ПОСЛЕДНИЕ ДНИ

ПОСЛЕДНИЕ ДНИ

Холодна и неприветлива Волга в октябре. Тяжелые, в сизых лохмотьях тучи низко идут над самой землей. Угрюмо чернеют отжившие за лето, иссеченные холодом берега. А ночью жгучая темень, свист ветра, всхлипы волн около прибившихся к берегам бревен, коряг…

Гребли, не останавливаясь ни на час. Менялись на веслах. Атамана положили на ковер, брошенный поверх еланей, другой ковер набросили сверху, укрыли Степана от дождя. Молча бросали весла в воду. Шли на Самару.

Разин лежал, прикрыв глаза, стиснув зубы. Вдруг заболели сильно все раны: горела нога, ныло плечо, кровь не переставала сочиться из раны на голове. Но хуже телесной была боль другая — душевная, оттого, что побили, прогнали его, как последнего пса, мясники, с которыми так лихо он управлялся ранее. Обида поднималась в сердце на этих суетных крестьян, на черемису, чувашу, мордву. Вырвались они на волю, и не было на них никакого удержу. Что хотели, то и делали: то рвались на приступы, то уходили шарпать своих вотчинников и помещиков, то приходили обратно. Плохо слушались приказов, а только смотрели на него преданными глазами и, как чуть серчал он, валились на колени: «Батюшка, не гневись».

«Эх, горемыки!» В который уже раз говорил Разин про себя эти слова. Дать бы им в руки ружья, да научить ружейному и пушечному бою, да стройству; при их-то злобе против помещиков, при их-то силе, ловкости, сметке великие ратные дела можно было делать! Нет, не смог, да и не успел он совершить всего этого. Бунтовали они лихо, с удалью, размахом, но больно уж переменчивы были, непостоянны, как дети малые. И не привыкли еще пользоваться своей силой. Где-то они сейчас, секут их теперь, наверное, дворяне, топят в Волге, рассчитываются за все свои страхи и невзгоды. Жалел уже их Степан, свое огромное неудачливое воинство. Казаки — это другое. Эти видели виды, и ничем-то их не удивишь. Вот и сейчас: действовали быстро и четко, и ни слова упрека не услыхал от них Степан. Главное, уйти, увести с собой атамана, а там видно будет. Да и что за беда, что побили их. Под Рештом или под первой Астраханью еще хуже было — чуть в плен все войско не похватали, да выкрутились. Выкрутимся и сейчас.

Ко второму дню пути отошел Степан от горестных дум, заговорил с казаками: «Ничего, робята, нам бы только перезимовать где, а весной снова придем к боярам в гости». Казаки думали так же. А Разин уже веселел снова, посматривал на своих товарищей.

Здесь же, на струге, решили, куда идти дальше. Хотели закрепить за собой поволжские города, снестись с Царицыном и Астраханью и пойти на Дон за подмогой, а по весне снова выйти на Волгу у Царицына. Надеялся Степан, что не хватит воеводам зимы, чтобы разметать все крестьянские отряды, разбить и Харитонова, и Осадова, и Мещерякова, и Ивановых Прокофия и Илью, Федора Сидорова и иных. А там поддержат со Слободской Украины. Нет, не просто еще взять всех его товарищей, еще не раз ожгутся на них воеводы, еще доберется он до главного мясника — Юрия Долгорукого.

Летели струги к Самаре, и были уже в них прежние разинские товарищи — дерзкие, удачливые. И плыл с ними прежний Степан Разин хоть и израненный, но смелый и злой против государева воинства, их казацкий народный батька — с повелительным словом, дерзкой усмешкой, грозным взглядом, а то с ласковой шуткой, ободрением — их добрый товарищ и заступник.

Смутно приняла Разина Самара. Не ждала здешняя голутва увидеть своего батьку в таком обличий. Он вышел из струга, сильно хромая, с палкой в руке, с перевязанной головой. Не было уже с ним огромного шумящего войска, а сидело в немногих стругах лишь несколько десятков человек, и были с ними всего две небольшие медные пушечки. И сразу воспрянули лучшие и прожиточные самарские жители, боярские последыши, стали увещевать горожан, чтобы заперли они Самару, распустили круг да били челом государю, принесли свои вины. Стращали они чернь Разиным, говорили, что нет-де с ним теперь войска, разбит он и изранен, и бежит, словно пес. И зашатались в ту пору многие самарцы. Виделся им приход вслед за Разиным государевых ратных людей, сыск, пытка, кнут, виселицы. И каждый начинал считать свои грехи, вспоминать свои вины. Но были и другие — дерзкие и речистые. Говорили, что все равно: пропадут, но не поклонятся они воеводам, а будут сидеть в городе до последнего, а Разин есть их прирожденный заступник и отец и с ним умрут они против государевых изменников. Раскололась Самара.

В другое бы время созвал Степан в городе круг, вывел бы на него боярских приспешников, показал, кто есть истинные народные враги, довел бы их до раската или до воды, всколыхнул бы всю чернь. Но это все оставлял Степан на потом, а теперь нужно было полниться заново людьми и уходить, уходить на зимовку ближе к Дону; в Самаре не отсидишься и новых людей не наберешь.

Поковылял Степан по берегу, мигнул казакам, и те прошли по посаду, пошарпали богатеев, взяли в струги ествы, вина. Но не удержался все-таки Разин, напоследок пристращал самарцев, крикнул, что воротится весной и если не будут они жить в мире и справедливости и станут боярам потрафлять, то пусть пеняют на себя, пощады от него не будет.

