. Уклад дома был строго выверен. В его спальне с постоянно открытыми окнами господствовал порядок, которому могла бы позавидовать самая аккуратная и придирчивая хозяйка. Кресло у камина казалось привинченным к полу, в комоде, пропахшем лавандой и мятой, белье было сложено стопками, перевязанными белыми шнурами. Чистота дома была столь разительной, что казалась наивысшей роскошью.

Любовью к порядку Фридрих отличался с малолетства. Тетради, книги, перья, которыми он пользовался, лежали строго на одном и том же месте, точно так же, как и промокательный пресс, ножницы и перочинные ножи. С закрытыми глазами, в темноте Энгельс мог бы найти все, что ему было нужно. Он считал, что время, потраченное на приведение вещей в определенный порядок, так же как и систематизация, окупается позже с лихвой и сберегает нервную энергию, растрачиваемую на поиски. Нарушение привычной колеи в работе могло не на шутку рассердить по природе негневливого Фридриха

«Старый дружище! — писал как-то Беккеру своим четким, ровным почерком Энгельс, энергично нажимая на перо, которое почти не отрывал от бумаги до конца строки, делая лишь едва заметные пробелы между словами. — С домом Маркса нам придется повозиться еще до марта будущего года, так что с выездом оттуда и с планами на будущее особенно спешить нечего. Чтобы привести это наследство в порядок, тоже придется много потрудиться. Я удивляюсь, как Марксу удалось спасти почти все бумаги, письма и рукописи, написанные даже до 1848 г., — великолепный материал для биографии, которую я, конечно, напишу и которая, кроме всего прочего, будет также и историей «Neue Rheinische Zeitung» и движения 1848— 1849 гг. на Нижнем Рейне, историей паршивой лондонской эмиграции 1849–1852 гг. и историей Интернационала. Прежде всего необходимо издать II том «Капитала», а это не шутка. Рукопись второй книги существует в 4 или 5 редакциях, из которых только первая закончена, а позднейшие только начаты Понадобится немало труда, так как у такого человека, как Маркс, каждое слово на вес золота. Но мне этот труд приятен — ведь я снова вместе со своим старым другом.

В последние дни я разбирал письма с 1842 по 1862 год. Перед моими глазами еще раз воочию прошло старое время и те многочисленные веселые минуты, которые доставляли нам наши противники. Я часто до слез смеялся над этими старыми историями. Юмора наши враги никогда не могли у нас отнять. Но среди этого много и очень серьезного».

Энгельс запечатал конверт и положил его на маленький столик поверх других пакетов и писем, которые он сам утром намеревался отнести на почту. Многие дела отвлекали его в течение дня от основной работы. Некому было поручить переговоры с редакциями и издательствами, никто не мог освободить его от отправки и получения почты и посылок. Лаура Лафарг уже год как жила в Париже. Элеонора-Тусси сняла две комнаты неподалеку от Британского музея, в получасе ходьбы от Риджентс-парк-род, но из-за своей перегруженности литературной работой не могла помогать ни в разборке рукописей, ни в различных делах, отнимавших очень много времени. Вскоре она вышла замуж за Эдуарда Эвелинга, ирландца, активного деятеля социалистического движения, публициста и драматурга.

Энгельс написал несколько писем в редакции газет и друзьям в разные страны, подготовил пакеты с фотографиями Маркса в Цюрих для «Народного издательства», которые он отправлял через «Континентальное посылочное агентство»; упаковал фотографии Маркса для Иоганна Дица, немецкого книгоиздателя. Предстояло все это доставить в почтовую контору, находившуюся в двух с половиной милях от его дома.

Энгельс подумывал о том, что хорошо бы иметь секретаря, предпочтительно англичанина, хорошо знающего Лондон и местные условия, который мог бы избавить его от утомительного хождения, но тотчас же отринул эту мысль.

Мои дела все особого рода, рассуждал он, и я должен выполнять их лично. Как объяснить, например, непроверенному английскому помощнику, что в разные страны я отправляю корреспонденцию в целях конспирации под разными фамилиями. Пожалуй, еще донесет в полицию, что я занимаюсь контрабандой.

