Глава 2 Марш к Волге

Глава 2 Марш к Волге

Дивизия подошла к Дону. У Нижнечирской и на станции Чир шли тяжелые бои, в том числе и для нашего тяжелого батальона. Из-за постоянной смены места главного удара по приказу командования мы часто ездили туда-сюда за линией фронта, как правило, так ни разу и не выстрелив. Нам был не в новинку этот загадочный метод, эти хитрые господа так ничему и не научились.

Дальше на север уже началась битва на переправе через Дон. Вновь сформированная 384-я пехотная дивизия, первый раз вступившая в бой в 1942 г. под Харьковом — и уже понесшая там тяжелые потери, истекала кровью. Когда русские позже окружили Сталинград, соединение было наконец растащено по частям и расформировано. Его командир, ставший расходным материалом, должно быть, вовремя улетел. За добрых полгода вся дивизия будет уничтожена.

Когда русские неожиданно стали бомбить мою 10-ю батарею, наши хиви — до сих пор дружелюбные и надежные — просто исчезли. Нам нужно было внимательнее относиться к ним. Пока что было легко найти замену среди новых пленных. Оглядываясь назад, могу сказать, что мы были слишком беспечны. Мы редко выставляли на ночь часовых: часто бодрствовали лишь связисты, чтобы получать приказы или целеуказания. Имея нескольких надежных солдат, противник легко мог застать нашу батарею врасплох. К счастью, в нашем секторе такого не случалось. Как бы просто ни показалось это сделать, но пробраться через линию фронта для такого рейда было определенно нелегко. Кроме решимости требовался высочайший уровень подготовки. Такие «игры в индейцев» годились только для кино. Так что потери в батальоне тяжелой артиллерии держались на минимальном уровне даже в 1942 г. Мы чаще думали о тяготах марша, чем о реальных опасностях.

Ночью 9 августа 1942 г. батарея двигалась по широкой песчаной дороге вдоль крутого берега Дона. Мы должны были переправиться через реку где-нибудь дальше к северу. Мне было неизвестно, в каком порядке мы двигались, но некоторые части батальона, должно быть, шли впереди. Я получил указания по движению и выполнял их без карт и без знания общей ситуации. О мерах безопасности не приказывали, так что они казались ненужными.

К 03.00 утра мы вызвали на себя огонь спереди-справа, с той стороны Дона. Он велся почти исключительно из ручного оружия. Никого из нас он не встревожил. Эта сонная идиллия резко оборвалась, когда галопом подскакал конный делегат связи и сообщил, что русские перешли Дон и напали на 11-ю батарею на дороге перед нами. А где штабная батарея и 12-я? Без малейшего понятия. Что нам делать? Было слишком рискованно двигаться дальше. Нужно ли нам развернуться и убегать? Ни один из этих вариантов не имел смысла. Они могли привести к фатальным последствиям, потому что русские могли перейти через Дон и за нами.

Между Доном и дорогой наших войск больше не было. Нужно ли мне дожидаться приказов командира? Невозможно, ведь мы не знали, где он. Бальтазар вернулся из госпиталя. Я подумал: «Подождем». Так что я приказал всему транспорту укрыться в кустах и приготовил четыре замаскированные гаубицы к стрельбе в сторону Дона. Этим решением я отрезал возможность быстрого отступления, но если появятся русские, я смогу пустить орудия в ход.

Я послал наблюдателей вперед по дороге и всеми имеющимися людьми стал оборудовать позиции для ближнего оборонительного боя, куда выставил два зенитных пулемета, снятых с машин. Потом я послал лейтенанта Лохмана и двух радистов вперед, чтобы мы могли стрелять по противнику, когда рассветет.

Дорога оставалась пустой. Никто не шел с фронта, никто не ехал с тыла. На открытом месте мы чувствовали себя одинокими и забытыми. Мы слышали нарастающий огонь ручного оружия. Мы стояли там, уставшие и замерзшие.

После рассвета Лохман вызвал нас по радио. У него не было надежной информации о положении, но он засек русскую переправу на лодках и плотах. Мы выстрелили, так что с нашей стороны хоть что-то происходило.

Наш огонь стал для 11-й батареи знаком надежды. На позиции пришли несколько солдат верхом и артиллеристов пешком и доложили, что русские застали батарею врасплох во время ночного марша и разогнали ее. Пушки и другие машины были брошены и еще стояли на дороге. Они, должно быть, едва успели спастись сами. Командир батареи начал воевать с приближавшимися русскими, используя своих артиллеристов как пехоту. Где остальная часть батальона?