Сели казаки в струги и отчалили от берега, оставив Самару в страхе и удивлении.

Невдалеке от Самары, близ Соснового острова в Тихих водах, остановился Разин. Здесь неподалеку, по сказкам перешедших к нему самарцев, кочевали калмыки. Может, остановиться здесь, позвать их с собой, уйти с ними степью под города Симбирской черты и там собрать снова вокруг себя все распавшееся по лесам войско?

Несколько дней ждал Разин в Тихих водах своих гонцов. Те вернулись и подтвердили: калмыки недалеко; его, Разина, они помнят и любят, но вверх с ним не пойдут, потому что близится зима и не прокомят они в зимнем походе своих коней.

Не задержался Разин и в Саратове. Лишь передохнул немного, взял отсюда новые запасы, увел с собой на низ больше сотни саратовцев. К Царицыну подошел он уже на нескольких десятках стругов и лодок, и вел он с собой не одну сотню людей.

Вот наконец и Царицын, его кровный город. Здесь не было никакой шатости. И хоть ушли прежние люди и атаманы оттуда, но много оставалось и его товарищей. Пришел сюда посидеть его старый товарищ Федя Шелудяк. Как и прежде, стояли вокруг города сторожи, и никто — ни пеший, ни конный человек, ни струг, ни насад — не мог пройти незамеченным мимо Царицына. А между городом и Доном, Пятиизбенным городком и дальше — Кагальником стояли его, разинские, заставы и пропускали в Царицын и на Дон лишь донских казаков или торговцев с разными товарами и припасами, которые были надобны казакам.

Несколько недель прожил Разин в Царицыне. Обмогся. Залечил раны. Отъелся. Не спешил он уходить из города. Хорошо здесь было. На сотни верст кругом не виделось и не слышалось царских воевод, никто не грозил Царицыну.

Тепло было в доме, от янтарных рубленых стен пахло смоляным духом, в углу мирно горела перед образами лампада, а за окном колыхался ветер, дрожали мелкой дрожью костлявые черные деревья, мельтешил снег.

Степан сидел в расстегнутой рубахе, говорил дьячку, что писать и куда. Скрипело гусиное перо по бумаге, весело гудел огонь в печке, постреливали горящие дрова, старался дьячок, потел от усилий. Писал письма Разин в Астрахань своему товарищу, живому тогда Василию Усу, просил прислать в Царицын татар и ратных людей астраханцев. Обещал татарам пойти к Острогожску, взять город опять за себя. Писал письма и на север, в леса к своим атаманам, просил идти к нему на Царицын или на Дон в верховые городки для новой весны.

Проходили дни, крепчала зима, но не было вестей с севера. Изредка доходили до Царицына с Дона слухи, что рубят повсюду воеводы крестьян. А потом узнали в городе точно, что сбил всех казаков Ромодановский и со Слободской Украины и бегут они в разные стороны разными дорогами. Фрол ушел в Паншин городок, Леско Черкашенин бежал на Самару. Не было писем ни от Харитонова, ни от Осипова, ни от других атаманов. Из Астрахани ответили жидко: прислали в присылку полусотню казаков, а татары в снег идти на Дон отказались. Писал Ус, что в Астрахани неспокойно, ждут они государевых ратных людей, готовятся к сидению, а если доживут до весны, то тогда уже сами пойдут к Разину на Царицын.

Шли дни, и нечего было делать Разину более в Царицыне, только время тянуть. В конце ноября поднялся Степан в путь. В городе он оставил для укрепления пятьсот человек, что пришли с ним от Симбирска, Самары и Саратова, а с собой увел всего сотню, да и зачем ему были нужны на Дону люди — Дон сам полон людьми, шел Степан в Кагальников городок, где жила его жена, были товарищи, куда перешел Фрол. А царицынцам Степан наказал беречь город и никого к Царицыну не подпускать, кроме донских казаков, а около Царицына и близ Пятиизбенного городка на Дону поставил Разин новые крепкие караулы для береженья путей между Царицыном и Доном и приказал: «С Царицына на Дон, опричь донских казаков, никаких людей не пропущать, а как пойдут и их… побивать до смерти».

Брался снова за дело Разин крепко и основательно с самой зимы. Поднимет он опять свой Дон, соберет казачье войско, приберет к себе царицынцев, астраханцев и вновь выйдет весной на Волгу, полетят вдоль зеленых и веселых волжских берегов его легкие струги, пойдет по берегу казацкая конница, двинется он в незамиренные поволжские уезды, ударит по Симбирской черте.

Еще утопал в снегах Кагальницкий городок, а все мысли Степана уже рвались к далекой весне, к походу, к будущим боям.

В родном доме он провел каких-нибудь несколько дней, даже не взглянул на свою долю дувана, что переправили казаки из Царицына в городок, сразу же завертелся в хлопотах. Встретился с Фролом, наскоро обнялся, расспросил о делах, посетовал, что вяло воевал Фрол под Коротояком, но и согласился, что с несколькими сотнями нельзя было пройти Белгородскую черту, где стоял полк Ромодановского.

И сразу же послал Фрола с полусотней в Царицын, пусть сидит там, блюдет город, чтобы не разбрелись царицынцы на зиму кто куда.

