В МИДе СССР

В МИДе СССР

Андрей Козырев (Ан. К.): Я профессиональный дипломат и действительно сумел сделать очень успешную карьеру в союзном МИДе. Сначала все у меня развивалось медленно, однако к 1990 году я стал начальником управления международных организаций. Раз уж мы хвастаемся (а почему — нет?), то я был самый молодой начальник управления в МИДе.

П. А.: При этом никакого особенного блата за тобой не было?

Ан. К.: Блата никакого не было вообще.

П. А.: И внешность у тебя не вполне русская, для МИДа это было важно.

Ан. К.: У меня при такой внешности (а твои намеки частично небезосновательны) совершенно идеальная анкета. А в Советском Союзе анкета все-таки была на первом месте. Били по морде, а назначали по анкете. Оба родителя были коммунисты. Анкета моя, естественно, очень сильно проверялась, еще при поступлении в МГИМО. Я и сам был сначала убежденный коммунист и пережил такую внутреннюю революцию года примерно с 1976-го.

П. А.: А в МГИМО ты как поступил? Это тоже без блата было почти невозможно.

Ан. К.: МГИМО — это отдельная история. Я после школы сознательно пошел не в институт, а рабочим на московский машиностроительный завод «Коммунар». Мне было реально интересно посмотреть, что такое быть заводским рабочим. Мои родители из интеллигенции, а я решил — сначала на завод, а потом — в армию (у меня был год до армии). На заводе мне, с одной стороны, очень понравилось, а с другой — очень не понравилось, что понятно. И к весне следующего года я все-таки решил поступать в институт.

П. А.: То есть первый год ты никуда не поступал?

Ан. К.: Никуда. А на заводе я занимался общественной работой, я ею вообще всю жизнь занимался. Устраивал капустники, КВН. Было очень весело. И когда я решил все же поступать в институт, мне парторг цеха сказал: «Тебе самое лучшее — получить у нас рекомендацию. Я тебе от завода дам рекомендацию, и тебя примут в любой институт». Я говорю: «Нормально. Очень даже здорово». Обрадовался.

Альфред Кох (А. К.): А что делал завод «Коммунар»?

Ан. К.: Он делал пылесосы. Но это в одном цеху, а всего цехов было 50 с лишним. И в других цехах делали совсем даже не пылесосы. Оформиться туда на работу было как на выезд за границу. А я был рабочим. И получил эту рекомендацию. Но куда идти? Я же прозевал нормальную подготовку, потом особо не подготовишься на заводе, работать тяжело было. Пока втянулся, измучился. Куда поступать? Без серьезных знаний. И кто-то мне умно подсказал, может даже в парткоме: «Есть такой Университет дружбы народов имени Патриса Лумумбы, куда принимают исключительно по рекомендации. А что ты там знаешь, не знаешь — это никого не волнует, главное, чтобы ты мог общаться с иностранцами. У нас завод режимный, поэтому тебе доверие, на этой теме и можно поступить». Я очень обрадовался, пошел в этот университет Патриса Лумумбы, а там вообще экзаменов не было, там были собеседования. Со мной побеседовали, сказали, что все очень хорошо, потом вдруг прибегает парторг и говорит: «Слушай, неприятность. У нас такая степень допуска на заводе для рабочих, что тебе три года нельзя выезжать за границу». А оформление в Патриса Лумумбу — это как прямой выезд за границу.

А. К.: Прямой контакт с иностранцами.

Ан. К.: Да. У меня была секретность, а там прямой контакт с иностранцами. Ну вот такой облом, а мне уже деваться некуда, июнь, то есть поезд ушел, причем я туда все-таки готовился, математикой занимался, хотел почему-то на физико-математический поступить. Но, видимо, ребята в парткоме, а я думаю, не только в парткоме — была организация, которая за всем этим следила: за секретностью и прочими вещами — просто оказались нормальные люди и на самом деле ко мне испытывали какую-то симпатию. И стали они куда-то звонить и что-то узнавать. Вот тут-то МГИМО и всплыл, потому что это был второй институт, в который принимали по таким рекомендациям.

А. К.: Но в МГИМО все равно экзамены сдавать надо было! Особенно язык!

Ан. К.: Надо, но язык у меня был хороший.

А. К.: Откуда?

Ан. К.: А я учился в испанской спецшколе. Испанский язык — редкий, и, кстати, думаю, было достаточно трудно оценить знание испанского. То есть целый ряд факторов сложился очень удачно, и в общем-то эти ребята, прямо скажем, из КГБ, сами, по-моему, мои документы перенаправили к своим в МГИМО. Не знаю, представляет сейчас это государственную тайну или нет, в МГИМО была параллельная структура управления институтом. Декан, например, и дядька там на курсе — начальник курса.

А. К.: Это и были настоящие начальники?

Ан. К.: Настоящие. Они были отставного возраста в основном. Мы их очень хорошо знали, они нас очень хорошо знали, то есть это была вторая структура управления. Через них все это и произошло. Не знаю, какая их роль была при принятии экзаменов, но экзамены я сдал очень хорошо. Вообще, начальник нашего курса был порядочным человеком, как и многие другие из этой системы, с кем мне доводилось работать. Особенно на среднем уровне…

П. А.: Ты когда закончил МГИМО?

