ГЛАВА 11 Большая Орда

ГЛАВА 11 Большая Орда

Каждый ощущает, как смердит господство варваров.

Никколо Макиавелли

Большая Орда (иногда называемая также Волжской Ордой) являлась прямой наследницей распавшейся в середине XV века единой Золотой Орды. Ее столицей был Сарай — некогда богатая и многолюдная столица всего «Улуса Джучи», располагавшаяся в низовьях Волги между современными Волгоградом и Астраханью. Правители Большой Орды более чем кто-либо имели основания считать себя преемниками золотоордынских ханов. Они требовали от Руси выплаты прежней дани и традиционного признания верховной власти «вольного царя».

Война с татарами из Большой Орды летом 1459 года стала первым «боевым крещением» молодого Ивана III. Посланный отцом с полками на южную границу, он сумел остановить отряды степняков у «Берега». Кажется, именно из этого успешного противостояния Иван и вывел свою будущую стратегию борьбы со степняками: не ходить навстречу им в Степь (как это делал Дмитрий Донской), но и не подпускать к Москве (подобно Василию Темному), а останавливать на рубеже Оки.

В августе 1460 года сам правитель Большой Орды хан Махмуд (1459–1465) (в русских летописях — Ахмут) приходил к Переяславлю Рязанскому и почти неделю осаждал город. Осада закончилась безрезультатно. Следующий правитель, Ахмед-хан (1465–1481) (в русских летописях — Ахмат), сумел со временем консолидировать Орду и пресечь внутренние распри.

Однако, к несчастью для Ахмата, среди татар, как и среди русских, ненависть к соплеменникам была зачастую сильнее, чем к внешним врагам. Главным врагом Большой Орды стало другое татарское государство — Крымское ханство. Правивший там хан Хаджи-Гирей в 1465 году напал на орду Ахмата в тот самый момент, когда последний уже собрался в поход на Русь. Затяжная война между Чингизидами увела грозу от русских границ далеко в степь.

Московская разведка внимательно отслеживала намерения Ахмата. В случае его приближения к московским рубежам Иван III сам выходил с полками к Оке. Обычно его ставка на южном театре военных действий располагалась в Коломне. Через этот город проходила торная дорога из Москвы на юго-восток, к низовьям Волги. В Коломне был построен большой мост через Оку (2, 225). Прикрытие этого стратегически важного моста являлось одной из главных задач московских войск, выдвинутых к Оке против татар.

В Коломне Иван III стоял в ожидании татарского набега и летом 1470 года (20, 124). Однако тогда хан так и не пришел на Русь. Вероятно, он также через свою разведку получал данные о движении Ивана III и не хотел нападать на изготовившегося к обороне противника.

Логика геополитических отношений подталкивала Волжскую Орду к союзу с Великим княжеством Литовским. Литва, в свою очередь, искала среди татарских ханов союзников для войны с Москвой. В результате в 1471 году по инициативе короля Казимира IV между Вильно и Сараем начались переговоры о совместных действиях против Ивана III. Одновременно король искал пути сближения с крымскими татарами. Казимир надеялся, что нашествие татар отвлечет Ивана от завоевания Новгорода. Однако хан Ахмат собрался в поход только на следующий год, когда московское войско в полном составе встретило его на Оке возле Алексина и заставило отступить ни с чем. Сам король на эту войну не явился.

Отражение войск хана Ахмата под Алексином летом 1472 года, по-видимому, позволило Ивану III отказаться от выплаты ордынской дани. Точных данных по этому вопросу нет. Сведения источников туманны, а мнения историков противоречивы (90, 76).

Успешное противостояние Большой Орде и Литве становилось возможным для Ивана III лишь при условии союза с Крымом. На это и были направлены усилия московской дипломатии. С помощью щедрых подарков Иван привлек на свою сторону нескольких влиятельных крымских «князей». Они побудили к сближению с Москвой и самого хана Менгли-Гирея — одного из десяти сыновей умершего в 1466 году первого крымского хана Хаджи-Гирея.

Крымское ханство по многим причинам склонно было к почти непрерывной войне с Литвой и, соответственно, к союзным отношениям с Москвой. Для крымских татар, основная масса которых занималась кочевым скотоводством, набеги на земли соседних земледельческих христианских государств были основным источником обогащения. Главной добычей становились пленные. Их татары затем продавали через торговые города крымского побережья, прежде всего Кафу (современную Феодосию), о которой один литовский автор середины XVI века говорил, что это «не город, а поглотитель крови нашей» (8, 73). Южная часть Великого княжества Литовского (а также Молдавия) являлась ближайшей к Крыму территорией, где имелось многочисленное и к тому же довольно слабо защищенное сельское население. Сюда в течение нескольких столетий и были нацелены опустошительные рейды крымской конницы. Что касается владений великого князя Московского, то они, во-первых, находились гораздо дальше от Крыма, чем литовские земли, а во-вторых, были прикрыты сильной оборонительной линией вдоль Оки, над усовершенствованием которой работали все московские правители начиная с Ивана III. В результате набеги крымских татар на Московию случались довольно редко и еще реже завершались полным успехом. (В XVI столетии, например, им лишь трижды удавалось прорваться во внутренние районы страны — в 1521, 1571 и 1591 годах. Позднее таких прорывов вообще не случалось.)

Зимой 1473/74 года «прииде посол к великому князю от царя Крымъского Менли Гирея Ачигереева сына (Хаджи-Гиреева. — Н. Б.) именем Азибаба, а прислал к великому князю с любовью и з братьством. Князь великы почтив того посла и отпусти его тако же с любовью к его ему государю, а с ним же вместе отпустил своего посла ко царю Менли Герею Микиту Беклемишева, тако же с любовью и з братьством, марта 31» (31, 301).