Но уже к исходу первой недели понял Степан, что не тот стал Дон за последние два года. Много еще было здесь голодной голутвы, беглых крестьян, но народ все был свежий, глупый, неопытный. Все лучшие люди, знающие ратное дело, ушли с ним, сгибли в боях: кто в Персии, кто на Волге, кто по Симбирской черте. Не было с ним и атаманов. Ус сидит далеко в Астрахани, Харитонов зарылся в тамбовских лесах, Осипова, говорят, застрелили домовитые казаки, когда он, разгромленный Долгоруким, пробирался тайно под Царицын. Леско толчется где-то на Самаре. Да и другие — одни повешены, иные посажены на кол, четвертованы или бредут культяпые по дорогам, просят христа ради.

За это время укрепился в Черкасске Корнило Яковлев с домовитыми казаками. Узнал Разин, что всю осень сносился Корнило грамотами с Москвой, получал оттуда письма великого государя с увещеваниями и прощением всех вин: рассказывали казаки, что собирал Корнило в Черкасске круг, читал на нем царские грамоты и говорил казакам, что все казаки — люди веры христианской, а ныне-де они от соборной и апостольской церкви отступили, и пора им всем покаяться, дурость свою отложить и служить великому государю по-прежнему. На каждом кругу говорил об этом Корнило со слезами и увещевал и просил отпустить станицу в Москву бить челом государю. Но крепки были еще и разинские товарищи, выступали в круг, грозили посадить в воду изменников их казацкому делу и сделали бы так, если бы домовитые не поднялись и не взяли под защиту Корнилу. Посылал Корнило тайно своих людей на север, извещал, что ведет на Дону за собой разинских товарищей старый Стенышн друг Якушка Гаврилов, что идут казаки Леско Черкашенин, Фролка Минаев и Фролка Разин под Царев-Борисов, Коротояк, Маяцк и чтобы жили воеводы с береженьем.

К декабрю, когда сгинули казаки под Острогожском и Маяцком, совсем осмелел Корнило. К тому же донесли ему, что пришел Стенька на Дон всего лишь с сотней казаков и только-только начинает прибирать людей на новый бунт.

В это время и явился с своими друзьями Разин в Черкасск. Был он в собольей шубе, в золотом и серебряном оружии и вез с собой многие пожитки. И все его товарищи одеты были богато и везли с собой всякую взятую на дуванах рухлядь. Вошел в городок Степан, и все было вроде как и прежде: встретили его как атамана, только, может быть, без прежнего шума. Вышел к нему навстречу и Корнило Яковлев, звал в дом, угощал, кормил, поил. И Степан шел к нему и ел, и пил, и прохлаждались Корнило со Степаном, и дарились, и разговаривали как товарищи.

Подарил Степан Корниле Яковлеву рысью шубу, а потом навестил Разин Корнилова товарища — атамана Родиона Калужешша, и с ним пил и дарился, отдал ему серебряный котел.

Сидел Степан у Калуженина и Яковлева, говорил ни о чем, и те говорили ни о чем же, и много пили, и сидели все трезвые, и следили друг за другом.

От них пошел Разин к своему товарищу атаману Якову Гаврилову. Здесь-то и рассказал Яков Разину о том, что подняли голову домовитые казаки, все больше власти забирают в руки, собрали в городе своих товарищей и все вооружены, и следят за ними, разинскими товарищами, ссылаются тайно с Москвой, получают от воевод оружие и деньги, передают воеводским лазутчикам о каждом его, Степана, шаге. Вот и теперь стоит в Черкасском городке казак Васька Шепелев, который нес Яковлеву государеву грамоту и все о нем, Разине, расспрашивает.

Наутро Разин приказал Яковлеву собрать круг. Корнило не перечил. И скоро уже потянулись со всех концов городка казаки на войсковую площадь. Но шли нехотя, боялись Разина, боялись войсковой старшины; да и разинские товарищи уже не выглядели такими дерзкими, как прежде, видели, что пришел Разин с немногими людьми, хоть и в собольей шубе, а шубой казака не удивишь.

Кричал Степан на круге, что изменничают войсковой атаман и старшина, что доберется он до них. Корнило молчал, стоял под охраной своих товарищей. В ответ Разину кричали другие, Корниловы товарищи, что довели уже Войско Донское он, Стенька, с товарищами до гибели, что идут на Дон воеводы, и они, казаки, не хотят вконец сгинуть. Стояли друг против друга казаки, смотрели с ненавистью на врагов своих. Смутно было на круге. И не было сил ни у тех, ни у других повязать своих противников и потащить к воде. Видел Степан, что уже вышел из-под его власти Черкасок, но еще боятся его домовитые казаки, страшатся его ярости.

В тот день не решился Степан открыто напасть на своих врагов, лишь велел отыскать лазутчика Ваську Шепелева, ругал его матерно, бил на виду у казаков, а потом сказал товарищам, чтобы бросили лазутчика в Дон.

И на этот раз смолчал Корнило; да и что за потеря была для него Васька Шепелев, пусть Разин потешится, покажет свою власть.

Всю ночь говорил Степан о чем-то с Яковом Гавриловым; горели свечи в горнице у Якова, стояли на дворе вооруженные разинские товарищи, охраняли покой своих атаманов.

Тревожная ночь висела над Черкасском, на улицах было тихо, а задами пробирались к домам Яковлева и Калуженина их верные люди, собирались по дворам, ждали, что нападет на них ночью Стенька. Но спокойно кончилась ночь. А поутру Степан ушел в Кагальник.