Ан. К.: В 1974-м.

П. А.: Попасть в МИД, наверное, тоже было очень трудно?

Ан. К.: Трудно. У нас на курсе было много студентов (и среди моих друзей), у которых были весьма влиятельные родители. В общем, был канал, через который меня вытащили из распределения и посадили в МИД. И все. Это сделали люди, которым это ничего не стоило, и по своей инициативе.

П. А.: То есть в МИД ты попал фактически через друзей.

Ан. К.: Да. Но дело в том, что я тогда, с одной стороны, как всегда в жизни бывает, радовался, а с другой стороны — сильно расстраивался потому, что я предполагал уже, что они не будут следить за мной. Это одноразовое мероприятие.

А. К.: И можно сгнить где-нибудь клерком.

Ан. К.: Я потом шесть лет сидел в самой младшей должности, потому что на меня никто не обращал внимания. Я понимаю человека в управлении кадров. Он как бы ждет, что кто-то проявится. Вот как Петя догадался, что так просто в МИД не попадешь? Так и там человек, кадровик, сидел и понимал, что так просто не попадают, да? Читал анкету, ответа нет. Значит, какой-то должен быть ответ. Он, как любой чиновник, ждал, когда будет какой-то сигнал. А мне к тем, кто помог, идти было совершенно неудобно, хотя это были дружеские отношения, но они специфический характер носили в тот момент, а потом этот специфический характер прервался, и у меня не было возможности опять туда идти, и я попал в подвес. И поэтому начало у меня было очень тяжелое. Я защитил диссертацию за это время.

П. А.: Что послужило изменению твоего статуса?

Ан. К.: В МИДе, да и во всей советской системе был элемент отбора кадров не только по принципу блата. По этому принципу у нас все ребята давно уехали, получили должности атташе сразу. К тому времени, когда я получил пост атташе, большинство наших ребят уже были третьими секретарями, если не вторыми. Но потом начинается история, что надо работать. Управление-то большое, человек 60–70, а реально работают человек пять-шесть. Нужно записки в ЦК готовить, их много, есть и другая работа, которая требует знаний, умения написать, сформулировать и т. д. Поэтому начальник начинает ценить людей, которые в состоянии эту работу сделать быстро и качественно. Потихонечку я начал расти, а потом мне страшно повезло. Такой почти анекдотический случай, я, наверное, уже был первым секретарем или типа этого, и заболел человек, который вел запись заседания коллегии, и меня начальник мой вызвал и сказал: «Будешь сидеть в углу зала коллегии, чтоб тебя никто не видел, потому что тебе нельзя. По уровню должности нельзя присутствовать на коллегии и записывать. Главным образом записывай то, что скажет министр». А это был наш вопрос, рассматривались итоги работы международных организаций. «Значит, записывай, что скажет министр, и потом надо будет очень быстро это дело оформить». Министр был уже в возрасте, говорил без бумажки, очень схематично. Я надиктовал бумагу, которую от лица министра направил вверх. Компьютеров тогда не было.

П. А.: Министр был Громыко120.

Ан. К.: Начальник мой посмотрел запись, может, что-то поправил, в общем, мы очень быстро это дело отдали в секретариат. Я чуть ли ночью не спал, потому что ответственное дело, причем начальник мой был очень порядочный человек, я знал, что он никогда себе не присвоит, если скажут, что хорошо. Шанс был такой: если не понравится — получить по шапке, но не очень сильно, потому что это не мое дело, а если понравится, то начальник не присвоит, по крайней мере, все лавры. И действительно, «наверху» очень понравилось, министр это дело утвердил и бумагу эту напрямую отправил в Политбюро.

С этого момента у меня жизнь просто изменилась. Я стал ходить на коллегии, записывать слова министра, попадать к нему на беседу, в общем, совершенно другая жизнь. Такое участие в делах министерства обычно начинается с начальника управления. Ну, и дальше быстро пошел вверх. Потом пришел Шеварднадзе, и все это продолжалось еще с большим успехом. Помогло мне и то, что в 1989 году я опубликовал в «Международной жизни» статью, где резко критиковал нашу внешнюю политику. Смысл ее состоял в том, что надо пересмотреть точку зрения на наших так называемых революционных друзей, на Запад и т. д. Ее сразу перепечатала New York Times и даже рассматривали на Политбюро. Сначала в ЦК партии меня жутко раскритиковали, Хонеккер121 написал против меня от имени СЕПГ письмо. Но Шеварднадзе, очевидно, сочувствовал моим идеям. Я при нем и стал начальником управления.

П. А.: Расскажи про эволюцию твоих взглядов.

Ан. К.: В 1975 году я впервые оказался на Западе и сразу в США. У нас было управление международных организаций, и мы ездили на сессию Генассамблеи ООН, которая проходит каждый год в Нью-Йорке. Там я попал в супермаркет. У меня был шок не от того, что я увидел на полках, а от того, что покупателями оказались не какие-то там капиталисты, а обычные люди. Латиносного типа или афроамериканского, явно не «белые воротнички». И они набирали полные корзины.