Миссия Ази-Бабы носила характер дипломатического зондажа. Он имел при себе лишь верительную грамоту от хана, а все прочее излагал устно. Такой подход настораживал Ивана: при необходимости Менгли-Гирей всегда мог сослаться на то, что посол в том или ином вопросе исказил ханские слова. Впрочем, помимо заверений Ази-Бабы Иван получил и сообщения от дружественно настроенных по отношению к Москве крымских «князей» Именека и Авдула. Они уверяли великого князя в том, что хан действительно хочет иметь с ним прочный союз. И все же Москва предпочитала иметь с Крымом полноценный письменный договор о дружбе и взаимопомощи, скрепленный «шертью» — мусульманской клятвой. С этой целью и был отправлен к Менгли-Гирею опытный в восточных делах московский дипломат Никита Беклемишев.

Отъезд Беклемишева (вместе с Ази-Бабой) в Крым состоялся 31 марта 1474 года. Государь придавал огромное значение миссии Беклемишева. Дружба с крымским ханом открывала перед Москвой далекие горизонты. Имея такого союзника, можно было дерзать на многое.

31 марта в Москве вспоминали «прародителя» — князя Ивана Даниловича Калиту, умершего 31 марта 1340 года. Теперь Ивану III нужна была вся мудрость и вся хитрость знаменитого предка, чтобы закрепить наметившийся союз с одними татарами против других. Добиваясь прочного союза с Менгли-Гиреем, великий князь при этом хотел уклониться от обязательства выплачивать Крыму регулярную дань в виде «поминков» (подарков) хану и его вельможам. Кроме того, Иван не хотел, чтобы его союз с Менгли-Гиреем имел откровенно враждебный характер по отношению к Большой Орде и Литве. Москва искала таких дипломатических формул, которые оставляли бы ей определенную свободу маневра. Учитывая сложность поставленных задач и их чрезвычайную важность для будущего Москвы, Иван в инструкции послу Беклемишеву подробно оговаривает все возможные «подводные камни» на переговорах. Послу велено быть уступчивым, не жалеть соболей для «поминков» влиятельным людям при ханском дворе, но при этом добиваться утверждения ханом того текста договора, который был подготовлен в Москве. На случай осложнений были составлены три варианта договора с разной степенью конкретности формулировок. Однако в каждом из них московский князь именуется «братом» крымского хана, то есть равным ему по статусу, независимым правителем. Впрочем, в интересах дела (а может быть, и в силу двухвековой традиции) Иван использовал в обращении к хану несколько приниженные выражения. Он «бьет челом» крымскому правителю, благодарит его за его «царево жалование», а себя скромно именует «великим князем Иваном» (10, 1). Лишь со временем Иван сумел взять более твердый тон в заочном разговоре с Менгли-Гиреем, стал называть его уже не «вольным царем» (как величали ханов Золотой Орды), а «вольным человеком».

Помимо собственно крымских дел Беклемишев должен был, пользуясь случаем, решить некоторые вопросы в отношениях Москвы с Кафой. Тамошние купцы ограбили московских купцов в отместку за разграбление татарами касимовского «царевича» Даньяра (служившего Ивану III) их торгового каравана в Диком поле. Иван требовал вернуть отнятые у москвичей товары, ссылаясь на то, что грабеж в степи был произведен какими-то не подвластными ему «казаками».

Наконец, Беклемишев должен был объясниться с неким богачом-иудеем из Кафы по имени Кокос (10, 50). Тот способствовал освобождению из татарского плена семи московских служилых людей, но за эту услугу требовал от Ивана уплаты какой-то фантастической суммы, которую якобы выложил за пленников их хозяину. Иван через посла передал Кокосу, что он лично выяснял у бывших пленников все обстоятельства дела и установил, что никаких денег за них уплачено не было. Помимо этого Беклемишеву также предписано было передать Кокосу одно специфическое указание. «Молвити ему Кокосу от великого князя о том: коли будет ему к великому князю грамота послати о каких делех, и он бы жидовским письмом грамот не писал, а писал бы грамоты русским письмом, или бесерменским» (10, 8). (Денежные домогательства Кокоса не испортили его доверительных отношений с Иваном III. Год спустя великий князь поручил ему выступать в роли посредника на переговорах о женитьбе своего сына Ивана на дочери мангуптского князя Исайки. А в 1484 году Иван поручил все тому же Кокосу приобрести для него «лалы да яхонты да зерна жемчюжные великие» (10, 12).)

Уже отпустив Беклемишева, Иван продолжал размышлять над крымской темой. Спустя день-два он послал вслед посольскому каравану гонца с какими-то дополнительными указаниями (10, 4).

Переговоры с Крымом продолжались и в 1475 году. В ответ на посольство Беклемишева Менгли-Гирей прислал в Москву с текстом союзного договора своего посла мурзу Довлетека. Иван III не был вполне удовлетворен тем вариантом договора, который привел мурза. В нем хан декларировал союз с Москвой против Волжской Орды, но уклонялся от «дружбы» против Литвы. Между тем условие это было для Ивана не менее важным, чем первое. Для достижения желательной схемы договора переговоры следовало продолжить. В четверг 23 марта в Крым отправилось из Москвы новое посольство во главе с боярином Алексеем Ивановичем Старковым (10, 9).

Московско-крымские переговоры были прерваны большой войной между Ахматом и Менгли-Гиреем. Потерпев поражение, Менгли-Гирей вынужден был бежать в Турцию. Одновременно турки начали свою экспансию в Крым. В июне 1475 года они захватили Кафу и перебили всех живших там христиан.

