Портреты на стене

Портреты на стене

Художник Жутовский рисует портреты друзей.

Друзья умирают. Охваченный чувством сиротства,

В его мастерской, приходящий сюда, как в музей,

Гляжу я на них, и никак мне не выявить сходства.

Я помню их лица иными в недавние дни,

Неужто лишь в скорби их жизней действительный корень?

Портрет неулыбчив любой – на какой ни взгляни,

Суров не по правде и обликом горестным черен.

Зачем мне на эти унылые лики смотреть?

Могу рассказать я о каждом немало смешного,

Да вот улыбнуться навряд ли заставлю их снова, —

Печальны они и такими останутся впредь.

Художник Жутовский, лицо мое запечатлей

В свободной ячейке угрюмого иконостаса,

Где рядом с другими и я бы таким же остался,

Забыв понемногу, что был иногда веселей.

Художник Жутовский, налей нам обоим вина.

Смахнем со стола на закуску не годные краски

И выпьем с тобой за улыбку, поскольку она

Зеркальный двойник театральной трагической маски.

У моего друга, художника Бориса Жутовского, есть серия портретов, которую писатель Фазиль Искандер, также в нее попавший, назвал «Последние люди империи». Те, о ком пойдет речь в этой части книги, уйдя из жизни, остались портретами в галерее Жутовского.

Портреты эти, очень разные и в разное время написанные, объединяет одна общая черта – печальный и неулыбчивый облик, хотя при жизни эти люди любили улыбаться. Может быть, дело в том, что, «когда человек умирает, изменяются его портреты»? А может быть, в том, что оригиналы ушли из жизни безвременно? Или в том еще, что в их лицах запечатлелись горькие черты уходящей эпохи, в историю которой навсегда врезаны их имена? Или это – печаль об остающихся, которым распад грозной Империи грозит смутными временами и гражданскими войнами, предшествующими Возрождению?

Рисовал он пару раз и меня. Первый раз – в начале 80-х, потом на несколько лет позже. Тогда его портреты меня расстроили – неужели я и впрямь такой старый и страшный? Теперь они кажутся мне комплиментарными.

Мои воспоминания о людях, изображенных на портретах Жутовского, многие из которых висят теперь и в моем доме, не претендуют на полноту или объективность. Я горюю об их уходе и вспоминаю о них прежде всего потому, что они были близки мне и, как я запоздало понял, сыграли важную роль в появлении в моей искалеченной всеобщим и обязательным конформистским воспитанием душе того трудно уловимого, но незыблемого ощущения, которое мы не очень точно называем самосознанием. А еще я просто любил их. Вот и все.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.