Маневры под Рудней

Маневры под Рудней

Как бы то ни было, 26 июля (7 августа), на рассвете, соединенные русские армии выступили из Смоленска тремя колоннами.

На этот момент, по информации Д. П. Бутурлина, «в обеих армиях вместе состояло налицо 121 119 человек, из того числа 77 712 человек в Первой армии, а 43 407 человек во Второй» [33. С. 203]. Движение колонн прикрывали казаки атамана М. И. Платова.

Барклай-де-Толли «двинул всю армию к Рудне, в районе которой рассчитывали встретить центр неприятельской армии» [66. С. 51]. «Расчет был на то, что по дороге на Рудню есть удобные позиции, заняв которые можно было бы дать Наполеону генеральное сражение» [5. С. 554].

Но в ночь с 26 на 27 июля Барклай-де-Толли получил от генерала Винценгероде, отряженного к Велижу, известие о сосредоточении французов у Поречья. Опасаясь быть обойденным с фланга и отрезанным от Смоленска, Барклай-де-Толли решил остановить свое движение к Рудне.

Карл фон Клаузевиц уточняет:

«Уже на первом переходе распространилось известие, что главные силы неприятеля находятся на дороге в Поречье, а при таких условиях удар по воздуху в направлении Рудни являлся чрезвычайно опасным предприятием, так как он мог привести к потере пути отступления. Хотя это известие не было достоверным и представляло, скорее, плод различных соображений и догадок и хотя такое сосредоточение французской армии было явно неправдоподобно, так как дорога на Поречье отнюдь не лежала в том направлении, которого до сих пор держался противник, угрожая все время русской армии своим правым флангом, однако невозможно было уговорить Барклая предпочесть неизвестное известному и помешать ему самому пойти с первой армией по дороге на Поречье, задержав на дороге в Рудню Вторую армию. <…> Багратион был чрезвычайно недоволен отменой первоначального решения, и с этого времени стали постоянно возникать разногласия и споры между обоими генералами» [66. С. 51].

Прервем рассказ Клаузевица, чтобы выразить сожаление — если бы только с этого времени… Горячий по натуре князь Багратион с самого начала войны не скрывал своей неприязни к Барклаю-де-Толли. С самого начала войны он ратовал за наступление и всячески критиковал стратегию военного министра. При этом обоих полководцев не могло не страшить возможное окружение. Именно поэтому, кстати, было принято решение далеко от Смоленска не отходить и обеим армиям не отдаляться друг от друга дальше, чем на расстояние одного перехода.

Опасения Барклая-де-Толли вполне понятны: Наполеон мог захватить Смоленск и отрезать русские армии от Москвы. Абсолютно достоверных сведений о положении войск Наполеона у него не было, а посему слишком рисковать он не счел нужным. Позиция князя Багратиона была несколько иной: сам он вряд ли знал о противнике больше, чем Барклай-де-Толли, но зато априори был совершенно уверен, что действовать нужно иначе. Но вот как? Как и всегда, обладавший вулканическим темпераментом князь Багратион предпочитал довериться своей интуиции. А в отношении Барклая-де-Толли он, опять же как всегда, мог сказать лишь одно:

«Невозможно делать лучше и полезнее для неприятеля, как он. <…> Истинно, я сам не знаю, что мне делать с ним, и о чем он думает?» [148. С. 174].

Право же, складывается впечатление, что все, что думал и делал Михаил Богданович, вызывало в тот момент у князя Петра Ивановича изжогу.

В любом случае, он написал Барклаю-де-Толли:

«Я не могу согласиться с причинами, которые заставили вас переменить прежнюю нашу диспозицию. Одни слухи не должны служить основанием к перемене операций, в которых всякая минута дорога, особливо по нынешним обстоятельствам. Если мы всегда будем думать, что фланги наши в опасности, то мы нигде не найдем удобной позиции» [40. С. 226–227].

