4

4

Потемкин и под Очаковом не собирался менять своих привычек. Окруженный оравою льстецов, куртуазных женщин, блестящих кавалеров-иностранцев, он закатывал роскошные пиры. Отправляясь в поход, светлейший послал два огромных обоза с серебряною посудою, кухонной утварью, разнообразною снедью — первый через Москву, а другой через Могилев, чтобы быть уверенным в своевременном прибытии хотя бы одного из них. До утра в его ставке гремела музыка…

Принц де Линь, принц Нассау-Зиген, португалец де Помпелон поочередно поднимались из-за стола, чтобы провозгласить здравицу в честь князя, сидевшего за тавлейною доской. Партнером Потемкина был его племянник Энгельгард. Неизменный Массо, следивший за партией, изощрялся в остроумии, зло издеваясь над покинутою им Францией.

— После того как вы сказали так много слов о своем старом отечестве, хотелось бы услышать от вас что-нибудь о новой родине, — не скрывая насмешки, заметил потемкинский племянник.

Массо нисколько не смутился.

— Удивительная страна! Ее непрестанно вовлекают в разорительные предприятия честолюбивые умы. Вы спросите: «Для чего?» Для чего хотят разориться, потерять столько крови и, быть может, вооружить против себя всю Европу? Чтобы позабавить сидящего здесь князя, который скучает, и дать ему возможность нацепить на себя еще одну георгиевскую ленту в придачу к тем тридцати или сорока, которыми он уже изукрашен и которых все ему мало!

Шахматы полетели на пол. Зарычав, Потемкин схватил тяжелую, окованную бронзою тавлейную доску и запустил ею в убегавшего хирурга. За столами все утихли. Нагнув всклокоченную черноволосую голову, светлейший князь долго молчал. Затем он начал тихо говорить Энгельгарду:

— Можно ли найти человека счастливее меня? Все мои желания, все мои прихоти исполняются. Я хотел получить высокие служебные посты — моя мечта осуществилась. Я стремился к чинам — они у меня все теперь. Я любил игру в карты — могу теперь проигрывать несчетные деньги. Обожал празднества — способен устраивать их с царским блеском. Любил земли — их у меня столько, сколько я хочу. Любил строить дома — понастроил себе дворцов. Любил драгоценности — ни у одного частного человека нет столько красивых и редких камней, как у меня. Одним словом, я осыпан… — С этими словами Потемкин схватил с соседнего стола огромную фаянсовую вазу с фруктами и с силою разбил ее.

— Ваша светлость! — сказал де Линь. — У вас еще остается блестящее воинское поприще!

Потемкин вперил в австрийца мрачный взгляд. В словах принца ему почудилась насмешка. Только вчера на виду у свиты Потемкин запрятался в погреб, испугавшись грохота пушечных выстрелов.

— Вы сомневаетесь в моей храбрости? — громко прошептал он. — Так проверим ее, и сейчас же! Отправимся в траншеи! Все! Кто останется — пожалеет! — И выбежал из шатра в июльское утро.

Беспорядочною толпою, толкая друг друга, последовали за ним генералы и придворные, шуты и адъютанты. Было уже совсем светло. За очаковскими стенами заунывно перекликались муэдзины. Потемкин огромными шагами приближался к левому крылу русских позиций, и его свита в живописных, блестящих нарядах едва поспевала за ним. В траншее при виде князя стали вскакивать и вытягиваться гренадеры-фанагорийцы.

— Не нужно вставать передо мною! — говорил им Потемкин. — Старайтесь только не ложиться от турецких пуль.

Он быстро шел дальше. Из крепости уже заметили странное движение в русском лагере, пеструю группу людей. Турки открыли по ней огонь из нескольких пушек.

Потемкин не нагибал головы. Он шутил с солдатами, спрашивал их о снабжении провизией и амуницией, осведомлялся, у всех ли есть сапоги. Одна бомба с великим треском разорвалась рядом, но осколки ее, по счастию, никого не задели; зато после разрыва второй послышались стоны: несколько человек в свите были ранены. К Потемкину уже бежал в сопровождении рослого полковника Золотухина извещенный солдатами Суворов.

— Ахти, батюшки, сам светлейший князь к нам пожаловал!

Он заставил уйти Потемкина в более безопасное место, откуда открывался вид на крепость, представлявшую собой неправильный четырехугольник с низким бастионом и сухим рвом. Подходы к Очакову были покрыты густыми садами, где засели турецкие стрелки.