Несколько дней было спокойно в Черкасске, а 1 декабря, к вечеру, вдруг раздался страшный стук в окно Корниловой горницы; кричал со двора неведомый казак, чтобы хоронился Корнило: идут к нему на двор атаман Якушка Гаврилов с товарищами, и все вздели на себя панцири и идут с кинжалами, хотят убить Корнилу тихо, без шума.

Заперся Яковлев, зарядил все пистолеты и ружья и решил защищаться до последнего. И тут же разинские товарищи вломились во двор, застучали в окна и двери.

В тот же час прибежал человек и к атаману Родиону Калуженину и крикнул ему, что пошел Якушка Гаврилов с казаками убивать войскового атамана, а потом уже придут кончать с ним, Родионом.

Мигом сорвался Калуженин со двора, повел за собой тридцать казаков, что были вместе с ним, подошли еще ближние казаки, и всего набралось человек сто. Прибежали они к дому Яковлева в тот час, когда казаки Гаврилова уже выламывали сенные двери. Караульные, выставленные в проулок, первыми услышали топот подбегавшей толпы, и тут же резкий свист пронзил воздух. Услышали знак разницы и бросились со двора прочь, заперлись кто вместе с Гавриловым, кто по своим дворам. Но уже поднимался весь домовитый Черкасск, со всех сторон мчались казаки к дому Яковлева, а оттуда на войсковую площадь. В ту же ночь начался в столице Войска Донского новый круг, но не было на нем товарищей Разина: после неудачного нападения отсиживались они по дворам, иные бежали в Кагальник.

А на кругу шумели Корнило Яковлев, и Родион Калуженин, и другие атаманы, и есаулы.

— Хватит, — кричал Яковлев, — терпели мы долго Стенькино воровство! Дотерпелись, пришли вырезать нас как курей! Если промедлим, казаки, не быть нам никому живу. Брать надо воров всем скопом.

Вопил круг против Разина и послал есаулов с людьми немедля привести Якушку на круг на допрос и расправу.

Притащили Якушку, не дали ему говорить, бросились на него, сбили с ног, кололи и рубили его, а когда уже был он мертв, оттащили к реке и метнули в Дон.

В ту же ночь побежали домовитые казаки по дворам своих врагов, вытаскивали ухоронившихся разинских товарищей, рубили их на месте, топили в Дону; многих тогда сыскали и побили.

На другой день снова собрался Войсковой круг. Теперь уже кончились все шатания, кричали домовитые казаки, что надо им всем укрепиться крестным целованьем против воров и верой и правдой послужить великому государю. Вывели в круг священников с образами, целовали животворящий крест, евангелие и образ пречистой богородицы, что им всем, Войску Донскому, служить великому государю его царскому величеству по-прежнему, и ни на какие воровские прелести не прельщаться, и к вору Стеньке Разину не приставать. Отныне объявил Корнило Яковлев и весь Войсковой круг открытую войну Степану Разину и всем его товарищам.

Хорошо знал Корнило своего крестника и понимал, что ждать Разин не будет, нападет первым, едва соберет силы. Потому решил войсковой атаман собрать верных казаков и взять Кагальницкий городок приступом.

Пять тысяч казаков выступили в поход против Разина, и в тот же день поскакали гонцы во все городки я станицы с известием о крестном целованье. Приказывал круг целовать всем казакам крест великому государю и бить воров повсюду, как сделал это круг в Черкасске.

Тревожные дни наступили и в Кагальнике. Разин сидел на месте, ждал вестей от Якова Гаврияова.

Степан ходил угрюмый, неразговорчивый, забросил вое встречи и разговоры с новоприбылыми людьми, часто сидел один в горнице до сумерек, задумывался; иногда выходил на крыльцо, спрашивал у караульных — не было ли вестей из Черкасска, наказывал тут же вести к нему гонцов, если придут в Кагальник от Войскового круга. Одна радость прибыла за эти дни: вернулся с Самары названый брат Леско Черкашенин, но пришел один, без людей, однако живой, здоровый, готовый к новым делам. Но сейчас и Леску не хотелось видеть.

На исходе недели, перед самым Николиным днем, вот так же сидел Степан в горнице. На дворе уже темнело. Нет, видно, и сегодня не придут люди от Якушки. И в тот же час послышался вдруг на улице шум, поднялась суета перед воротами. В радостном ожидании вскочил Степан. Забилось вдруг сердце. Никогда он раньше так не ждал ни от кого вестей, как ныне от своего старого друга.

Послышались торопливые шаги в сенях, отворилась дверь, и в горницу ввалился незнакомый казак. Но каков он был! В разодранном кафтане, весь в крови, лицо мятое, темное. Не ожидая знака, бухнулся на лавку, заговорил задыхаясь:

— Беда, атаман, не взяли мы Корнилу. Янку убили на кругу, и нас всех били и топили. Ухоронились немногие. И нынче в Черкасске их власть, домовитых, и собираются идти они всем войском на Кагальник…

Разин не стал медлить. Сейчас же нужно собрать своих людей. А сколько их у него было здесь? Сотни две-три. Надо вести народ с Царицына, собирать по верховым городкам, слать за калмыками, писать снова в Астрахань. Оставил Степан Леску в Кагальнике, взял с собой тридцать человек конных, ушел в ту же ночь в степь.