В эти напряженные месяцы Энгельсу становилось трудно работать по вечерам. Как-то, чтобы отдохнуть, он достал с книжной полки найденную среди писем Маркса пожелтевшую четвертушку бумаги, на которой чьей-то знакомой рукой было написано стихотворение. Чернила выцвели, Энгельс с трудом разбирал бурые от времени строки. Какова же была его радость, когда он нашел на обороте подпись «Твой Георг Веерт. 1846». Это были неизвестные прежде Энгельсу стихи Веерта, который имел обыкновение не хранить у себя написанных произведений.

— Вот это встреча, черт возьми — воскликнул Энгельс и взял лупу.

ПЕСНЯ ПОДМАСТЕРЬЯ

Под вишнею цветущей

Мы кров себе нашли,

Под вишнею цветущей

Во Франкфурте нашли.

И нам сказал трактирщик:

«Одеты вы в тряпье..»—

«Молчи, трактирщик вшивый.

Ведь дело не твое!

Неси-ка лучше пива.

Вина еще налей,

Подай к вину и пиву

Жаркого поскорей!»

Кран скрипнул, и густая

Струя пошла, журча.

Хлебнули — дрянь какая!

Ни дать ни взять — моча.

Принес хозяин зайца

В гарнире овощном.

Принес хозяин зайца,

А заяц был с душком.

Когда ж в свои постели

Легли мы, помолясь,

Всю ночь клопы в постели

Нещадно ели нас.

Во Франкфурте прекрасном

Несладко было нам.

И это знает каждый,

Кто горе мыкал там.

Нахлынули воспоминания. Веерт, колкий фельетонист, боевой товарищ по «Новой Рейнской газете», был другом Энгельса с юности. Вскоре после смерти Веерта, в 1856 году, Маркс, собирался и а писать о нем биографический очерк, но так и не успел. Энгельс решил сделать это теперь.

Не любя откладывать намеченное, он сразу же принялся за дело. У Энгельса было быстрое перо. Стиль его отличался энергичной стремительностью, прозрачной ясностью. Он любил шутку, то добродушную, то уничтожающую. Как и Маркс, Энгельс считал Георга Веерта одним из самых талантливых и значительных поэтов-коммунистов.

Свой очерк Энгельс начал с только что обнаруженных стихов умершего совсем молодым революционного бойца и поэта. Энгельс писал всю ночь. В пять часов утра он перечел написанный очерк, в котором напоминал рабочим славную биографию Веерта и бурные поучительные годы революции, прозванной ныне «забытой», 1848 и 1849 годы. Огненная купель, где получили крещение многие революционеры.

Энгельс назвал свою статью «Георг Веерт» и направил ее в Цюрих, в газету «Социал-демократ» — центральный орган Социал-демократической партии Германии.

Прошло уже более трех десятков лет с тех пор, как Энгельс поселился на Британских островах, однако, при всей интернациональной широте своих связей он никогда не переставал чувствовать себя немцем, революционером-изгнанником, и именно поэтому дела и рабочее движение на родине вызывали в нем наибольший интерес. В Германии завершался промышленный переворот. На десятки тысяч километров растянулись новые железные дороги. Несказанно обогащались капиталисты. Над страной после победы над Францией пролился золотой дождь. Жирели спекулянты. Германия создавала, правда с большим опозданием по сравнению с Англией, свою крупную промышленность, при этом использовался опыт передовых стран. Небывалому росту металлургии способствовали рурский каменный уголь и железные руды Верхней Силезии и Лотарингии. Наибольшие успехи Германия имела в развитии новых отраслей промышленности — электротехнической и химической.

В 1881 году фирма Сименс и Гальске построила первую-трамвайную линию Берлин — Лихтенфёльд, и следом за этим знаменательным событием трамвай получил повсеместное распространение. Электрический мотор постепенно начал вытеснять паровую машину и в дальнейшем стал одной из главнейших движущих сил в промышленности. На Лауфенском водопаде была построена первая в Германии гидроэлектростанция.

Широкое применение нашла себе германская оптика; еще при жизни Энгельса появились киносъемочные аппараты, и сам он был одним из первых героев кинорепортажа. Запечатленные объективом кинокадры о Фридрихе Энгельсе дошли до нас.