Мнение военного теоретика Карла фон Клаузевица:

Полководец, который ясно держал бы в своем сознании план глубокого отступления внутрь страны, который был бы проникнут убеждением, что на войне часто следует действовать, не имея достоверных данных, а опираясь лишь на вероятность, и который имел бы достаточно мужества, чтобы кое-что оставить на долю удачи, такой полководец 9 августа дерзко продолжал бы начатое движение и в течение нескольких дней испытывал бы свое счастье в наступлении. Но такой генерал как Барклай, который ждал спасения только от одержания полной победы, который считал себя обязанным искать таковую в правильном и осторожно подготовленном сражении, который тем более прислушивался к внешним объективным доводам, чем больше в нем замолкали внутренние субъективные, — такой генерал, конечно, не мог не найти во всех обстоятельствах вполне достаточных оснований для того, чтобы отказаться от намеченного предприятия. Мнение полковника Толя и тех офицеров Генерального штаба, которые особенно горячо настаивали на продолжении наступательной операции, сводилось к тому, что внезапность наступления и неожиданное нападение на разбросанную неприятельскую армию уже сами по себе вырывают победу и опрокидывают врага.

Подобные взгляды, выраженные в такой формулировке, представляют великое зло в военном искусстве, так как они обладают своего рода силой терминологического доказательства, а по существу не содержат в себе никакой определенной мысли. Весь исторический опыт свидетельствует, что подобными стратегическими внезапными нападениями редко достигается подлинная победа, выигрывается лишь известное пространство территории и создаются выгодные предпосылки для сражения. Ведь для того, чтобы одержать настоящую победу, необходимо встретить значительную часть неприятельской армии и вынудить ее принять сражение и притом в таких условиях, чтобы иметь возможность охватить ее и, таким образом, добиться наибольшего успеха. Нужно помнить, что одно простое отталкивание противника по прямой линии, которое могло бы сойти за победу, когда оно захватывает всю неприятельскую армию, не является таковой, когда оно направлено лишь против одной ее части.

Неприятельские корпуса редко принимают такой удар: большинство их форсированным маршем стремится достигнуть расположенного позади сборного пункта, и за исключением случаев, когда географические условия особенно благоприятствуют этому, редко удается где-либо нанести противнику подлинно крепкий удар. Правда, неприятельская армия таким неожиданным нападением приводится в менее выгодное по сравнению с предшествовавшим положение, но отнюдь не в состояние армии разбитой, и если наступающая армия ранее не располагала достаточными силами, чтобы дать настоящее сражение, то едва ли она окажется в состоянии дать его и вследствие полученных преимуществ. Что выбор хорошей позиции, знакомство с местностью и устройство укреплений дают обороняющемуся в сражении значительные выгоды, когда-нибудь будет считаться вполне естественным и раз навсегда решенным, но для этого надо ясно и твердо установить понятия и каждое из них поставить на свое место. Но еще теперь и в еще большей мере в 1812 году наступательная форма войны почиталась подлинным волшебным средством, так как наступавшие и продвигавшиеся вперед французы являлись победителями. Тот, кто основательно продумает этот вопрос, должен будет себе сказать, что наступление является на войне слабейшей формой, а оборона — сильнейшей, но что первая преследует положительные и, следовательно, более крупные и решительные цели, вторая же — лишь отрицательные, благодаря чему устанавливается равновесие между ними и одновременное существование обеих форм становится возможным [66. С. 52–53].

После этого отступления, слишком уж углубившегося в теорию, вернемся к противостоянию Барклая-де-Толли и князя Багратиона. Под Смоленском, после соединения с 1-й Западной армией, Петр Иванович «добровольно подчинил себя военному министру и изъявил готовность выполнять его распоряжения» [11. С. 358], но тут же стал открыто обвинять его в неспособности руководить войсками.

Позднее Барклай-де-Толли написал про свои отношения с князем следующее:

«Я должен был льстить его самолюбию и уступать ему в разных случаях против собственного своего удостоверения, дабы произвести с большим успехом важнейшие предприятия» [109. С. 52].

Военный историк Дэвид Чандлер вынужден констатировать:

«Личные разногласия Барклая и Багратиона дошли до такой степени, что это уже мешало согласованию действий их армий» [147. С. 479].

* * *

Тем временем в действиях русских армий образовалась весьма странная пауза. Четыре дня, с 28 по 31 июля, обе они стояли на месте, чего-то ожидая. В результате у Багратиона «лопнуло терпение», и он, «в сущности, почти вышел из повиновения Барклаю» [5. С. 560]. Может быть, именно это и стало причиной «странного» стояния русских на пути к Рудне? Не сам ли Багратион только что жаловался графу Ф. В. Винценгероде, что его войска, «назад и вбок шатавшись, кроме мозолей на ногах и усталости ничего хорошего не приобрели»? Получается, что для него и «мозоли на ногах» от быстрых переходов были плохи, и «топтание на месте» — плохо. Кстати, жара в то время стояла страшная, и все в армии только и мечтали, что об отдыхе. А ведь Барклай-де-Толли действовал не просто так, но получив сведения, что Наполеон стянул войска позади Рудни, и посему он занял крайне выгодную на случай сражения позицию у населенного пункта Волкова — в надежде вызвать противника на атаку.