А. К.: Как это было не похоже на закрытый распределитель для советской номенклатуры!

П. А.: Я знаю со слов Самотейкина — референта Брежнева, как Брежнев первый раз приехал в Америку и его Никсон привел в супермаркет. Они там были пару часов, а на выходе Брежнев сказал: «Женя, с ширпотребом они вопрос решили, а с продовольствием — привезли к нашему приезду. Так быть не может».

Ан. К.: Ребята, кстати, наши в миссии рассказывали, что до этого еще кто-то из членов Политбюро был и его не удалось переубедить в том, что супермаркет — это не потемкинская деревня. У Ельцина, кстати, тоже был шок. Он в США после супермаркета матом ругался, хотя вообще он не ругался.

П. А.: Такой же шок был у Хрущева, который после поездки в США начал огромную жилищную программу — он только там понял, что вся страна может жить если не в отдельных домах, то в своих квартирах. Удивительно, что и сейчас наши люди, даже самые образованные, мифологизируют Запад, совсем не понимая западную жизнь. Хотя супермаркеты уже не удивляют.

Ан. К.: Культурная несовместимость очень большая. Ну хорошо, супермаркет — это первый удар, который я почти пережил, а второй удар сильнее. Я пошел в книжный магазин. Долго там лазил и смотрю — написано Russian Classics. Чехов, Достоевский, Толстой, то есть все как надо. И «Доктор Живаго». Прочитать «Доктора Живаго» в Москве не было возможности, я взял книжку, пошел в Централ-парк и там целый день читал, правда, на английском языке. Потом вспомнил, что эта книга запрещенная, поэтому, дочитав до края, я так и оставил ее на лавочке. Потом месяца три я мучился, уже приехав в Москву: «Что там антисоветского?»

А. К.: Это всех мучает… Но, насколько я понимаю, там же основная претензия была не по содержанию книги. Там претензия была в том, что Пастернаку отказали в издательстве здесь, и он, никого не спросив, издал ее на Западе.

Ан. К.: Артикулировалось, может, и так, но я пришел несколько к другому выводу. Я пришел к выводу, что там проблема в том, что он не с нами, не с коммунистами, не с партией. Он не против партии…

П. А.: Но и не за.

Ан. К.: Но это даже хуже. Это хуже, то есть система тоталитарная не в состоянии терпеть не то что отрицания, а…

А. К.: Людей, идущих отдельно.

Ан. К.: Именно! Я пришел к выводу, что система не терпит вообще никакой личной свободы. И вот это обстоятельство привело меня к абсолютнейшему внутреннему диссидентству. У меня не хватило ни смелости, ни пороха стать настоящим диссидентом. Я продолжал работать в МИДе, но все больше вдумывался, чем я занимаюсь, что у нас за внешняя политика, и постепенно у меня все это стало разрушаться, как карточный домик, и я в конце концов стал просто антисоветчиком. Работу свою хорошо знал, делал очень хорошо, наверное, но в то же время очень четко отдавал себе в этом отчет.

Когда пришел Горбачев, когда началась гласность и перестройка, мы на это смотрели с большим подозрением. В МИДе еще несколько ребят было примерно моего возраста, мы друг друга знали, представляли себе, что все находятся в близком к моему состоянии.

Молодежь в МИДе, выбившаяся в люди, занималась в то время такими, например, вещами. Скажем, Горбачев собирался куда-нибудь в командировку. Мы ему готовили речи, бумаги и т. д. Вот он, например, говорит: «Гласность». Мы собираем отклики на эту поездку и пишем ему, якобы истолковывая эти отклики, следующее: «Гласность — это хорошо, а вот в ООН есть Всеобщая декларация прав человека 1948 года. Там говорится не про гласность, там говорится про свободу слова, свободу печати, мнения, собраний и все такое. Вот если бы это сказать, то было бы совсем здорово, потому что это общепринято, это в декларации». Вот долбили, и потом Горбачев в конце концов сказал про свободу слова. Кажется, это произошло году в 1989-м, мы были очень счастливы. Мы ему подготовили выступление, он это в ООН произнес, и тут же нашлись хитроумные диссиденты, «Московские новости» и другие, которые стали на это ссылаться. Как же, Горбачев сказал: «Свобода слова», поэтому вообще никаких ограничений нет, что хочу, то и пишу.

Мы сознательно делали такую подрывную работу, но дальше нас не хватало. Потом появился российский Верховный Совет — значительно более радикальный, чем советский, особенно когда председателем избрали Ельцина, который шел на выборы с очень радикальными лозунгами и поддержкой «Демократической России». Тут у меня уже не выдержали нервы, как и у многих. Мы подумали: «А вдруг это правда шанс на реальные преобразования?» Горбачева мы не считали таким шансом, а Ельцин, показалось, — это действительно шанс. Ну вот, я стал копать землю, чтобы каким-то образом представиться Борису Николаевичу.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.