В конце 1478 или в начале 1479 года Менгли-Гирею удалось с помощью турецкого султана Мухаммеда II Завоевателя (1451–1481) вернуть себе крымский престол (55, 116). Союзнические отношения с Москвой были немедленно возобновлены. Крымский хан прислал в Москву своих послов с извещением о возвращении на престол. В пятницу 30 апреля 1479 года из Москвы в Крым отправилось ответное посольство Иванчи Белого. Иван III приносил хану поздравления по случаю возвращения на престол и извинялся за то, что не смог прислать своих послов ранее: «Хотел есми послати своего доброво человека твое здоровье ведети с добрыми поминками; ино на Литву проезда нет, а полем (степью. — Н. Б.) пути истомны (опасны. — Н. Б.)» (10, 15).

В 1479 году ответная крымская делегация посетила Москву. Среди прочего Менгли-Гирей просил Ивана III переманить в свои владения живших в Киеве под покровительством короля Казимира двух его братьев — Нур-Даулета и Айдара. Великий князь исполнил эту просьбу. Осенью 1479 года оба «царевича», к вящей досаде короля Казимира, покинули Киев, прельщенные переданными им через московских агентов обещаниями щедрой милости от Ивана III. Об этом примечательном событии сообщает и московская летопись: в конце 1479 года, когда великий князь был в новгородском походе, в Москву приехали из Степи два родных брата Менгли-Гирея — «Мердоулат царь с сыном Бердоулатом, да и брат его Аидар» (31, 326).

В Московской земле жил и другой соперник Менгли-Гирея — «царевич» Джанибек, родственник Ахмата. В 1477 году он занимал ханский престол в Крыму (55, 113). И хотя князь Иван жаловался на сильную «истому» от содержания «царевичей», такого рода игры с потенциальными претендентами на крымский и казанский престол были обычным приемом московской (равно как и литовской) дипломатии. Даже и сам Менгли-Гирей получил утвердительный ответ на вопрос о том, сможет ли Иван предоставить ему убежище в своих землях в случае нового переворота в Крыму.

В воскресенье 16 апреля 1480 года московский посол князь Иван Иванович Звенец выехал в Крым. Собирая в путь посла, Иван уже знал о намерении Ахмата этим летом двинуться войной на Русь. Звенцу велено было в случае получения верного известия о начале похода Ахмата на Москву просить Менгли-Гирея тотчас выступить с войском на Большую Орду или же, по крайней мере, на Литву (10, 20).

Итак, в результате активных действий московской дипломатии весной 1480 года между Менгли-Гиреем и Иваном III уже существовал договор, согласно которому стороны обязывались помогать друг другу в борьбе с Большой Ордой и Литвой. И хотя до совместных действий московских и крымских войск дело так и не дошло, договор обеспечил Москве дружественный нейтралитет Крыма в период решающего столкновения с Ахматом осенью 1480 года.

«Крымский фактор» стал сдерживающим моментом и для короля Казимира, уклонившегося в 1480 году от войны с Москвой на стороне Большой Орды.

Великие события, которым суждено войти в историю народов, зачастую зарождаются из мелочей. Конечно, эти мелочи играют роль искры, случайно упавшей на бочку с порохом. Не будь этой бочки — ничего, разумеется, не произошло бы. Однако и без искры порох мог пролежать сколь угодно долго, тихо отсыреть и прийти в полную негодность.

Окончательное освобождение Руси от двухсотлетнего монголо-татарского ига, знаменитое «стояние на Угре» зародилось… из семейной ссоры. Особое значение этому столь обычному явлению придавало лишь то обстоятельство, что ссора вспыхнула в московском княжеском семействе. Своего рода бунт устроили два брата Ивана III — 33-летний Андрей Васильевич Углицкий (по прозвищу Большой или Горяй) и 30-летний Борис Васильевич Волоцкий. Оба они уже давно копили злобу на великого князя, который, вопреки давней традиции, не стал делиться с братьями своими крупными приобретениями — выморочным уделом умершего в 1472 году Юрия Васильевича Дмитровского и новгородской добычей 1478 года. Ясно было и то, что трофеи нового новгородского похода, который начался осенью 1479 года, так же пойдут прямиком в казну великого князя. А между тем братья исправно ходили с Иваном во все походы и не давали ему никаких поводов для притеснений.

Чашу терпения удельных братьев переполнило вызывающее поведение Ивана III в истории с опальным князем Иваном Владимировичем Лыко Оболенским. Летописи позволяют увидеть лишь общие контуры этого примечательного эпизода. Двоюродный брат знаменитого воеводы Ивана Стриги Оболенского, Лыко занимал прибыльную должность великокняжеского наместника в Великих Луках. Местные жители, страдая от его произвола и мздоимства, отправили жалобу великому князю. Тот — обычно глухой к жалобам на своих наместников — на сей раз по непонятной причине сразу принял сторону истцов и присудил Оболенскому выплатить им значительные суммы. (Возможно, сыграло свою роль пограничное положение города. А может быть, у Ивана были какие-то свои личные счеты с Оболенским.) Оскорбленный таким поворотом дела, Оболенский перешел на службу к удельному князю Борису Волоцкому, но при этом, очевидно, не выплатил тех денег, которые с него причитались согласно великокняжескому суду.

Задетый таким поведением Оболенского, Иван III послал своего боярина Юрия Шестака к Борису Волоцкому с приказанием арестовать Оболенского и доставить в Москву. Удельный князь воспринял миссию московского порученца как грубое нарушение своих прав и суверенитета. Он силой отнял схваченного беглеца у стражников. Узнав о происшедшем, Иван отправил к брату для переговоров своего старого боярина Андрея Михайловича Плещеева. Однако Борис и на сей раз отказался выдать Оболенского, предложив вынести дело на общий суд. В этом случае Иван III мог проиграть дело: в договорных грамотах братья неизменно признавали право свободного переезда бояр от одного двора к другому. В реальности это была «игра в одни ворота»: знать охотно переезжала из удельных дворов в великокняжеский, но никогда — в обратном направлении. И все же в случае с Оболенским великий князь формально не имел никаких законных прав требовать назад своего бывшего боярина.