Огонь ручного оружия приближался, и наконец к нам побежал наш связной, крича: «Русские идут!»

Мы оказались в деликатной ситуации. Я дал указания командирам орудий вести огонь прямой наводкой, распределил подносчиков снарядов и составил «стрелковую часть» под командованием двух вахмистров, которая сможет как можно быстрее открыть огонь из винтовок. Только ездовые остались в укрытии с лошадьми. Они смогут бежать, если опасность будет слишком близко.

Когда на дороге показались первые фигуры, силуэтами на фоне утреннего неба, я заколебался, желая быть абсолютно уверенным, что это и вправду русские, а не наши отступающие солдаты. И отдал приказ, который много раз слышал командиром орудия в Польше: «Командирам орудий — дистанция тысяча метров — огонь!»

Оцепенение спало; ком в горле исчез. Четыре снаряда вышли из четырех стволов плотно, как один выстрел. Еще до того, как их успели перезарядить, мои стрелки и пулеметчики открыли огонь. Русские явно не рассчитывали наткнуться на нашу батарею.

Они опешили и стали отступать, ведя яростный ответный огонь. На их правом фланге явно шла стрельба из личного оружия. Это наверняка были остатки 11-й батареи. Мои стрелки перешли в атаку, выскочив на открытое место и ведя огонь стоя в полный рост. Лохман приказал им вернуться. Он заметил отступающих русских и подавил их — а также переправу, — стреляя с закрытых позиций.

* * *

Для нашей 10-й все снова закончилось хорошо. Я гордился моими артиллеристами, которые раньше ни разу не были в ближнем бою. Несмотря ни на что, солдаты спокойно выполняли свою работу, хотя стрелкам следовало держаться пониже, чтобы не становиться мишенями. Им бы дать заранее более подробное объяснение, что и как надо делать. Ни один из них не проходил общевойскового курса обучения, как и я. Хотя у каждого был шанс сбежать, все остались.

Чуть погодя приехал оберст-лейтенант Бальтазар. Я составил жалобу на него из-за несправедливого дисциплинарного взыскания. Теперь я впервые встретил его после того, как он получил ожоги, впрочем, уже вполне зажившие. Он был в бодром расположении духа. Машины 11-й батареи и штабной батареи удалось отбить. Они все еще стояли на дороге, получив лишь незначительные повреждения, о которых не стоило и говорить. Благодаря нашему артиллерийскому огню — который также грозил переправе противника — русские потеряли голову. Они даже бежали от наших артиллеристов, сделавших вид, что они пехота.

С юга для подстраховки подошла моторизованная стрелковая рота из 24-й танковой дивизии. Бальтазар поблагодарил их за предложение, но отверг их помощь, поскольку чувствовал, что контролирует ситуацию. Я не был так уверен, но держал рот на замке. Я бы с радостью позволил пехоте прочесать тут все вместо наших импровизаций.

Но русские быстро обрели уверенность, как только до них дошло, что они бежали от «пехотинцев-любителей». Они быстро перегруппировались и снова начали атаку, все, что мы успели, — снять часть машин с дороги.

Пока моя батарея снова готовилась к огню прямой наводкой, из кустов со стороны, где мы оставили наши передки, показалась дружественная пехота. Это оказался целый батальон из нашей дивизии в полноценной атаке на противника. Чувство неуверенности исчезло. Наша пехота двигалась вперед в манере опытных профессиональных солдат, развернула минометы и пулеметы и была практически невидима на открытой местности, в то время как чуть раньше наши люди стояли тут и там плотными группами.

Когда мои «стрелки» вернули себе мужество и попытались присоединиться к пехоте, их завернули обратно дружелюбным взмахом руки одного из ротных командиров. Любое содействие наших «шлахтенбуммлеров» (буквально «воин, живущий от битвы к битве») было больше обузой, чем помощью. Солдаты из артиллерии могут без проблем обращаться с винтовкой, но у них нет никакой тактической подготовки пехотинца. Как следствие, у нас часто были проблемы, когда начинался ближний бой.

Но честно говоря, о моих людях стоит сказать, что они всегда профессионально работали с пушками, даже под сильнейшим огнем противника. Каждый солдат до подносчика боеприпасов стоял до конца.

Лейтенант Лохман все время действовал безукоризненно. Еще раз он вмешался в бой, корректируя наш огонь по отступающим русским, и особенно по их переправе, которую они хотели использовать для отступления.