По свидетельству Карла фон Клаузевица, «окружавшие Барклая опять принялись за работу, чтобы побудить его предпринять новое наступление; и действительно, простояв четыре дня на дороге в Поречье, он снова совершил 13-го и 14-го два перехода по направлению к Рудне, но на этот раз было уже слишком поздно. Первая попытка атаковать французов вынудила их покинуть квартиры, в которых они расположились на отдых, и они снова двинулись вперед, 14-го перешли через Днепр близ Расасны и пошли на Смоленск. Это побудило сперва Багратиона, а за ним и Барклая двинуться к Смоленску, так как 15-го дивизия Неверовского, выдвинутая навстречу французам к Красному, после крайне неудачного боя укрылась в Смоленске» [66. С. 54].

По сути, маневры русских армий на северо-западе от Смоленска (сперва к Рудне, потом к Поречью, потом опять к Рудне) едва не стали причиной их гибели, открыв Наполеону наш левый фланг и практически прямую дорогу на Смоленск с юго-запада.

* * *

Отметим, что Наполеон, переведя свои войска на другой берег Днепра у Расасны, совершил, как пишет Д. П. Бутурлин, «движение самое искусное из всех, сделанных им в течение сего похода» [33. С. 206]. Он перевел через Днепр почти 175 тысяч человек, двинулся через Ляды параллельно реке и вполне мог без боя взять оставленный Смоленск, отрезав двум русским армиям дорогу на Москву. Сделай он это, положение русских стало бы поистине катастрофическим. И фактически это была бы труднопоправимая ошибка, причем не «русских генералов», а конкретно князя Багратиона (вспомним, «идея движения на Рудню принадлежала Багратиону») и того самого военного совета, мнение которого под давлением императора («с нетерпением ожидаю известий о ваших наступательных движениях») вынужден был принять Барклай-де-Толли.

Что же касается «крайне неудачного боя» под Красным, имевшего место 2 (14) августа, то в нем генерал Д. П. Неверовский со своей недавно сформированной дивизией, насчитывавшей всего шесть тысяч человек, выдержал атаки огромных сил французов. Этот бой по праву называют подвигом 27-й дивизии Неверовского под Красным и одним из самых героических эпизодов войны 1812 года.

Военный историк Д. П. Бутурлин по поводу боя под Красным пишет:

«Российская пехота, беспрерывно сражаясь и отбиваясь от неприятеля, с достойной величайшей похвалы твердостью устояла против всех его нападений. Под вечер французы прекратили преследование» [33. С. 208].

В самом деле, 27-я дивизия, потеряв до половины своего состава, задержала на целый день наступление Наполеона на Смоленск и не позволила ему с ходу взять город. Очень важно подчеркнуть, что идея выслать этот «наблюдательный отряд» к Красному принадлежала именно Барклаю-де-Толли.

Независимый в своих суждениях Дэвид Чандлер подчеркивает, что именно Барклай-де-Толли «очень мудро приказал генералу Неверовскому передислоцировать свою дивизию… на южный берег Днепра для охраны подступов к Смоленску и наблюдения за французскими войсками» [147. С. 480]. И если бы не «доблестное сопротивление дивизии Неверовского, французская кавалерия вполне могла бы достичь Смоленска к вечеру 14 августа» [147. С. 480].

* * *

Как пишет Н. А. Троицкий, «руднинские маневры Барклая не нашли понимания ни у современников, ни у историков» [136. С. 107]. Е. В. Тарле, например, писал, что «армия бесполезно “дергалась” то в Рудню, то из Рудни» [131. С. 114]. Тем не менее, оставив за скобками то, кто был истинным инициатором этого «дерганья», отметим, что и тут Барклай-де-Толли оказался на высоте.

Генерал М. И. Богданович совершенно верно объясняет «мнимую нерешительность» Барклая-де-Толли тем, что, «предпринимая против собственной воли движение к Рудне, он искал всякого благовидного случая приостановить его и обратиться к прежнему способу действий, которого необходимость впоследствии оказалась на самом опыте» [19. С. 236].

А что же князь Багратион? Он не стал утомлять себя каким-либо анализом ситуации и открыто обвинил Барклая-де-Толли в измене.