Иван III прекрасно понимал, что допускает несправедливость. Однако он решил любыми средствами добиться своего. Трудно сказать, был ли это вопрос принципа, «государственный подход», — или же обычное слепое упрямство. Но, так или иначе, великий князь, отправляясь в Новгород в октябре 1479 года, велел своему боровскому наместнику Василию Федоровичу Образцу устроить засаду в располагавшемся недалеко от Боровска селе князя Оболенского. Хитрость оказалась удачной: опальный боярин вскоре поехал навестить свою вотчину, был там схвачен и в оковах привезен в Москву.

И тогда Борис Волоцкий не стерпел. Он отправил к своему старшему брату Андрею Углицкому кипящее яростью послание, в котором перечислял все несправедливости и обиды, причиненные им обоим Иваном III. Завершалось оно сетованиями по поводу последних событий: «А нынеча и зде силу чинит, кто отъедет от него к ним (удельным князьям. — Н. Б.)и тех безсудно емлет (берет под стражу без суда. — Н.Б), уже ни за бояре почел братью свою; а духовные (завещания. — Н. Б.) отца своего забыл, как написал по чему им жити, ни докончания (договоры. — Н. Б.), что на чем кончали после отца своего» (18, 222).

Андрей Углицкий вполне разделял возмущение Бориса. Оба решили, что необходимо немедленно предпринять какие-то решительные шаги, чтобы заставить высокомерного Ивана считаться с собой. Сговорившись, Борис и Андрей от слов перешли к делу. Для начала Борис отправил свою жену и детей в относительно безопасное место — входивший в состав его удела город Ржев, неподалеку от литовской границы. (Судя по этой предосторожности, он допускал, что Иван может предпринять стремительный удар на Волок.) После этого, во вторник 1 февраля 1480 года, он вместе со своим двором отправился в Углич, к Андрею Большому (98, 286). Туда он прибыл в хорошее время — «на масленой недели», то есть между 7 и 13 февраля (18, 222). Конечно, братья не преминули опрокинуть по этому случаю добрую чару. Однако обычного масленичного веселья на этот раз не получилось: дело, которое затеяли младшие Васильевичи, было слишком серьезным. Ни один из них не родился мятежником. Ненависть к мятежу они впитали с молоком матери. И вот теперь судьба толкала их на эту скользкую дорогу… Так и сидели они, должно быть, вдвоем, подперши локтями тугие головы, толкуя так и этак о своем туманном будущем. И черные птицы беды снова кружили над заклятым городом Угличем.

Весть о возмущении братьев мгновенно долетела до Москвы и вызвала здесь всеобщий переполох. Многие еще хорошо помнили стремительные броски из Углича на Москву мятежного Дмитрия Шемяки. И все это всплыло именно тогда, когда сам Иван III и его лучшие войска были в Новгороде…

Загоняя коней, князь Иван примчался в столицу в Прощеное воскресенье, 13 февраля. И ему было в эту Масленицу не до пиров.

Разведка донесла, что Борис и Андрей покинули Углич и со своими многолюдными дворами отправились через Тверские земли вдоль Волги в сторону Ржева. При этом Андрей взял с собой свою семью. Михаил Борисович Тверской не препятствовал их передвижению.

Необходимо было срочно гасить скандал путем переговоров. Иван отправил к братьям во Ржев боярина Андрея Михайловича Плещеева, который незадолго перед тем ездил к Борису по делу об аресте Оболенского. Однако и на сей раз старика ожидала неудача. Братья отказались смириться с Иваном. Но и сидеть во Ржеве, ожидая нападения великокняжеского войска, было бессмысленно. Поразмыслив, мятежники «поидоша изо Ржевы со княинями и с детми, и бояре их и дети боярские лучшие и с женами и с детми и с людьми, вверх по Волзе к новгородским волостем» (18, 222).

Удивительное зрелище представлял этот странный караван, далеко растянувшийся по льду Волги. Словно целый народ поднялся со своих насиженных мест и, ведомый новым Моисеем, отправился на поиски Земли Обетованной. Какую землю они искали? Ту, где царит справедливость, где сильный не притесняет слабого, где заветы отцов почитаются превыше всего?.. Бедные странники! Если и вправду задумали они найти такую землю, — им пришлось бы до конца дней своих скитаться под этим холодным зимним небом…

В Москве между тем решили обратиться за помощью к испытанному миротворцу — Церкви. Князь Иван не захотел просить о помощи митрополита Геронтия, с которым у него уже давно сложились весьма неприязненные отношения. Миротворческая миссия поручена была ростовскому архиепископу Вассиану — авторитетному иерарху, искусному царедворцу, но при всем том — умному и мужественному человеку с проповедническим жаром в душе. Тот не заставил долго себя упрашивать.

Возок, уносивший ростовского миротворца, запрыгал по ухабам заснеженных проселков. Неделя лихой гоньбы от яма к яму — и вот уже Вассиан нагоняет печальный караван в погосте Молвятицы, за Селигером, в Новгородской земле. Братья выслушали увещания Вассиана и согласились вступить в переговоры с Иваном. Вместе с владыкой в Москву отправились их послы: князья Василий Никитич Оболенский — от Андрея Углицкого, и его младший брат Петр Никитич Оболенский — от Бориса Волоцкого.