Электрическая лампа вытеснила в 80-х и 90-х годах керосиновое освещение в городах. Германская электротехническая промышленность по размаху производства и техническому уровню постепенно вышла на первое место в Европе, а Германия стала одним из крупнейших в мире экспортеров электромоторов. Так же бурно развивалась и химическая промышленность — на мировом рынке завоевали себе наибольшую славу немецкие анилиновые краски, искусственные удобрения, взрывчатые вещества.

Рост промышленности способствовал градостроительству, и весь облик страны постепенно изменился. Ранее покрытая десятками тысяч мелких кустарных фабрик, Германия теперь стала обладательницей также и крупных предприятий, таких, как завод Круппа.

В последние десять лет жизни Энгельса рабочие в Германии составляли примерно одну пятую всего населения страны. Но положение немецких трудящихся было хуже, чем в других развитых странах: рабочий день длился 12 и больше часов, оплата труда была ниже, чем в Англии и Франции.

В противоположность бурному развитию промышленности в сельском хозяйстве продолжали господствовать феодальные отношения, в стране насчитывалось более трех миллионов карликовых крестьянских хозяйств. Германия продолжала оставаться государством крупного юнкерского землевладения.

Обеспокоенный ростом в Германии рабочего и социалистического движения, Бисмарк давно уж отказался от своих сравнительно либеральных методов давления и продолжал крайне реакционную политику.

Он всегда преследовал социалистов, но со времени введения исключительного закона, по, которому запрещались собрания и союзы, имеющие целью вести социалистическую агитацию, власти свирепствовали особенно рьяно. Они широко пользовались данным им правом объявлять так называемое малое осадное положение в тех местах, где социалистическая агитация принимала «угрожающий характер», и высылать без суда и следствия всех лиц, заподозренных в социалистической агитации.

Однако исключительный закон не запрещал выдвижения социалистов на выборах в рейхстаг и не отменял право голосования за этих кандидатов.

Хотя Бисмарк неоднократно заявлял, что при помощи исключительного закона он «уничтожит социализм» в Германии, но оказалось, что преследования и гонения, подобно тому, как огонь закаляет сталь, укрепили немецких социал-демократов. Годы исключительного закона стали героическим периодом в жизни Германской социалистической партии, которой руководили Маркс и Энгельс и их соратники Вильгельм Либкнехт и Август Бебель. Репрессии Бисмарка привели к дальнейшему революционизированию немецкого рабочего класса, что, в свою очередь, заставило реакционное германское правительство идти на уступки.

«Если бы у нас не было социал-демократии и если бы многие не страшились ее, — вынужден был признать Бисмарк, — то мы не могли бы похвалиться и теми умеренными успехами в социальных реформах, которых мы теперь достигли».

Энгельс, оставшись один после смерти друга, сперва надеялся, что займется целиком теорией. Он считал, что в практической агитации ему удалось бы сделать не больше, чем всякому другому, в области же теории предстояло потрудиться за двоих.

Однако надежде Энгельса, что благодаря строгому разделению труда он полностью отстранится от внутрипартийных дел, не суждено было осуществиться. Да и сам он вскоре пришел к мысли, что чисто теоретическая работа невозможна и неинтересна без участия в практической деятельности партии.

«Внутренними делами Вы мне отнюдь не докучаете, — писал Энгельс редактору газеты «Социал-демократ» Э. Бернштейну в Цюрих в июне 1883 года. — Живя за границей, никогда нельзя быть достаточно осведомленным о подробностях… внутренней борьбы в рабочей партии, которая, несмотря ни на что, является ведущей европейской рабочей партией…

К годовщине июньского сражения 1848 г. посылаю Вам статью Маркса из «Neue Rheinische Zeitung». Он один во всей европейской печати стал на сторону повстанцев, когда они потерпели поражение».

Энгельс не только продолжил переписку со многими деятелями социалистического движения Европы и Америки, которую он прежде вел совместно с Марксом, но расширил круг адресатов. Отныне дом Энгельса на Риджентс-парк-род стал местом паломничества социалистов и революционеров всех стран. Среди его корреспондентов появились новые имена: Г. Шлютер — Германия, Д. Магон — Англия, П. Мартиньетти — Италия, Ф. Келли-Вишневецкая — США и другие.