А через несколько дней подошло к Кагальнику городку пятитысячное войско из Черкасска. Оборонять Кагальник против такой силы было нечем…

А Степан метался вокруг Царицына, помирился с калмыцким Аюкой-тайшой, звал его идти с ним под государевы города, а пока просил несколько сот конных для промысла под Черкасском, слал гонцов к улусным еди-санским татарам, которых воевал прежде, обещал им мир, звал с собой же и обещал отдать им весь захваченный полон, ушли его люди снова на Запороги и к гетману Дорошенко — врагу Москвы, все еще надеялся Степан, что помогут украинские казаки и запорожцы. Скакал Федор Шелудяк с несколькими провожатыми в Астрахань; вез строгий наказ Разина Усу идти вверх немедля, если не хотят астраханцы все пропасть от воевод.

Вернулся Разин в Кагальник сразу после крещенья. Привел с собой несколько сот казаков, привез тридцать пушек, но опоздал. Страшную картину увидел он. Городок был сожжен, со всех сторон еще тянуло гарью, немногие оставшиеся жители тяпали топорами, строили новые срубы, другие, как и прежде, рыли землянки. Никого из своих товарищей не нашел Разин, все, кто остался, были перебиты или свезены в Черкасск.

Не нашел Степан ни своего дома, ни жены, ни пасынка Афоньки, который жил с ним в последние дни.

Только немного постоял он над пепелищем, оставил всех своих людей поднимать Кагальник, а сам в тот же день ушел по верховым городкам поднимать голутву против Черкасска. Не дошли еще до многих здешних городков и станиц гонцы Корнилы Яковлева, а куда и дошли, то неприветливо встречала их голутва, не хотела целовать крест царю. Зато когда сам Разин пожаловал к ним, то приняли его верховые казаки как своего законного атамана и поднялись за него, как и в прошлые годы. Новых многих пришлых людей прибрал Степан, привел с собой в Кагальник…

Появился Разин под Черкасском безвестно и неожиданно. Вел он с собой три тысячи конных и пеших людей с пушками, ружьями, всем запасом. Ехал Разин впереди своего войска, нетерпеливо теребил поводья, спешил. На этот раз Степан решил рассчитаться сполна с домовитыми казаками. За все: за измену, за ссылки с Москвой, за разоренный Кагальник, за себя самого. Злоба душила его, туманила голову.

Едва успел затвориться Корнило Яковлев со своими товарищами, не смог даже послать гонцов в окрестные городки за помощью: быстро, со всех сторон обложил Разин Черкасск, перенял все пути.

В тот же день пошли разинцы на приступ, но не сумели взять Черкасок. Стояли на стенах домовитые казаки, отбивались отчаянно, знали, что если возьмет Степан город, то ни один из них не уцелеет, всех порешит.

Дружно отбивался Черкасск — пушечной стрельбой, ружейным и пищальным огнем, рубились домовитые на стенах, тыкали вниз копьями, сбивали со стен приступавших. И приказал Разин своим товарищам не лезть больше на город. Не то было время, чтобы губить только что собранное молодое войско под стенами сильной казацкой крепости. Так просто город не взять, и много нужно будет положить людей прежде, чем достанет он Корнилу Яковлева.

Оставил Разин под городом всех людей, а сам с небольшим отрядом прошел по ближним городкам, которые уже целовали крест великому государю.

Все было как в старые добрые дни: въезжал Разин в городок, сбегались к нему жители, говорил к ним Степан речь, звал к вольной жизни, к новым походам во славу казацкого войска, обещал богатую добычу. И слушали его казаки, видели перед собой прежнего удачливого атамана, заглядывались на его соболью боярскую шубу, на дорогое оружие и тут же начинали виниться, что изменили ему, уговорились со старшиной.

— А кто уговаривал вас, кто ходил на Кагальник, где изменники?

Бежали радостно люди по дворам, наводили его на домовитых прожиточных казаков. В другое бы время Степан послал своих товарищей, чтобы покололи врагов. Теперь же рвался сам на расправу, входил в дом, молча с выдохом рубил саблей, переходил в другой дом, а следом за ним несся надрывный крик женки, орущей над зарубленным мужем. В другом месте хватал изменника за бороду, валил на пол, бил сапогом в сумасшедшие от страха глаза, приказывал тащить к Дону, топить в проруби. Вопил изменник, молил о милости. Но ни одного не помиловал в те дни Степан, смотрел со злой усмешкой на муки врагов своих, мстил, тешился.

Прошел он за неделю по городкам от Черкасска до Есаулова городка и всюду выводил яковлевских приспешников; потом вернулся к Черкасску, постоял еще под городом и ушел назад в Кагальник. На радостях пальнули ему вслед со стены из пушек и пищалей, но не стал возвращаться Степан, лишь пригрозил, что приберет побольше людей и тогда уж возьмет город, и разорит, и сровняет с землей, а пока же поставит он новый городок в устье Северского Донца, в Роздорах, чтобы «никаких людей з запасом и з дровами сверху не пропустить и Черкасской бы городок выморить».

Вернулся Разин в Кагальник, и снова завертелась в городке обычная за эти годы предпоходная жизнь, уходили люди, приходили люди, свозили в городок запасы, переправляли их в Царицын, готовили к весне новые речные струги, ковали оружие. И все, что нарастало к новому походу, не держал Разин в Кагальнике, переправлял на Царицын. Ушли туда с Фролом несколько сотен казаков, увезли пушки. А в Кагальник шли новые люди, принимал их Степан, вооружал, потом одних оставлял в Кагальнике, других отсылал в свою волжскую крепость. И Фрол мотался между Царицыном и Кагальником — то здесь, на Дону, жил, то на Волге.

Шел уже февраль. И начались у казаков первые сговоры о том, куда идти им весной. Кругов не было, а собирались пока собраньями, спорили, выбирали пути, снова кричали одни за Волгу, другие за Коротояк и Воронеж. А Разин опять молчал, слушал, что скажет голутва.