Послы отбыли, а караван двинулся своей дорогой все дальше и дальше от Московских земель. От Селигера через южные районы Новгородской земли братья направились в Великие Луки. Этот большой и богатый город издавна входил в состав Новгородской земли. При этом отсюда было рукой подать и до литовского рубежа. Мятежники, кажется, уже поняли, что на сломленный при их же участии Новгород особых надежд возлагать не приходится и потому им не обойтись без помощи короля Казимира IV. Из Великих Лук братья направили послов к королю с просьбой о помощи или хотя бы о посредничестве в споре с Иваном. Ответ Казимира, судя по всему, был достаточно неопределенным. Известно только, что король любезно предоставил женам мятежников убежище в Витебске.

В Москве тем временем продолжали кипеть страсти.

Князь Иван сильно досадовал на мать, старую княгиню Марию Ярославну, полагая, что это она подтолкнула младших сыновей к мятежу. При дворе хорошо знали, что Андрей Большой был любимцем матери. Несомненно, она не раз пеняла Ивану на несправедливость по отношению к братьям. Не исключается и то, что действия Бориса и Андрея были каким-то образом согласованы со старой княгиней. Во всяком случае, Иван настоял на том, чтобы она написала и отправила в Великие Луки увещевательное послание.

На Страстной неделе (с 27 марта по 1 апреля 1480 года) в Москву вернулся наконец владыка Вассиан в сопровождении послов от Бориса и Андрея. Выслушав претензии братьев, Иван отпустил послов. Обдумав сложившееся положение, он решил пойти навстречу удельным князьям. Через своих послов (бояр Василия Федоровича Образца и Василия Борисовича Тучкова), отправленных в Великие Луки вместе с владыкой Вассианом (чей дар убеждения Иван ценил очень высоко), великий князь ответил братьям следующее: «Пойдите опять на свою отчину, а яз вас во всем хочу жаловати» (18, 223). Переходя от общего к частному, Иван обещал Андрею прибавить к его уделу два города на Оке — Калугу и Алексин. Борису предлагалось и того менее: несколько сел.

Великокняжеские послы отправились в путь в четверг 27 апреля. Из-за весенней распутицы («бе бо весна и путь истомен велми») путешествие затянулось, и в Великие Луки они прибыли только к Троице (22 мая) (18, 223). Изложив мятежникам мирные предложения Государя, послы стали ждать. Вскоре братья вышли с ответом. Условия примирения, предложенные Иваном, их не устраивали. Они ожидали большего («высоко мыслиша», по выражению официального московского летописца) (31, 326). Владыка Вассиан и московские бояре с пустыми руками пустились в обратный путь.

Братья требовали от Ивана более серьезных уступок. Однако теперь «нашла коса на камень». Великий князь счел, что он уже прошел свою часть пути к примирению, и от дальнейших шагов воздержался. Опыт подсказывал ему, что умение держать паузу — сильное оружие при любом торге. Кроме того, Иван, по-видимому, убедился в том, что его мятежные братья, по существу, оказались в изоляции. Их «сидение» в Великих Луках не имело серьезного резонанса внутри страны, хотя и вызвало пристальный интерес за ее пределами.

Между тем с юга пришли тревожные вести. Там назревал очередной набег степняков. Своевременно извещенный своей разведкой, Иван отправил «к берегу на Оку» своего сына Ивана Молодого, младшего брата Андрея Меньшого Вологодского и князя Василия Михайловича Верейского. Убедившись в надежном прикрытии московских рубежей, татары ушли, разграбив лишь одну пограничную волость. Однако это была «разведка боем».

В ссоре с братьями время работало на князя Ивана. Содержание нескольких тысяч человек, ушедших вместе с ними в Великие Луки, требовало немалых средств. А между тем удельные князья были бедны и даже в лучшие времена постоянно одалживались у московских богачей, у матери или у самого Ивана III. Испытывая непривычные лишения, не имея ни ясных целей, ни обнадеживающих перспектив, оба удельных двора находились в состоянии тоскливого брожения. Затянувшееся молчание Ивана только усиливало панические настроения. Наконец, братья решили отправить новых послов в Москву. На сей раз они уже не требовали, а просили. К их челобитию присоединилась и мать, княгиня Мария Ярославна. «Князь же Ондрей да князь Борис прислаша бити челом великому князю диаков своих, мати же их великая княини печаловашеся о них сыну своему великому князю, князь же велики отмолви (отказал. — Н. Б.) им и не прият челобитья их» (18, 223). Тягостная пауза продолжалась…

В то время как добровольные изгнанники вкушали в Великих Луках прелести неограниченного досуга, жизнь в Москве шла своим чередом. В марте случилась резня между жившими в городе татарами. Потом у великого князя родился очередной ребенок — сын, нареченный Георгием; потом явился в Москву редкий гость — брат Софьи Палеолог Андрей Фомич; потом схватили бежавшего из Крыма «царевича» Айдара, прижившегося в Москве, и, чтобы угодить крымскому хану, сослали беднягу в далекую Вологду; потом разобрали старую и начали строить новую церковь Богоявления на подворье Троице-Сергиева монастыря в московском Кремле… Но над всем этим московским коловращением неприметно собиралась гроза. На юге, в степях, опять гудела земля и клубилась пыль под копытами десятков тысяч коней. Медленно, но неотвратимо Орда подкатывалась к русским границам. Приближалось знаменитое «стояние на Угре»…

Официальная московская летопись прямо связывает нашествие Ахмата с мятежом Андрея Углицкого и Бориса Волоцкого. Более того, братья представляются в ней главными виновниками всего происшедшего. «Того же лета злоименитыи царь Ахмат Болшия орды по совету братьи великого князя, князя Андрея и Бориса, поиде на православное христьяньство, на Русь…» (31, 327).