Огневые позиции 10-й батареи стали сборным пунктом для рассеянных элементов батальона. 12-ю батарею, кажется, бой обошел стороной (но командир батареи, обер-лейтенант Козловски, был ранен). Они, скорее всего, ушли вперед, когда начался этот ужасный эпизод. В 11-й и штабной батареях потери были тяжелые, особенно во время второй фазы боя, когда русские возобновили атаку. Командир батареи и старший офицер батареи были убиты, а батальонный адъютант Шмидт был тяжело ранен.

Я поговорил накоротке с Петером Шмидтом, который, терпя огромную боль, высказал разочарование Бальтазаром. Он умер на перевязочном пункте.

Командир дальномерной части — молодой, но давно служащий в своем чине лейтенант Варенхольц — тоже был убит. Другие офицеры вышли из этой катавасии с ранениями, в то время как у унтер-офицеров и рядовых потерь было сравнительно мало. Главной причиной этого было то, что наши офицеры — неопытные в общевойсковом смысле слова — слишком много времени бегали туда-сюда, руководя своими солдатами. Никто на самом деле не имел представления, что делать. Сначала они бежали вперед плотными группами, стреляя стоя, — но потом по-настоящему испугались. Солдаты стали отползать, а потом в панике побежали.

В нашей 10-й тоже было несколько потерь. Медик, верхнесилезец, говоривший на польском лучше, чем на немецком, вырвался вперед, и русские срезали его, когда он направлялся к раненому солдату. Этот солдат доказал свою храбрость во многих переделках. Он был чувствителен и обижался, когда другие смеялись над его слегка заикающимся говором.

Теперь для нашего IV батальона все выглядело плохо. Какого черта Бальтазар завернул обратно мотопехоту? Разве не его дело отправлять вперед пехоту, даже если никто не знает точную численность переправившихся русских? Наши потери были в основном заслугой Бальтазара, но никто не осмеливался об этом заговорить.

Я принял командование 11-й батареей, поскольку офицеров у них больше не было. 10-й придется обходиться двумя оставшимися лейтенантами.

Наступление продолжалось в сторону Калача и реки Дон. Было нелегко перегруппировать батарею, в которой я не знал солдат. Шпис и унтер-офицеры были лояльны, но оставались себе на уме и далеко не в первую очередь думали о функциональности всего батальона.

Погибший командир, кадровый офицер обер-лейтенант Бартельс, который был на несколько лет старше меня, оставил очень хорошего ездового коня, мощного, черного по кличке Тойфель (нем. «черт» или «дьявол»). У меня наконец есть приличная лошадь! После Пантеры и Петры на 10-й батарее мне пришлось обходиться Зигфридом. У него был хороший экстерьер, но слабоватые передние ноги. Было многое, чего этот зверь сделать не мог. Он был слабоват для прыжков. Правда, это для меня было более не важно, поскольку с начала русской кампании в 1941-м я участвовал в считаных конных состязаниях. Тойфель недолго был со мной. Несколько дней я с удовольствием ездил на нем, и мы бы привыкли друг к другу, если бы однажды он не сбежал. Лошади всегда теряются. Но его так и не нашли. Кто откажется от хорошей бродячей лошади? Может быть, Тойфеля даже украли. Конокрадство было популярным спортом.

* * *

Калач взят немецкими войсками. Плацдарм на восточном берегу Дона тоже достаточно укреплен. Германские танковые части уже пробиваются к Сталинграду, а наша батарея чуть южнее пересекает реку на пароме под покровом темноты. Переправа проходила под беспокоящим огнем. Так называемые швейные машинки (низколетящие русские бипланы) бросали на нас ракеты, а затем — бомбы. Несмотря на это, переправа шла без задержек. На восточном берегу царило легкое замешательство. На разных направлениях возникали стычки. На песчаном грунте было трудно разворачиваться орудиям. Затем до нас дошли слухи, что немецкие танки уже дошли до Волги севернее Сталинграда. Мы нашли несколько листовок, на которых был изображен Сталинград, уже окруженный немецкими танками. Мы ничего подобного не заметили, поскольку русские яростно сопротивлялись. Мы не видели ни немецких, ни русских танков.

Впервые мы столкнулись с большим количеством русских самолетов, даже в течение одного дня. Их современные одномоторные истребители пикировали на нас с низкой высоты, стреляли из пулеметов и пускали ракеты по нашей медленно движущейся колонне. Они также бросали бомбы. Маленькие пчелоподобные «Раты» (истребители И-16. — Примеч. пер .) теперь остались в прошлом.