Письма Энгельса, помимо их теоретической ценности, всегда будут интересны также и тем, как незримо в каждой строке чувствуется мысль двух умов, и часто в его посланиях мелькают слова «мы», «нам», «наши взгляды». Он не забывает подчеркнуть, что «это Маркс знал лучше, чем кто бы то ни было»; или «Маркс никогда не стал бы так писать»… Вступая в отношения с новыми людьми, он оценивает их прежде всего меркой своего друга: «Маркс свернул бы мне шею, если бы я разрешил переводить его этому крикливому обожателю Гогенцоллернов»…

Маркс и Энгельс все еще как бы творили слитно. После смерти великого творца «Капитала» его сердце продолжало пульсировать, покуда жив был Энгельс, который нес их общие идеи, хранил дорогие воспоминания.

Высмеивая автора какой-то статьи, в которой Маркс изображался чем-то вроде горемыки, Энгельс писал:

«Быть может, как-нибудь, когда я буду в особенно веселом настроении, я его взгрею. Если бы этим болванам довелось прочесть переписку между Мавром и мной, они бы просто остолбенели. Поэзия Гейне — детская игрушка по сравнению с нашей дерзкой, веселой прозой. Мавр мог приходить в ярость, но унывать — никогда! Я хохотал до упаду, когда перечитывал старые рукописи. Эта переписка, имеющая также и историческое значение, попадет, насколько это будет зависеть от меня, в надлежащие руки».

Энгельс смело вступил в спор с теми деятелями социал-демократического движения, которые надеялись, что пролетарская революция произойдет немедленно и стихийно.

Энгельс придерживался того обширного плана воспитания и обучения пролетарских масс и социалистических партий, который был разработан им совместно с Марксом. В условиях сравнительно «мирного» развития капитализма рабочему классу надо было подумать об организации и собирании своих сил. Энгельс учил социалистов медленно идти навстречу неминуемым социальным революциям, используя время для теоретического и организационного укрепления партий рабочего класса в разных странах. Его послания к руководителям социал-демократии поражают простотой языка, ясностью ума, мудростью и опытностью старого революционера. Страницы его писем искрятся остротами, пропитаны юмором, иная походя брошенная мысль заключает в себе силу всего учения.

«…массы гораздо лучше почти всех вождей, — говорит он в одном из писем старому своему другу И.Ф. Беккеру, — и теперь, когда закон против социалистов принуждает массы действовать собственными силами, а влияние вождей сведено к минимуму, — теперь движение лучше, чем когда-либо». Вот мысль, которая вечна и которая найдет свое Окончательное завершение и торжество в коммунистическом обществе, когда массы сами будут управлять собой.

«Среди так называемых вождей много гнилья, но в наши массы я верю безусловно», — писал он.

Энгельс подчеркивает постоянно, что социальная революция есть дело широких масс. Он заботится в первую очередь о том, чтобы на стороне социалистов было большинство трудящихся.

«И у нас тоже первым, непосредственным результатом революции может и должно быть, по форме, не что иное, как буржуазная республика»… которая «послужит нам прежде всего для привлечения широких масс рабочих на сторону революционного социализма…

Грубая ошибка немцев заключается в том, что они представляют себе, будто революцию можно сделать в один день. На самом же деле она представляет собою многолетний процесс развития масс…»

Энгельс обнаружил в материалах Маркса экземпляр с изменениями и добавлениями, которые необходимо было сделать к французскому изданию первого тома «Капитала», и решил переработать теоретическую часть некоторых глав, как это было задумано автором.

Он работал без устали. «Третье издание I тома «Капитала» требует от меня каторжной работы», — говорил он часто.

В середине августа 1883 года Энгельс отправился на отдых в Истборн, но и здесь он не расставался с корректурными листами третьего немецкого издания. Выбор жилья оказался не совсем удачным, рядом в одной комнате жили трое взрослых и двое маленьких детей, и Энгельс в письмах жаловался на помехи в работе. И однако не терял времени, мечтая лишь об одном: сделать все возможное, чтобы новое издание первого тома «Капитала» появилось как можно скорее. Книга вышла в свет в феврале 1884 года в Германии.