Это, конечно, явное преувеличение. Трудно поверить, что братья призывали Ахмата на Москву ради мести Ивану III. Во-первых, это было бы ужасное злодеяние, на которое они едва ли могли решиться. А во-вторых, еще хитроумный Иван Калита завещал каждому из своих сыновей определенную долю в доходах, собираемых с Москвы. Наследники свято хранили этот порядок, заставлявший всех братьев быть кровно заинтересованными в процветании города. Разорение Москвы стало бы, кроме всего прочего, и тяжелым ударом по их удельной казне.

Итак, братья не звали на Москву ни татар, ни литовцев. Но в то же время вполне естественно, что раскол в московском княжеском семействе подавал новые надежды и Казимиру, и Ахмату. Переговоры между ханом и королем оживились, и вскоре было достигнуто соглашение об их совместном ударе на Москву. В июне 1480 года хан Ахмат вместе со своими шестью сыновьями и племянником Кайсымом выступил в поход. Они вели на Русь «бесчисленое множество татар» (31, 327).

Хан вел свою орду медленно, ожидая подхода войск Казимира IV. Вероятно, он и сам еще не знал, какой сценарий войны признать наилучшим. Собирая вести со всех сторон, Ахмат вынашивал окончательное решение. Главная опасность состояла в том, что за его спиной в любой момент мог появиться со своей ордой крымский хан Менгли-Гирей. В конце концов Ахмат решил выйти к московской границе в районе Калуги, совсем рядом с границей с Литвой. Оттуда вот-вот должен был зазвучать боевой клич идущих на соединение с татарами литовцев…

В Москве, разумеется, не имели ясного представления о планах Ахмата. Трудно было поверить в то, что татары, уже испытавшие на себе лукавство короля Казимира в 1472 году, вновь захотят связать с ним свои действия. Иван III поначалу ожидал прямого удара татар на одном из участков окского оборонительного рубежа. Для предотвращения прорыва он принял примерно те же меры, что и летом 1472 года. «Князь же великыи Иван Васильевич слышав то начат отпускати к Оце на брег своих воевод с силою, а брата своего князя Андрея Васильевича Меньшого отпустил в его отчину в Торусу противу же им, и по том сына своего великого князя Ивана отпустил ко Оце же на берег в Серпухов месяца июня в 8 день, и с ним многы воеводы и воиньство бесчисленое» (31, 327).

Основные силы московского войска под командованием 22-летнего Ивана Молодого выступили в поход в четверг, 8 июня 1480 года. В этот день церковь вспоминала знаменитого святого воина Феодора Стратилата.

Все понимали, что разгоравшаяся война с Ахматом будет иметь решающее значение. «Стояние на Оке» в 1472 году закончилось отходом татар, что позволило Ивану III прекратить (или свести к минимуму) выплату традиционного «выхода». Теперь же, в случае нового успеха, москвичи могли окончательно сбросить двухвековое чужеземное иго. Но в случае поражения войск Ивана III татары, конечно, постарались бы устроить русским кровавую баню и восстановить иго в полном объеме.

Драматизм ситуации усугублялся противостоянием между великим князем и митрополитом Геронтием, свежим поводом для которого стал спор о ритуале освящения Успенского собора московского Кремля в августе 1479 года, а глубинной причиной — недовольство церковных верхов внутренней политикой Ивана III. Впрочем, Геронтий не менее других был заинтересован в благополучном исходе войны с Ахматом. Но ключ к победе он искал не на земле, а на небесах. В пятницу, 23 июня (накануне большого церковного праздника — Рождества Иоанна Предтечи) в Москву была принесена чудотворная икона Владимирской Божией Матери. Знаменитый палладиум Северо-Восточной Руси, икона уже посещала Москву в августе 1395 года, когда столица жила в тревожном ожидании нашествия грозного азиатского завоевателя Тимура. Тогда, согласно легенде, чудесная сила обратила Тимура в бегство в тот самый день, когда икона была внесена в Москву. В память об этом чуде митрополитом Киприаном был установлен особый праздник — Сретение иконы Владимирской Божией Матери (26 августа). С иконы была сделана точная копия, помещенная в Успенском соборе московского Кремля, а сам оригинал отправили обратно во Владимир (73, 332). Теперь Божия Матерь вновь пришла на помощь Москве.

В середине июля в Москву прилетела весть о том, что хан с ордой появился в верховьях Дона — в районе современной Тулы. Это было повторение сценария кампании 1472 года. Ответный ход Ивана также был вполне традиционным. 23 июля, в воскресенье, он поехал из Москвы в Коломну, где и расположил свою ставку. «И тамо стояше до Покрова (1 октября. — Н. Б.)», — замечает летописец (31, 327). (Некоторые летописи, а вслед за ними и историки, датируют отъезд Ивана III 23 июня. Однако это была пятница, тогда как 23 июля — «неделя», воскресенье. К тому же трудно представить, что Иван мог покинуть столицу в день торжественной встречи иконы Владимирской Божией Матери.)

Коломенская позиция давала Ивану значительные стратегические преимущества. Находясь здесь, он закрывал татарам путь на Москву по торной коломенской дороге. Отсюда он грозил правому флангу ханского войска в случае, если бы хан пошел на прорыв в районе Серпухова, и мог быстро передвинуть силы в сторону Рязани, если бы хан двинулся туда.