Приходили к нему в те дни посланники от астраханских калмыков, старых его друзей, обещали привести к весне на Дон улусных людей и идти вместе с Разиным, когда пойдет он в Русь.

Потом откуда-то вдруг появлялись старые разинские есаулы и атаманы, сваливались в Кагальник то с Царицына, то выходили от Воронежа и от других городов. Приходили в одиночку, без людей, без пожитков, в порванном платье. Так, вышел из-под Тамбова Микифор Чертенок, который воевал с Разиным еще в Персидском походе, а потом был с ним на Волге. Пошел Чертенок из-под Симбирска добывать Тамбов и Шацк вместе с Харитоновым и завяз там на полгода. Теперь сидели два старых товарища в землянке, как четыре года назад, вспоминали былые дни. Степан угощал Чертенка вином, сам пил мало, слушал. Микифор после первой же чарки захмелел, заговорил быстро, захлебываясь:

— Нас бьют воеводы, а мы снова лезем да мерзнем по лесам, прячемся по засекам. Тамбов-то был совсем рядом. Мишка еще воюет. Замерз я, Степан, устал, отойти, отогреться надо. А народ злой на бояр, только свистни, опять побегут к тебе, верь.

К началу марта десять больших стругов перетащили казаки к берегу поближе к Дону.

Едва Разин отошел от Черкасска, послали войсковые атаманы станицу в Москву, просили слезно прислать на Дон государевы войска, писали, что «им… за малолюдством не токмо над ним, вором, и над ево единомышленники промыслу учинить — и себя уберечь не кем».

Ждали в Черкасске Косагова, а пока готовились сами к новому походу на Кагальник. Расставил Яковлев сторожи чуть не до самого Кагальника, следил за каждым шагом Разина; доносили ему, что главные силы стоят теперь у Степана на Царицыне, подальше от Дона, и что можно взять Стеньку внезапным налетом. Готовил Корнило казаков против Кагальника по указу великого государя: пришел к марту из Москвы в Черкасск Родион Калуженин, принес список с речей, которые были ему сказаны в приказе Казанского дворца. И в тех речах говорилось, что все кроворазлитье учинилось их войсковым нерадением, и если бы они вовремя не дали множиться Стенькиному воровству, а служили бы верно и воров унимали, то никакой беды бы государству не было. Выговаривались в речах все их вины, а потом объявлялось прощение от великого государя, но наказывалось: «И вам бы… служить верно, так как до нынешняго лукавого Стенькина воровства служили…» И далее: «…поймав тех воров, Стеньку и Фролка, прислать к Москве, и иным бы пущим завотчикам учинить указ по войсковому праву».

Со всех сторон обкладывали враги Разина. Подвигались воеводы вдоль Волги к Царицыну, шли от Воронежа на Хопер, от Белгорода в низовье Дона. И хотя крепко еще было на Царицыне, и стоял Микифор Чертенок с казаками на Хопре, и сам Разин сидел в Кагальнике и Царицыне, собирая силы, но худо уже шли дела. Смута начиналась среди царицынцев: когда приходил туда Разин, то сразу же стихали его враги, а уходил в Кагальник, и снова подымали голову. К весне стояли вокруг верховых городков плотные заставы, и никто уже не мог ни пройти, ни проехать в Кагальник, ни провезти припасов. То, чего не сумели воеводы сделать четыре и даже два года назад, сделали они теперь — окружили своими силами Дон со всех сторон.

Если бы уйти сейчас же в марте — сначала на Царицын, а потом дальше в Астрахань, на Яик, то можно было бы прорваться и людей увести. Но стояли струги, вмерзшие в снег, и дремал Дон подо льдом и снегом.

В первые дни апреля прибежали к Разину верные люди из Царицына и сказали, что взяли царицынцы Фрола за караул и послали людей в Москву с повинной, а многие ратные люди его ушли от беды кто куда, а иные побрели замаливать грехи в Черкасск, к Корниле.

Вскинулся было Степан, рванулся, хотел тут же скакать в Царицын вернуть город к себе, но потом задумался, зашатался. Если взяли Фрола, то и его так же могут взять; выслуживаются теперь царицынцы, в самый раз будет им выдать его царским воеводам, сразу искупят все вины. Да и не с кем на Царицын идти — было у него под рукой в Кагальнике едва ли пятьсот конных казаков. Надо было слать людей на Хопер, чтобы шли стоявшие там казаки немедля к Кагальнику. Потом пришли новые вести из Царицына, будто восстал опять город против царя, а Фрола там уже нет, везут-де его изменники в Черкасский городок. И не стало вдруг ниоткуда верных вестей и рассыпаться стали его разинские сторожи между Царицыном и Доном, побрели люди с них кто куда мог.

Но не хотел еще сдаваться Степан: был за ним Кагальников городок с пушками и людьми; с вновь построенной деревянной крепостью, заново поставленными рублеными избами, и было за ним приближавшееся лето, Волга, города на ней.

Ходил Степан по городку по-прежнему споро и деловито, но был уже в этой спорости какой-то повтор, потому что впервые за те последние годы не знал Степан точно, что же должен он делать, куда идти и с кем, и то ли сидеть в Кагальнике и ждать подмоги, то ли бросить все и податься на Астрахань со своими бывшими с ним людьми. А казаки смотрели на него, ждали, что скажет атаман. Но молчал Разин о главном, говорил лишь о разных мелких делах.