«Марксу не суждено было самому подготовить к печати это третье издание, — писал Энгельс в предисловии, — могучий мыслитель, перед величием которого в настоящее время склоняются даже его противники, умер 14 марта 1883 года.

На меня, потерявшего в лице Маркса человека, с которым я был связан сорокалетней теснейшей дружбой, друга, которому я обязан больше, чем это может быть выражено словами, — на меня падает теперь долг выпустить в свет как это третье издание пёрвого тома, так и второй том, оставленный Марксом в виде рукописи. О выполнении мною первой части этого долга я и даю здесь отчет читателю».

Энгельс не только подготовил к печати третье, а затем и четвертое издание первого тома «Капитала» на языке оригинала, но и редактировал перевод его на английский язык. Кроме того, при жизни Энгельса, при его участии и с его помощью первый том «Капитала» выходил еще три раза в Лондоне, три издания было предпринято в Нью-Йорке и еще по одному изданию на французском, датском, испанском, итальянском, польском, голландском языках, не считая целого ряда других неполных изданий.

Сознание, что время проходит и надо работать эй двоих, вызывало новый прилив энергии. Ни один исследователь никогда не объяснит, каким образом Энгельс смог за короткий срок проделать столь большую работу, если не примет во внимание главное — любовь к усопшему другу, вдохновенье и решимость доказать врагам, что, хотя прах Маркса уже покоится на Хайгейтском кладбище, марксизм продолжает свое победное шествие по планете.

Энгельс отредактировал и отчасти дописал второй и третий тома «Капитала», подготовил к печати тысячи страниц неопубликованных Марксовых рукописей, помогал своему другу, английскому юристу С. Муру переводить «Капитал» на английский язык, редактировал переводы трудов Маркса и своих работ на многие европейские языки.

«К сожалению, мне все время мешает то, что приходится просматривать множество переводов на французский, английский, итальянский и датский языки, — писал Энгельс Беккеру, — причем в большинстве случаев они в этом весьма нуждаются. К счастью, я не настолько знаю русский и польский, чтобы редактировать на этих языках, а не то этому вообще не было бы конца. Но это может служить тебе доказательством того, какое широкое международное распространение получил теперь наш коммунизм, и поэтому всегда радуешься, если можешь содействовать его дальнейшему распространению».

Основной литературной работе Энгельс по раз и навсегда заведенному порядку посвящал целиком утренние и дневные часы. Вечернее время уходило на чтение газет, переписку с друзьями и соратниками, редактирование, партийные дела. Внимательно следил он за развитием социалистического движения в Германии, США, России, Франции, Англии, развивал выработанные совместно с Марксом новые методы пролетарской тактики и политики. Он считал, что коммунистическое движение будет повсюду развиваться по-разному «в зависимости от места и народа», и поэтому так отличались во всем советы и указания, которые он давал своим соратникам.

«Нельзя предписывать французам, чтобы они развивались на немецкий лад», — писал Энгельс в редакцию газеты «Социал-демократ».

В эти насыщенные работой дни в Лондон приехал Герман Лопатин. Как родному, ему обрадовались в доме на Риджентс-парк-род, № 122.

Минувшие годы прошли для Лопатина бурно, значительно и тяжко, но он был в том возрасте, когда испытания еще не сгибают, не грозят сломать волю и здоровье, а, наоборот, закаляют и облагораживают истинно сильного человека. Герман возмужал, окреп в схватках.

Фридрих крепко обнял его, как желанного сына.

— Ты молодец, Герман, и знаю, как всегда смел до безумия. Надеюсь все-таки, что смелость ты привез с собой, но оставил безумие на родине, — сказал он ему по-русски.

От радостного волнения, которое не хотелось скрывать, Лопатин молчал, не выпуская руки того, кого считал вторым из величайших умов века.

— Увы, ты опоздал, — продолжал уже тише Энгельс, — Мавра нет с нами. Как он высоко ценил тебя, дружище. «Не многих людей я так люблю и уважаю, как его», — сказал о тебе Маркс. Ты можешь этим гордиться.

Могучее хладнокровие и выдержка, присущие в любых случаях Лопатину, на миг покинули его. Он отвернулся к стене и снял очки. Глаза его увлажнились.