Дело в том, что в числе бумаг, захваченных казаками под Инковом на квартире генерала Себастьяни, был найден приказ маршала Мюрата, в котором он извещал о намерении русских направить главные силы к Рудне и предписывал генералу отойти назад. В главной квартире русской армии не могли понять, каким образом французы смогли добыть столь точные сведения, и стали подозревать в измене вообще всех иностранцев, а в особенности — полковника Людвига фон Вольцогена, дежурного штаб-офицера при Барклае-де-Толли. На самом деле, как потом выяснилось, причиной утечки важной информации стал один из русских офицеров, имевший неосторожность предупредить о наступлении свою мать, жившую в имении возле Рудни. Записка эта оказалась в руках маршала Мюрата, который квартировал в этом поместье…

Но князь Багратион, во всем видевший злой умысел иностранцев, уже успел написать А. А. Аракчееву, в письмах к которому обычно изливал душу, что быть с военным министром он никак не может. Более того, он стал просить о переводе из 2-й Западной армии, «куда угодно, хотя полком командовать в Молдавию или на Кавказ» [131. С. 114]. И по какой же причине? Да потому, что «вся главная квартира немцами наполнена так, что русскому жить невозможно, да и толку никакого нет» [64. С. 205]. Понятно, что себя Петр Иванович Багратион считал русским, хотя его дед, царевич Исаак-бек (Александр), побочный сын или, по другим источникам, племянник царя, переехал из Грузии в Россию в 1759 году, а отец, родившийся в Персии, — еще на шесть лет позже. Зато Михаила Богдановича, дед которого стал российским подданным аж в 1710 году, то есть за двадцать лет до рождения отца Петра Ивановича, он русским не считал…

В приступе неуместной эмоциональности князь Багратион написал:

«Я думал, истинно служу государю и отечеству, а на поверку выходит, что я служу Барклаю. Признаюсь, не хочу!» [130. С. 95].

В письме же графу Ф. В. Ростопчину князь Багратион пошел еще дальше и написал о Барклае-де-Толли совершенно недопустимое:

«Надо командовать одному, а не двум. Ваш министр может хороший по министерству, но генерал — не то, что плохой, но дрянной, и ему отдали судьбу всего нашего отечества… Я, право, с ума схожу от досады» [20. С. 504].

В этом смысле весьма странно читать следующее откровение Н. Б. Голицына о князе Багратионе:

«Самоотвержение, с каковым он подчинился младшему его по службе генералу Барклаю, доказывает, что он умел заглушить чувства самолюбия, когда дело шло о спасении Отечества и повиновении воле своего государя. И в этом случае не суетное тщеславие руководило им: он уже был осыпан всеми знаками отличия и почестями, которые можно было желать в столь высоком сане; но он поступил как истинный сын Отечества и последовал чувству отвержения, которое во времена тяжкого испытания, как тогдашнее, облегчает всякое пожертвование» [44. С. 16].

Ничего себе — «подчинился»! Ничего себе — «отвержение и пожертвование»!

Впрочем, удивляться не стоит, ведь Голицын — «близкий родственник Багратиона»[34] [132. С. 326].

Его отец, генерал-лейтенант князь Борис Андреевич, был женат на Анне Александровне, урожденной княжне Грузинской, родственнице князя П. И. Багратиона, который был дружен и с ней, и с ее мужем. Кстати, еще один Голицын — генерал-майор Алексей Борисович, сын адмирала Б. В. Голицына — был женат на княгине Анне Георгиевне (Егоровне) Багратион, внучке царя Вахтанга.

Коим-то образом высказывания князя дошли до Михаила Богдановича, и между двумя заслуженными генералами произошла безобразная сцена.

«— Ты немец! — кричал князь Багратион. — Тебе все русское нипочем!

— А ты дурак, — отвечал ему Барклай-де-Толли, — и сам не знаешь, почему себя называешь коренным русским…» [6. С. 198].

Генерал Ермолов в это время стоял у дверей и никого не пропускал, уверяя, что командующие очень заняты важным совещанием.