Он сидел, как часто бывало с ним в последние дни, один в своей горнице, положив руки на стол, думал о чем-то, что-то вспоминал, и казалось, вовсе не удивился, когда прибежали к нему караульные, крикнули, что идет со стороны Черкасска большое казацкое войско.

Разин спокойно вышел из избы, прошел к крепостным стенам, стоял смотрел из-за острога, как окружал со всех сторон Корнило Яковлев Кагальник. Привел на этот раз войсковой атаман поболее пяти тысяч — собрал, наверное, всех воинских людей, что были у него в Черкасске и в ближних городках.

Не стал медлить Корнило, тут же пошли казаки на приступ, закидали крепостную стену дровяным и камышиным сухим переметом, подожгли обогретые апрельским солнцем деревянные стены.

Горели крепостные стены, метались за ними в дыму и огне разинские товарищи, а сзади них загорались вновь поставленные дома. И не знали казаки, что делать — то ли тушить огонь, то ли отбиваться от наседавшего врага. Мало их было, и не хватало рук, чтобы совершить и то и другое. Приступавшие били до стенам из пушек и пищалей, ждали, когда сгорят стены и откроется сам собой проход в город.

Поначалу Степан еще верил, что можно будет отбиться, отсидеться: не такую уж плохую крепостицу построил он за весну. А там подойдет с Хопра Микиша Чертенок, придут люди из верховых городков, выручат.

Так и начал Степан: спокойно направлял своих казаков, поспевал во все концы, расставлял стрельцов вдоль стен, подбадривал пушкарей. А потом, когда начали бросать враги на стены горящий камыш и дрова, сразу же понял он, что если не потушит пожар, то потеряет город. Сам с багром в руках, под пищальным и пушечным огнем стоял Разин на стене, спихивал вниз горящие переметы, но уже задымились стены, поползли вдоль них подхваченные ветром быстрые струйки огня, а рядом падали под пулями и ядрами его товарищи, и немного их виделось сквозь наползавший отовсюду дым.

Бушевал огонь над Кагальником, как хорошие дрова в печке, весело потрескивали горящие стены, с шумом, в снопах искр падали вниз подгоревшие бревна, горели дома и дворы, клубы дыма плотно прикрыли городок. Молча стояли вокруг горящей крепостицы корниловские казаки, теперь они перестали стрелять, отодвинулись от нестерпимого жара подалее. Ждали.

И вот отворились ворота городка. Степан вышел из них первый — обгоревший, черный от дыма, но грозный, с пистолетом и саблей, а следом вышли немногие защитники Кагальника — обожженные и израненные.

Было это 13 апреля 1671 года.

В этот же день, едва догорел городок, вошло в него Войско Донское. Без сыска и расспроса бросились домовитые казаки на разинских товарищей, охотились за ними по всем закоулкам, резали молча, тихо, тащили к Дону, топили. В тот же день отослал Корнило тайный приказ в Черкасск, чтобы казнили тихо же и без шума всех близких Степана и Фрола.

К вечеру совсем стих после расправы Кагальницкий городок. А Разина не трогали. Стояло в городке и возле него Войско Донское, и было войско само по себе, а Степан сам по себе. Словно оцепенели домовитые казаки перед Степаном, боялись приступиться к нему. Вспомнились вдруг все рассказы о нем, что может он превращаться в разных зверей, и летать под облаками, и проходить сквозь стены, и делать иные таинственные и неведомые вещи. И не знали казаки, что ждать можно от Стеньки — может первого подошедшего к нему убить и себя застрелить. Больно уж смел и дерзок он был, и никто из них не решался подойти к нему.

А Степан вернулся к себе в дом — из последних сил отстояли казаки от огня жилище батьки. Сидел молча в горнице. Здесь-то и пришел к нему Корнило Яковлев. Уговаривал крестный отец Степана повиниться да бить челом великому государю; говорил тихо, ласково.

— Ты ведь свой нам, Степан, не то что эта голь перекатная, — и Корнило кивнул в окно. — И я за тебя просить великого государя буду, авось помилует. Только и сам ты должен просить милости, повиниться в воровстве. Я и грамоту из Москвы получил, отпускает великий государь твои вины и желает видеть на Москве.

Слушал Степан Яковлева и верил и не верил ему; знал он, что давно уже изолгался Корнило, что ради атаманства своего, покойной жизни, денег, льгот разных, государевой милости продаст кого угодно, не побрезгует. И нет для него ничего святого, давно продал он душу казацкую за сладкий кусок хлеба. Ласково говорил Яковлев, залезал в самую душу, просился на доверие.

Смутно было на душе у Разина. Кагальник взят домовитыми, все товарищи его перебиты, и ждать вроде больше нечего. Но почему не берут его? Может, не врет Корнило, может, пройдет беда мимо него и на этот раз? Ведь великую же шкоду учинил он всему государству Российскому четыре года назад, но отпустили же ему вины, побоялись тронуть. Может, и сейчас побоятся: ведь стоят еще за ним люди и по Волге, и по русским лесам.

Наступил новый день. Разин еще был на свободе. Он вышел из дома, прошел по сожженному городку, спустился к Дону, посмотрел на порубленные в щепы струги — его последнюю надежду, вернулся обратно. Издали следили за ним яковлевские приспешники, но подходить опасались.