Когда самолет атаковал нас сбоку, ущерба не было почти никакого. Правда, однажды, когда два «мясника», стреляя из пушек, зашли по оси нашего движения, я ожидал тяжелых потерь. Скатившись с лошади, чтобы обнять землю, я почувствовал шум, разрывы, клубы пыли и беспорядок. Через несколько секунд все закончилось, больше ничего не происходило. На некоторых машинах были пробоины от осколков. Топка полевой кухни превратилась в решето. По счастью, никто не пострадал, лошади тоже были целы.

Позже в тот же день, во время полуденного привала в советском колхозе, нашу батарею жестоко потрепало, когда наши собственные бомбардировщики Хе-111 стали аварийно сбрасывать бомбы. Никто не обращал внимания на медлительные низколетящие самолеты, как вдруг стали падать бомбы, разрываясь между плотно составленными машинами и повозками. Я видел, как три летчика выпрыгнули из падающего самолета, но их парашюты не раскрылись вовремя. Потом самолет врезался в землю и взорвался. Никто не обратил внимания на горящие обломки. Там мы ничего не могли сделать. Все наше внимание заняли пораженные солдаты и лошади. Несколько зарядов в грузовике с боеприпасами загорелись. Пламя било из картузов с порохом, как вода из прорванного шланга. Их нужно было выбросить из грузовика, чтобы они спокойно выгорели и не подняли все на воздух. Самым важным было убрать их от снарядов.

Нашему водителю оторвало предплечье, он потерял сознание. Поскольку я не мог пережать поток крови из разорванной артерии пальцем, я наступил на его обрубок, пока кто-то наконец не наложил жгут и мы не остановили кровь. Несколько лошадей пришлось пристрелить. Материальные потери были сравнительно низкими.

Мы направили всю злость на летчиков. Они что, не могли сбросить свои бомбы раньше или позже, если уж это обязательно нужно было сделать? И был ли смысл сбрасывать бомбы, если уж их самолет и так был на грани крушения? Когда мы осмотрели место крушения, мы не нашли ничего, кроме горелых обломков. Трое летчиков лежали на земле в гротескных позах с неоткрытыми парашютами. Они должны были мгновенно погибнуть от удара о землю. Мы похоронили их с нашими солдатами в саду колхоза.

Мы сняли их именные жетоны, собрали часы и другие личные вещи и сдали их, приложив короткий рапорт. Теперь у меня была незавидная задача написать письма родственникам. Это нужно было сделать, но найти нужные слова было непросто.

Более объективная картина происшедшего лишь частично владела мной. Что можно требовать от летчиков в беде? Что им нужно было делать, когда самолет не держится в воздухе? Они могли бы попытаться сделать посадку на брюхо, но лишь избавившись от взведенных бомб. Оставшееся топливо само по себе было угрозой. Справедливо ли ожидать хладного рассудка от человека в такой ситуации?

Ночью мы двигались вперед по узкому коридору в сторону Сталинграда, который пробили танковые дивизии. Вдоль дороги мы видели немецкие колонны, раздолбанные в куски, со множеством еще не погребенных тел. По вспышкам орудийных выстрелов справа и слева от нас было видно, что коридор не может быть широким. Разрывы вражеских снарядов к нам не приближались. Это был, вероятно, лишь беспокоящий огонь.

На близком привале мы обнаружили тяжелораненого русского — он наполовину обгорел и постоянно дрожал — в уничтоженном танке. Он, наверное, пришел в себя от холода ночи, но не производил шума. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что помогать ему бесполезно. Я отвернулся, пытаясь понять, что с ним делать. «Кто-нибудь, пристрелите его, — услышал я чей-то голос. — Покончите с этим!» Затем раздался пистолетный выстрел, и я почувствовал облегчение. Я не хотел знать, кто из жалости добил его. Все, что я знаю, — я не смог бы сделать этого сам, даже при том, что разум говорил мне, что добить его было бы гуманнее.

* * *

Однажды ранним утром мы ехали через балку. Это сильно размытые овраги, неожиданно открывающиеся в степи, обычно сухие как порох. Их постоянно размывает ливнями и тающим снегом. Голова батареи прокладывала путь через эти буераки, когда вдруг танковые снаряды стали рваться вокруг наших повозок. Мы увидели Т-34 у дальнего конца основной балки, стоящий значительно выше нас, он быстро стрелял по нашей батарее из своей 76,2-мм пушки. Не было и речи о том, чтобы развернуться в этой теснине, не было возможности и развернуть гаубицу для стрельбы. Так что мы пошли вперед, оставляя больший интервал между повозками, молясь о том, чтобы проскочить. Русский стрелял без устали. Он в любой момент мог попасть, потому что мы двигались со скоростью пешехода. Мне казалось, что снаряды буквально пролетают между ног у лошадей. Доля секунды между слышимым выстрелом и разрывом лишь усугубляла ощущение безнадежности. Я бы давно ускакал прочь, но об этом не было и речи. Танк явно стрелял бронебойными, иначе было бы больше ущерба от осколков. То, что нас ни разу не задело, было выше нашего понимания. Батарея прошла овраг нетронутой, хотя мне казалось, что время остановилось. Наконец танк исчез из поля зрения.