— Проклятая крепость… — буркнул светлейший князь.

— Но и не неприступная твердыня, позволю себе заметить, — скороговоркой ответил генерал-аншеф. — Траншеи! Контрмины! Бить бреши с флота в береговую стену. Успех! Штурм!

Потемкин покачал головою:

— Я на всякую пользу руки тебе развязываю, но касательно Очакова попытка неудачная может быть вредна… Я все употреблю, чтобы он достался нам дешево. Потом, — он обнял маленького Суворова, — мой Александр Васильевич с отборным отрядом пустится передо мною к Измаилу!

Проводив Потемкина, Суворов, не стесняясь присутствия нескольких приближенных светлейшего, сказал своим офицерам:

— Одним глядением крепости не возьмешь. Послушались бы меня, давно Очаков был бы в наших руках.

Как ни дорожил он благосклонностью всесильного временщика, раздражение от бездарного ведения осады было сильнее чувства самосохранения. Потемкину передавались все выходки и остроты Суворова, но князь грыз ногти и молчал. Вскоре случилось событие, сильно изменившее их отношения.

Было два часа пополудни 27 июля, когда генерал-аншеф, только что отобедавший и слегка разгоряченный двумя рюмками простого хлебного вина, получил известие о вылазке турок из крепости. Полсотни всадников и до двух тысяч пехотинцев, прикрываясь лощинами, пробрались вдоль Очаковского лимана и сбили пикет бугских казаков, который и поднял тревогу.

— Выстроить четыре каре из двух гренадерских батальонов! — приказал Суворов и самолично повел один из них в атаку.

Она была столь успешной, что турки откатились до самого гласиса крепости — пологой земляной насыпи перед наружным рвом. Укрываясь во рву, противник стойко держался, пока полковник Золотухин не скомандовал 2-му батальону ударить в штыки. Турки побежали. Преследуя их, русские ворвались в прилегавшие к Очакову сады. Суворов штурмовал одно из укреплений, когда ему передали, что его разыскивает гонец Потемкина с ордером о немедленном отступлении. Турки усилили натиск. Вдобавок они выгнали из крепости огромную свору собак, натравив ее на солдат.

Генерал-аншеф получил второй ордер Потемкина и снова оставил его без ответа, а на третий послал решительный отказ.

Накануне боя из русского лагеря бежал к неприятелю молодой крещеный турок, долгое время служивший денщиком у офицера. Зная Суворова в лицо, он указал его стрелкам. Сперва под генерал-аншефом была убита лошадь, а затем пулею его ранило в шею. В этот момент солдаты, теснимые турками, стали отступать. Преодолевая страшную боль, Суворов бросился на землю с криком:

— Чудо-богатыри! Вас не отбили, а меня убили… Задавите! Стойте!

Фанагорийцы тотчас остановились, перестроились и двинулись снова на врага. Ближайшие хотели поднять своего командующего, но он сам вскочил на ноги со словами:

— Оживили! Оживили!..

Он чувствовал, однако, что рана опасна, сдал командование генерал-поручику Бибикову и, захватив рану рукою, поскакал в лагерь.

Наблюдавший издали за боем Потемкин был в ярости. Де Линь предлагал немедля штурмовать оставшиеся почти без защиты укрепления. Австрийский принц ясно видел, как большинство значков турецких отрядов — лошадиных и буйволовых хвостов на золоченых древках — уже переместилось к своему правому флангу и обнажило левый. Фельдмаршал был непреклонен. Бледный, плачущий Потемкин шептал:

— Суворов хочет все себе заграбить!

В лагере разнесся слух, что генерал-аншеф умирает от раны. Однако примчавшийся в палатку Суворова Массо застал его хоть и всего в крови, но играющим в шахматы со своим адъютантом Курисом.

— Дайте же перевязать себя! — воскликнул Массо.

Суворов продолжал партию, повторяя одно и то же имя любимого полководца:

— Тюренн! Тюренн!

— Что же, генерал, — отвечал раздосадованный Массо, — когда Тюренн бывал ранен, он давал перевязывать себя!

Суворов взглянул на хирурга и, не сказав ни слова, бросился на кровать. Массо сделал ему перевязку. В этот момент появился дежурный генерал Рахманов с резким письмом Потемкина. Князь, видимо, писал его в таком волнении, что с трудом можно было разобрать слова. «Солдаты не так дешевы, чтобы их терять по-пустому. К тому же странно мне, что Вы, в моем присутствии, делаете движения, без моего приказания… Не за что потеряно бесценных людей столько, чтобы довольно было и для всего Очакова…»

— Что прикажете передать светлейшему?