— Какое несчастье, что я прибыл из России слишком поздно. Четырнадцатого марта, в день смерти Мавра, я перешел границу и мысленно уже видел себя в Лондоне на Мэйтленд-парк-род. Когда в Женеве мне сказали, что мир опустел и не стало Маркса, я крикнул: не может быть! И сейчас я готов повторить: не может быть. Не должно быть!

В кабинет вошла Ленхен. Ее появление рассеяло гнетущую атмосферу.

— Как хорошо, что вы снова с нами. Я всегда тревожусь о наших друзьях-русских. Царь не очень-то церемонится со своими подданными. Для него виселицы то же, что качели. Мавр и Генерал предсказывали не раз, что русские банкиры и деспоты полетит-таки вверх тормашками.

— Если бы это было не так, я считал бы себя и своих товарищей окончательными банкротами и ослами, — оживился Лопатин.

— Ты прав, — начал Энгельс и протянул Герману сигару и спички. — В России сочетаются все условия, необходимые, чтобы произошел революционный взрыв. Возможно, революцию у тебя на родине, Герман, начнут высшие классы Петербурга, может быть, даже правительственные сферы, но народ этим не удовольствуется, пойдет дальше и выведет ее за грань первой конституционной фазы. А может случиться так, что царя вынудят созвать Земский собор, а это неизбежно приведет к радикальному, не только политическому, но и социальному переустройству.

Энгельс прошелся по комнате. Он курил, медленно затягиваясь, и с заметным удовольствием выпускал голубой дым замысловатыми кольцами. Ленхен шире распахнула окно. Был ясный день, и небо казалось зеленовато-голубым, как морская гладь.

— Карл и я верили всегда в громадное значение выборов. Это школа для народа. Открытая избирательная борьба — наилучшая пропаганда, более успешная, нежели любые книжки, тайные листовки и разъяснения, — продолжал Энгельс громко. В последнее время, особенно после смерти Маркса, он стал туг на левое ухо и, слыша недостаточно хорошо, когда говорили другие, сам часто повышал голос в разговоре.

— Мы с Карлом считали и не ошиблись, что Россия похожа на минированное поле и к бикфордову шнуру остается только поднести огонь, чтобы деспотизм взлетел на воздух. Царизм вступает во все более вопиющее противоречие со взглядами просвещенных классов, в особенности с быстро растущей буржуазией. Самодержавие то делает уступки либерализму, то с испугу берет их обратно и тем самым запутывается все сильнее и подрывает к себе всякое доверие в народе. Но я еще не слышал, как удалось тебе вырваться тайно из России, где, надо думать, по тебе плачут жандармы. А вот и Тусси, твой старый, верный друг.

Элеонора радостно протянула Герману руку.

— Вы живы, здоровы, это главное. Как были бы рады вам Мавр и Мэмэ!

— За всю свою жизнь я не встречал более гостеприимных и любезных людей, нежели доктор Маркс и его супруга. А как я страшился холодного приема! Ведь знаменитости и великие люди бывают иногда несносно чопорны, надменны, равнодушны. Подобных Марксу и вам, Энгельс, нет больше людей на свете. Истинно гениальное всегда…

— Та-та-та, замолчи, дружище, — с нарочитой резкостью прервал Германа Энгельс. — О Марксе мы рады слышать все, что вырывается из твоего сердца, но обо мне прошу никогда не декламировать в столь патетическом тоне, иначе это испортит наши добрые отношения. Маркс и я, как ты помнишь, терпеть не могли славословья и гипербол. Мы всегда жестоко высмеивали, а то и ругали за попытки создания чьего-либо культика. Все это, друг, остатки варварства и времен рабства в сознании. Мерзость! Ну, а! теперь, покуда наступит блаженное время обеда, чревоугодия, воспетого Рабле, мы с тобой продолжим разговор о России. Это, несомненно, страна великой судьбы. Я часто думаю о том, сколько крови свободолюбцев уже пролилось ради ее будущей революционной славы. Твоя родина, Герман, сегодня — это Франция 1789 года. Она законно и правомерно явится первооткрывателем совершенно нового социального устройства. Так-то, мой молодой друг, часто я думаю о ближайших судьбах революции и жду взрыва в России. Более того, ты, несомненно, увидишь великое преобразование своей страны. Если б я был моложе! Но ты принадлежишь к счастливому поколению. Не могу не завидовать тебе.