В «Записках» Ермолова можно найти следующее обращение к покойному уже в то время князю Петру Ивановичу:

«За что терпел я от тебя упреки, Багратион, благодетель мой! При первой мысли о нападении на Рудню не я ли настаивал на исполнении ее, не я ли убеждал употребить возможную скорость? Я всеми средствами старался удерживать между вами, яко главными начальниками, доброе согласие, боясь малейшего охлаждения одного к другому. Скажу и то, что в сношениях и объяснениях ваших, через меня происходивших, нередко холодность и невежливость Барклая-де-Толли представлял я пред тебя в тех видах, которые могли казаться приятными. Твои отзывы, иногда грубые и колкие, передавал ему в выражениях обязательных. <…> Не раз он повторял мне, что не думал, чтобы можно было, служа вместе с тобою, не встречать неудовольствия» [57. С. 159].

Невежливый Барклай-де-Толли? А как тогда назвать человека, который, несмотря на свою принадлежность к некогда царствовавшей в Грузии династии, писал, что Михаил Богданович — «трус», «бестолков», «подлец, мерзавец, тварь», «генерал не то что плохой, но дрянной»? [136. С. 120].

Наверное, правильно говорят, что хамство — ответная реакция на обиду, и оно свидетельствует о слабости характера, оставаясь хамством, каким бы оно ни было: спровоцированным или спонтанным, выраженным в изощренной форме или в грубой…

Биограф князя Багратиона Е. В. Анисимов по этому поводу пишет:

«Это невольно вызывает горькую улыбку — ведь оба эти человека: один — прибалтийский немец, выходец из шотландского клана, а другой — потомок грузинского царского рода, в сущности, были великими русскими полководцами, искренне преданными России — своему Отечеству» [5. С. 563].

И все же, если вернуться к событиям перед Смоленском, что было полезнее для той же России — шапкозакидательские настроения бурлящего необузданной энергией князя Багратиона или холодный расчет гиперответственного за порученное ему дело Барклая-де-Толли?

Избавим читателя от необходимости делать не самые приятные выводы. Авторитетный историк Н. А. Троицкий подводит следующий итог событиям перед Смоленском:

«Стратегическая интуиция и осмотрительность Барклая, побудившие его не удаляться от Смоленска больше, чем на три перехода, и выставить наблюдательный отряд к Красному, оказали на последующий ход событий важное и выгодное для России влияние» [136. С. 108].

И тут, как говорится, ни убавить и ни прибавить.

Мнение публициста и издателя Н. И. Греча:

Слава Кутузова, Барклая, Багратиона, Витгенштейна, Платова, Воронцова, Ермолова, Кутайсова, Толя не померкнет от ошибок и недосмотров писателей иностранных, но еще возвысится их беспристрастием. Должно сказать по совести, что если некоторые из сих лиц слишком резко отзываются о наших генералах и государственных людях, они извинительны. У нас господствует нелепое пристрастие к иностранным шарлатанам, актерам, поварам и т. п., но иностранец с умом, талантами и заслугами редко оценяется по достоинству: наши критики выставляют странные и смешные стороны пришельцев, а хорошее и достойное хвалы оставляют в тени.

Разумеется, если русский и иностранец равного достоинства, я всегда предпочту русского, но, доколе не сошел с ума, не скажу, чтобы какой-нибудь Башуцкий, Арбузов, Мартынов были лучше Беннигсена, Ланжерона или Паулуччи. К тому же должно отличать немцев (или германцев) от уроженцев наших Остзейских губерний: это русские подданные, русские дворяне, охотно жертвующие за Россию кровью и жизнью, и если иногда предпочитаются природным русским, то оттого, что домашнее их воспитание было лучше и нравственнее. Они не знают русского языка в совершенстве, и в этом виноваты не они одни: когда наша литература сравняется с немецкой, у них исчезнет преимущественное употребление немецкого языка. А теперь можно ли негодовать на них, что они предпочитают Гёте и Лессинга Гоголю и Щербине? Я написал эти строки в оправдание Александра: помышляя о спасении России, он искал пособий и средств повсюду и предпочитал иностранцев, говоривших ему правду, своим подданным, которые ему льстили, лгали, интриговали и ссорились между собой. Да и чем лифляндец Барклай менее русский, нежели грузинец Багратион? Скажете: этот православный, но дело идет на войне не о происхождении Святого Духа! Всякому свое по делам и заслугам. Александр воздвиг памятник своему правосудию и беспристрастию, поставив рядом статуи Кутузова и Барклая. Дело против Наполеона было не русское, а общеевропейское, общее, человеческое, следственно, все благородные люди становились в нем земляками и братьями. Итальянцы и немцы, французы (эмигранты) и голландцы, португальцы и англичане, испанцы и шведы — все становились под одно знамя [47. С. 236–237].