Позже наша батарея пришла на огневую позицию в мелкой ложбине. Поскольку местность была под обстрелом, для расчетов незамедлительно стали копать щели. Я оставался рядом с «лисьими норами» телефониста и радиста, и несколько раз мне приходилось искать там укрытия. Общая ситуация была запутанной, и ход линии фронта — если она вообще была четко проведена — был мне неизвестен. Я даже не знал, кто развернут справа и слева от нас. Время от времени я получал противоречащие друг другу приказы на марш и на боевые действия, которые только усугубляли неразбериху. В качестве меры предосторожности я поставил наблюдательный пункт на ближайшей высоте и провел туда телефонную линию с батареи.

Мимо наших позиций в сторону фронта проехало 88-мм зенитное орудие. С наблюдательного пункта я осмотрелся в сторону станции Гумрак, рядом с которой 88-мм пушка заняла позицию, весьма незащищенную. Когда она открыла огонь по настильной траектории с железнодорожной насыпи, я заметил за ней башни нескольких Т-34, которые вели ответный огонь. Началась жестокая дуэль, из которой «фляк» вышел победителем. Несколько танков горело.

Я осторожно, чтобы не поставить зенитную пушку в опасное положение, открыл огонь по насыпи. 15-см снаряды сделали свое дело. Танки вскоре исчезли. Зенитка собралась и уехала. Она казалась неповрежденной, хотя с моего «приставного стула» иногда ее положение казалось отчаянным.

Все снова стихло. Я вернулся на орудийные позиции, сел на край окопа, свесив ноги. Я начал что-то есть, больше от скуки. Солнечные лучи грели меня, я устал, но не мог найти спокойной минуты поспать. Внезапно совсем рядом со мной упал снаряд. Я почувствовал сильную боль в левом бицепсе. Инстинктивно я упал в щель и увидел, что рядом стоявший передок получил прямое попадание. Он был разорван на куски, на месте остались лишь нетронутые колеса и обрывки металла. Я с трудом мог двигать рукой. На этот раз все серьезно, подумал я — не царапина, как обычно. Мне слишком долго везло. Рукав кителя был не поврежден и на нем не было видно крови. Прибежавшие артиллеристы помогли мне снять китель и рубашку. От каждого движения рука болела как черт знает что. Не перелом ли это? Оказалось, это очень неприятный ушиб, который на глазах темнел и распухал. Наверное, в меня угодил ровный кусок металла от передка.

Когда снова начался беспокоящий огонь, я реагировал на него более нервно, чем обычно. Коренастый командир орудия пошутил насчет моего поведения и стоял на открытом месте, сверкая загорелым телом, играя в героя. Пока я советовал ему перейти ближе к укрытию на время обстрела (а у нас не было приказа открывать огонь), взрыв бросил его на землю. В груди его была дыра размером в кулак. Оставаясь в сознании, он понимал, что у него нет ни единого шанса. Было чудом само по себе, что он еще оставался в сознании с таким ранением. «Это не должно было случиться. Старших по званию нужно слушаться, особенно когда они говорят из лучших побуждений», — сказал он почти про себя. Потом он в последний раз рассмеялся. Он умер быстро, явно не испытывая особой боли. Может быть, с тяжелыми ранами всегда так. Все это случилось 4 сентября 1942 г. Позже я узнал, что в тот же день убили брата моей будущей невесты.

С 10 августа, когда мы дрались на дороге у реки Дон, события неслись с головокружительной скоростью. Бои стали брать свою дань с IV батальона. Мы постоянно несли потери. Как ни странно это может прозвучать, я смог спокойно заснуть. Несмотря на это, я чувствовал себя не так расслабленно и уверенно, как казалось остальным. Со школьных лет я научился не показывать своих чувств. Синяк на руке еще болел, но я не хотел получать значка о ранении, потому что у меня было нехорошее чувство, что тогда со мной случится что-то действительно плохое. Нам приказали сменить позиции. К тому времени линия фронта снова обрела четкость. Все три батареи тяжелого батальона — 12 мощных орудий — стояли совсем рядом. Как обычно, я был на главном наблюдательном пункте, откуда был виден западный край растянувшегося в длину Сталинграда.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.