— Верно ли полагать, что в фактических условиях народной жизни России революция назрела?

— Чем черт не шутит! В русском народе накоплено уже много взрывчатых сил. Негодование растет вместе с эксплуатацией и жестокостью режима. Если даже правящая клика решилась бы спасаться с помощью либеральной конституции, это ей не удастся сделать без экономических перестроек. Факты, статистика, опыт учат нас, что в России вообще, равно как и среди трудящихся, есть уже все, чтобы перестроить общество по-новому.

— Как вы думаете, возможно ли моментальное осуществление коммунизма в моей отчизне? — спросил Лопатин, который слушал Энгельса с пылающим лицом. Он то и дело снимал очки, которые в этот раз не помогали ему, а мешали видеть сидевшего за столом Энгельса.

— Я не верю в мгновенные чудеса, даже если они осуществление мечты всей нашей жизни. Коммунизм неизбежно победит повсюду, и ваша страна будет, надеюсь, и в этом первой. Ясно, что царизм себя изжил, народ начал понимать это. Нет сомнения, что русский пролетариат сумеет безошибочно найти красноречивых и дельных выразителей своих нужд и чаяний. Твоя родина, Герман, необозримый клад талантливых людей и бесстрашных революционных бойцов.

Энгельс и Лопатин говорили о грядущей русской революции, о путях политического и социального возрождения замечательного северного государства, и ученик с полуслова понимал того, кого с любовью называл про себя учителем. Нередко и Энгельс договаривал и углублял мысли своего собеседника,

Лопатин мучительно выбирал, с кем идти ему дальше по революционной стезе. Отчаянно храбрый, упорный, он нередко действовал как одиночка, то сближаясь с различными группами, то отходя от них и не вступая формально ни в какую революционную организацию. Оставаться за рубежом Лопатин не хотел и твердо решил вернуться на родину, чтобы бороться лицом к лицу с врагами. Группа «Освобождение труда», только что возникшая, представлялась неистовому революционеру беспомощной, оторванной от трудящихся.

«Когда еще оно проникнет в толщу русского на рода?» — думал Герман. Ждать он не хотел, да и не умел Он решил, что сможет возглавить и привести к победе преследуемых последователей разбитой «Народной воли». Россия казалась ему все еще погруженной в спячку. Всколыхнуть ее надо было, по мнению Лопатина, любыми, пусть самыми опасными средствами.

Продолжая разбирать и систематизировать экономические рукописи Маркса последних 20 лет, Энгельс в феврале 1884 года неожиданно для себя наткнулся на обширный конспект книги прогрессивного американского ученого Л. Г. Моргана «Древнее общество», составленный Марксом в 1880–1881 годах. В конспекте Энгельс нашел множество критических замечаний автора «Капитала», а также сформулированные им в процессе чтения выводы, дополнения, обобщения. В свои тетради Маркс вписал многое из других книг о первобытном обществе, сделал наброски, в которых изложил взгляды, мысли об истории человеческой культуры.

Конспект вызвал у Энгельса живейший интерес. Много вечеров провели они некогда с Марксом в беседах об истории человечества на ранних этапах его развития, стремясь уяснить себе, как шел процесс разложения первобытного строя, когда и как появились частная собственность и классовое общество, каковы были семейные отношения во времена дикости и варварства, когда появилось государство и какова его сущность?

Энгельс еще при жизни Маркса опубликовал много собственных исследований по истории Греции, Рима, древней Ирландии, о жизни древних германцев. Все его работы высоко ценил Маркс.

Обнаружив конспект книги Моргана, Энгельс не сразу пришел к мысли написать книгу о семье и государстве. В письме к Каутскому он выразил пожелание, чтобы кто-нибудь взял на себя труд написать разоблачительную книгу о том, как голландские колонизаторы беспощадно эксплуатируют народы Явы, находящиеся еще на ступени первобытного коммунизма.

Далее Энгельс рассказывал:

Данный текст является ознакомительным фрагментом.