Опасаясь попасть под двойной удар (Ивана-сына с фронта и Ивана-отца с фланга или с тыла), Ахмат повел орду на запад, в сторону Калуги, «хотя обойти чрес Угру» (31, 327). Татарам трудно было скрыть следы своего передвижения: там, где прошла орда, степь превращалась в пыльный шлях. Узнав о калужском маневре Ахмата, великий князь приказал сыну также двинуться в сторону Калуги по левому берегу Оки, не давая возможности татарам совершить переправу. Туда же был отправлен и удельный князь Андрей Меньшой. Все эти маневры напоминали тот медленный, завораживающий танец, который исполняют бойцы перед смертельным поединком. Каждый внимательно всматривается в глаза другого, словно испытывая твердость его духа. Оба медлят, надеясь, что у противника сдадут нервы и он опрометчиво бросится вперед — на любезно подставленный меч…

Правитель Большой Орды не хотел рисковать. Он понимал, что поражение может стоить ему жизни, ибо Степь не простит столь явной неудачи. В сущности, Ахмат оказался заложником геополитической ситуации. Для сохранения своей власти над Ордой ему необходимы были военные успехи. А воевать он мог только с Московской Русью. Крымское ханство стало неприступным для Ахмата, перейдя под покровительство Османской империи. Напасть на Казань — значило бы окончательно подтолкнуть ее к союзу с Москвой. Литва — единственный потенциальный союзник Большой Орды в регионе. Ссориться с ней было бы безумием. Война с бродячей Ногайской Ордой была рискованным и к тому же бесперспективным занятием: тамошние татары были такими же нищими, как и подданные Ахмата. К тому же ногайцы в эти годы были дружны с Ахматом и, по некоторым сведениям, даже принимали участие в его походе на Угру (10, 181).

Желание победы подогревалось жаждой мести. Ахмат хотел свести счеты с Иваном III за свои прежние неудачи. Вероятно, он чувствовал себя лично оскорбленным великим князем Московским. Здесь уместно будет вспомнить тот знаменитый эпизод, о котором рассказывает неизвестный автор «Казанской истории», — публичное надругательство Ивана III над знаками ханской власти. Приводим полностью этот колоритный рассказ.

«Царь же Ахмат восприят царство Златыя Орды по отце своем Зелетисалтане царе и посла к великому князю Ивану к Москве послы своя, по старому обычаю отец своих, с басмою (курсив наш. — Н. Б.), просити дани и оброков за прошлая лета.

Великий же князь ни мало убояся страха царева, но, приим басму, лице его, и плевав на ню, и излама ея, на землю поверже и потопта ногама своима, а гордых послов его избита всех повеле, пришедших к нему дерзостно; единого же отпусти жива, носяще весть ко царю, глаголя: „да яко же сотворих послом твоим, тако же имам тобе сотворити“…

Царь же, слышав сие, и великою яростию воспалився о сем, и гневом дыша и прещением, аки огнем, и рече князем своим: „видите ли, что творит нам раб наш, и как смеет противитца велицеи державе нашей безумник сей?“

И собра в Велицеи Орде всю свою силу Срацынскую… и приде на Русь…» (26, 200).

Ключевое слово всего рассказа — басма. Это русская передача монгольского слова «пайцза». Так называлась небольшая продолговатая пластина с надписью, предписывавшей всем подданным хана выполнять распоряжения предъявителя пайцзы. Такие «мандаты» выдавались в ханской канцелярии лицам, посланным с какой-то миссией в отдаленные края. В зависимости от значимости исполнителя и от важности дела пайцза могла быть золотой, серебряной или деревянной. Насколько известно, пайцзы не имели изображения ханского лица. Они лишь символизировали власть верховного правителя Орды и имели грозную надпись, требовавшую повиновения.

Рассказ о том, как Иван III топтал ногами ханскую «басму», носит ярко выраженный фольклорный характер. Едва ли он мог позволить себе такой вызов, последствием которого неизбежно должна была стать большая война с Ахматом. Известно, что Иван еще летом 1474 года установил дипломатические отношения с Ахматом, прерванные после войны 1472 года. Он принял в Москве его посла Кучюка и в ответ отправил в Большую Орду своего посла Дмитрия Лазарева. Занятый новгородскими проблемами, Иван в 1470-е годы менее всего был склонен идти на обострение отношений с татарами. Вероятно, он надеялся, что «стояние на Оке» в 1472 году достаточно убедительно показало Ахмату возможности московской боевой силы. Более того, во имя сохранения мира Иван, вероятно, готов был продолжить выплату дани, хотя и в сильно урезанных размерах.

Однако Ахмат, воодушевленный известием о мятеже братьев Ивана III, подстрекаемый обещаниями короля Казимира, видимо, решил, что более удобный случай для восстановления в полном объеме власти Орды над Русью ему вряд ли представится.

Итак, в действительности нашествие Ахмата было внезапным и неспровоцированным. Никаких театральных жестов, наподобие тех, что описаны в «Казанской истории», князь Иван, скорее всего, не делал. Однако логика мифа отличается от логики трезвого политического расчета. Для народного сознания необходимо было, чтобы долгий и тяжелый период татарского ига закончился каким-то ярким, знаковым событием. Государь должен был самым наглядным и общепонятным способом выразить свое презрение к некогда всесильному правителю Золотой Орды. Так родился миф о растоптанной «басме».

В этой странной летней кампании 1480 года все происходило в каком-то нарочито медленном, вязком темпе. Кажется, обе стороны решили, что им выгодно тянуть время. Действительно, время могло принести неожиданную удачу Ахмату: подход королевского войска. Время сулило благие перемены и Ивану III: примирение с братьями и их вступление в войну против татар.

Иван Молодой, выполняя приказ отца, пришел с полками в район Калуги, к устью реки Угры — левого притока Оки. Впрочем, Иван Молодой во всем этом деле играл роль скорее живого символа власти, нежели ее подлинного обладателя. За спиной 22-летнего наследника московского престола стоял знаменитый полководец князь Данила Дмитриевич Холмский. Именно он был фактическим руководителем всех московских войск, преграждавших дорогу Ахмату. По существу, Иван III доверил Холмскому судьбу всей кампании. И князь Данила с честью выполнил возложенную на него задачу. Татары не нашли ни одной бреши в развернутой им системе обороны «берега».