Суворов, морщась от боли, ответил:

— Я на камушке сижу, на Очаков я гляжу.

Он знал, что Рахманов, его недоброжелатель, не упустит случая и в точности сообщит ответ. Начав предприятие, которое могло бы быть успешным только при поддержке со стороны всех остальных сил, генерал-аншеф хотел тем самым вынудить Потемкина на решительный шаг и просчитался. Русские заплатили за неуспех дорогою ценой — потерей четырехсот человек. По другим источникам урон был вдвое большим. Только вмешательство Репнина, отвлекшего на себя часть турок, позволило русским отойти.

На третий или четвертый день после ранения Суворов в тяжелом состоянии был отвезен в Кинбурн. Обморок следовал за обмороком, нарушилось дыхание, ко всему прочему прибавилась желтуха. Во время консилиума было установлено, что перевязку Массо сделал плохо, второпях. В ране нашли несколько кусочков сукна, отчего она начала гноиться.

Полководец находился в своей комнатке, в небольшом деревянном доме, когда новое несчастье едва не погубило его. Кинбурнская крепость внезапно сотряслась от страшного взрыва. Превозмогая слабость, Суворов добрался до двери. В этот момент с ужасающим громом через потолок упала бомба, лопнула, своротив часть стены и изломав кровать. Кусками оторванной щепы генерал был ранен в лицо, грудь, руку и ногу; кровь хлынула у него изо рта. Он выбежал в сени. Лестница была тоже разбита. Ясный день превратился в ночь. Над Кинбурном нависла густая туча порохового дыма.

В крепости царило смятение. Взорвало артиллерийскую мастерскую, где начинялись бомбы и гранаты. Убитых насчитали до восьмидесяти человек. По счастию, бочки с порохом, находившиеся в лаборатории, остались целы, иначе пострадала бы вся крепость. Суворова вынесли в поле, сделали ему перевязку. Зажившая рана открылась.

Телесные страдания усугублялись душевными — немилостью Потемкина. В отчаянии Суворов писал светлейшему: «Не думал я, чтоб гнев вашей милости толь далеко простирался; во всякое время я его старался моим простодушием утолять… невинность не терпит оправданиев. Знаете прочих, всякий имеет свою систему, так и по службе, я имею и мою, мне не переродиться, и поздно. Светлейший князь! Успокойте остатки моих дней, шея моя не оцараплена, чувствую сквозную рану и она не пряма, корпус изломан, так не длинные те дни. Я христианин, имейте человеколюбие. Коли вы не можете победить вашу немилость, удалите меня от себя, на что вам сносить от меня малейшее беспокойство. Есть мне служба в других местах по моей практике, по моей степени; но милости ваши, где бы я ни был, везде помнить буду. В неисправности моей готов стать пред престол Божий».

Прошло лето, наступила осень, начались холода. Солдаты коченели в землянках. Болезни сотнями выкашивали людей. Армия роптала. Румянцев язвительно называл потемкинское сидение под Очаковом «осадою Трои». Крепость пала только 6 декабря 1788 года, после кровавого и беспощадного штурма, продолжавшегося всего час с четвертью и превратившего Очаков в огромную могилу. Великим триумфатором ехал Потемкин в Петербург.

Екатерина выслала ему Георгия 1-й степени, присовокупив стихи собственного сочинения:

О, пали, пали с звуком, с треском,

Пешец и всадник, конь и флот,

И сам, со громким верных плеском,

Очаков, силы их оплот!

Похвальная грамота, медаль в память потомству, жезл, осыпанный бриллиантами, орден Святого Александра Невского, прикрепленный к алмазу в сотню тысяч рублей ценою, шпага с бриллиантами, сто тысяч на достройку Таврического дворца были наградою светлейшему князю. Благосклонность императрицы играла гораздо большую роль, чем заслуги Потемкина, истинную цену которым она знала. Недаром, прочитав в перлюстрированном письме Нассау к Сегюру о том, что «Очаков можно было взять в апреле… но все упущено», Екатерина II сказала: «Это правда».

Отставленному и даже не внесенному Потемкиным в список генералов его армии Суворову грозило бездействие. Между тем вне военного дела, которое было его бытием, он даже не мог себя мыслить.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.