Можно только удивляться тому, как безупречно держал себя этот выдающийся человек, которому Иван III был обязан большинством своих громких побед. Вокруг него под топором великокняжеского гнева падали целые семейства. А Холмский оставался у престола и прибавлял к своим прежним победам все новые и новые. Лишь один раз, в 1474 году, полководец попал в опалу и сумел избежать темницы только благодаря поручительству нескольких знатнейших московских бояр. Во время летней кампании 1480 года Холмский вновь оказался в сложном положении: его дочь Ульяна с 1471 года была замужем за удельным князем Борисом Волоцким — одним из мятежных братьев Ивана III. Старший брат Данилы Холмского — князь Михаил Дмитриевич Холмский — вместе с князем Иосифом Андреевичем Дорогобужским возглавлял тверское войско, присланное на помощь Ивану III тверским князем Михаилом Борисовичем. Князю Даниле необходимо было заставить амбициозного старшего брата выполнять свои распоряжения. И все же Холмский сумел решить стоявшие перед ним сложные военные задачи: не допустить возникновения «бреши» в обороне «берега»; лесными дорогами перебросить московские полки к Угре раньше, чем туда дошла пылившая по степи татарская орда. Вероятно, Холмский догадывался, что у Ахмата есть проводники, хорошо знающие местность («знахари»), которые ведут его прямо к бродам через Оку иУгру (30, 199).

Угра служила границей между владениями Ивана III и территориями мелких «верховских» (то есть расположенных в верхнем течении Оки) княжеств, правители которых (князья Воротынские, Одоевские, Мезецкие, Мосальские) признавали над собой верховную власть короля. Очевидно, хан переправился на левый, литовский берег Оки, где-то в нескольких верстах выше устья Угры. Теперь ему предстояло физически более легкое предприятие: форсирование сравнительно небольшой реки Угры. Однако на переправах через Угру уже стояли опередившие татар войска князя Холмского. Узкие полосы бродов были взяты под прицел московскими пушками. Каждое ядро, попадавшее в плотную толпу всадников на переправе, сметало целую дюжину степняков.

Отправив армию к Угре, Иван III покинул Коломну и поспешил в Москву. В субботу 30 сентября он уже был в столице.

Летописи по-разному изображают поведение Ивана III в ту страшную осень. Официальные летописцы, рассказывая о его возвращении из Коломны, сохраняют величавое спокойствие, сквозь которое все же прорываются отголоски только что пережитого страха. К тому же в «мед» придворных хроник позднейшие редакторы и переписчики подмешали изрядное количество «дегтя» из сочинений враждебных Ивану III авторов.

«А сам князь великый еха с Коломны на Москву… на совет и думу к своему отцу к митрополиту Геронтию и к своей матери, великой княгине Марфе (монашеское имя княгини Марии Борисовны. — Я. ?), и к своему дяде, князю Михаилу Андреевичу, и к духовному своему отцу, архиепископу Ростовьскому Васияну, и ко всем своим бояром, вси бо тогда быша в осаде на Москве, и молиша его великим молением, чтобы стоял крепко за православное хрестьяньство противу бесерменовству» (30, 199).

Иначе представляет дело летописец, труд которого сохранила Софийская II летопись. Великий князь изображен здесь растерявшимся и подавленным. Его панические настроения разжигают бояре Иван Васильевич Ощера и Григорий Андреевич Мамон. Они пугают его напоминанием о том, как Василий Темный попал в плен к татарам в битве под Суздалем. Они соблазняют его примером Дмитрия Донского, который бежал от нашествия Тохтамыша в Кострому. Под влиянием этих предателей христианства (злой нрав которых летописец не без наблюдательности объясняет их богатством) великий князь «оставя всю силу у Оки на березе, а городок Коширу сам велел сжечи, и побежа на Москву…» (18, 230).

В Москве царит тревожное ожидание. «Война нервов», которую вот уже десять недель ведут Иван и Ахмат, тяжелее всего сказывается на горожанах. Отвыкшие за три десятка лет спокойной жизни от угрозы татарского набега, они взволнованы до крайности. Москву будоражат самые противоречивые слухи о намерениях великого князя. Наиболее осведомленные обыватели даже называют имена бояр, которые продались хану и склоняют Ивана к бегству. Все вспоминают разгром Москвы Тохтамышем — и потихоньку перебираются с наиболее ценным имуществом в переполненный беженцами Кремль, где все же есть надежда пережить осаду. Правительство, как всегда, хранит таинственное молчание. Да и кто может сказать что-то определенное о планах Государя, когда и сам он, кажется, не знает, что предпринять…

В этой обстановке (столь верно переданной Независимым летописцем) неожиданное появление Ивана III в Моекве вызывает у горожан всплеск эмоций, напоминающий массовую истерику. Толпа бросается ему навстречу. Одни проклинают князя за скупость: так объясняют его отказ платить привычную дань Орде; другие бранят за робость: так понимают его отъезд из Коломны и намерение бежать с семьей за Волгу. Третьи припоминают Ивану прежние грехи, за которые теперь Господь наказывает его, а заодно и весь народ, нашествием «поганых». Но при этом горожане умоляют князя не бросать их на растерзание татарам. Наученные горьким опытом смуты, москвичи уже твердо усвоили, что плохой государь все же лучше, чем никакой.

«И яко бысть на посаде у града Москвы, ту же гражане ношахуся в град в осаду, узреша князя великаго и стужиша, начаша князю великому, обестужився (потеряв стыд. — Н. Б.) глаголати и изветы класти, ркуще: „егда ты государь князь велики над нами княжишь в кротости и в тихости, тогды нас много в безлепице (несправедливо. — Н. Б.) продаешь; а нынеча разгневив царя сам, выхода ему не платив, нас выдаешь царю и татаром“» (18, 230).

Данный текст является ознакомительным фрагментом.