И снова Разин сидел в своей горнице, а рядом лежали сабля и пистолет: не хотел Степан живым отдаваться в руки врагов своих, знал, что будут они жестоко пытать его и казнить страшной смертью. А дом тайно окружали домовитые казаки, подвигались со всех сторон, а потом разом кинулись в двери, ударили в окна, успел только Степан выстрелить раз, рубануть саблей по чьему-то телу, как навалились на него со всех сторон, стали хватать за руки. Но еще много силы было в Разине, двинул он плечами, посыпались казаки и тут же молча бросились снова на него, упали под ноги, сбили на пол. Крутился Степан между ними, кого кулаком доставал, кого ногой, но уже придавили его к полу, насели сверху и тут же резанули руки железным ужом, закрутили, связали…

Разина привезли в Черкасск, заковали в тяжелые ручные и ножные кандалы и держали его под крепким караулом. Но уже больше не порывался Степан к драке, бегству или подговору людей, сидел смирно, собирался с силами. Наступал для него самый главный час в жизни: должен он встретиться теперь с врагами своими один против великого их множества, и должен он устоять, не сломиться, иначе что же он тогда был за атаман, что за заступник для черных людей? Думал Разин, собирался с духом.

А по всей России шли вести из города в город и до самой Москвы о пленении Разина. Писал об этом Корнило Яковлев к Григорию Ромодановскому и в приказ Казанского дворца, а Ромодановский рассылал уже гонцов по городам, и шли грамоты об этом из приказа Казанского дворца полковым и городовым воеводам. Слал великий государь грамоты Ромодановскому и Яковлеву, чтобы держали они Стеньку крепко и везли к Москве с великим бережением и опаской.

В тот же день, как получил царь Алексей Михайлович вести о захвате Разина, в первый раз за долгие месяцы вздохнул свободно. И тогда же приказал отслужить благодарственный молебен во всех московских церквах, и сам был царь у молебна в домовой кремлевской церкви и говорил со слезой речь к чадам и слугам своим о том, как помиловал их всех господь и смирил воров. И весь день ходил Алексей Михайлович просветленный и радостный. Теперь наступило время свести счеты с иноземными лукавцами, которые тайно радовались российским трудностям, а явно сожалели о них, предлагали свою помощь.

Вскоре всем послам, посланникам и гонцам, отъезжающим за рубеж, в наказах было написано говорить о силе его царского величества войск, об их успехах в войне с Разиным и о том, что сам атаман схвачен, допрошен и пытан и ждет неминучей казни. Особо же наказывалось следить за тем, чтобы в делах и разговорах не было какой порухи российскому государству и умалению и безчестью его царского величества. В каждом наказе говорилось: «А буде учнут его спрашивать о иных каких делех, чего в сем великого государя наказе не написано, и ему ответ держать, смотря по делу, чтоб государеву имени было к чести и к повышению, а лишних речей не говорить».

И в Москве на переговорах с иноземными посольствами чины Посольского приказа получили указание вести беседы о том, что бунтовщики рассеяны и наказаны, и государство российское стоит крепко и нерушимо.

Особо заботился царь об отношениях со старыми недругами Полыней и Швецией. Еще в апреле гонец Степан Полков говорил в Варшаве великому гетману Михаилу-Казимиру, что теперь уже не требуется от поляков никакой помощи, потому, что Разин от царских войск снесен, сбит и ранен, «а которые немногие и остались, и то все мужичье, и разбрелись врознь». Уже в те дни гонец убеждал поляков, что, возможно, Разин и умер, «а хотя он и жив будет, и ему, кроме Дону, детца негде и донские казаки пришлют его в Москву». Так теперь и выходило.

Шведскому же посланнику фон Стадену было в Москве выговорено за то, что в шведских курантах писали многие лживые сведения о царе, патриархе Никоне и Степане Разине. «И теми лживыми и непристойными… куранты они, свеяне, всю Европу наслушили, и в Гишпании, и во всей Италии, и в ыных государствах та их ложь ведома».

По всей Европе, при многих дворах царские посланцы продолжали борьбу против уже плененного Степана Разина. Но особенно позаботился царь о том, чтобы до всех государств, до всех монархов дошла весть о казни Разина. Иностранцев во время казни пропустили к самому помосту, чтобы видели все, запомнили, не усомнились, что казнен доподлинно вор и противник государства. Очевидцами казни Разина были уже упоминавшийся Рейтенфельс, член голландского посольства Койэт, англичанин Хеббдон и многие другие. Все они в разным сроки описали казнь Разина, выпустили за рубежом свои воспоминания об этом событии.

И мертвый Степан оставался страшен для своих врагов.

…Десять дней просидел Разин под стражей в Черкасске, а 24 апреля вывели его из тюрьмы, посадили на телегу. Сюда же привели и Фрола, посадили рядом с братом, Фрол был бледен и напуган, отворачивал глаза в сторону, не смотрел ни на врагов своих, ни на брата. А Степан спокойно посматривал кругом, и не выдерживали домовитые его пристального, насмешливого взгляда. С ворчанием отводили глаза от Степанова лица.

24 апреля повезли Степана и Фрола в Москву. Несколько сот казаков взял с собой Корнило для охраны, опасался, что будут освобождать в пути Разина его товарищи из верховых городков или с Хопра.

Но все обошлось. Спокойно дошли до Курска, а там встретили полковника Косагова с рейтарами и драгунами, посланными наскоро Ромодановским навстречу.

Везли братьев Разиных, и чуть не каждый день ссылались грамотами воеводы с Москвой: где идет Корнило, сколько с ним людей и как везти вора лучше. Как только ушел Яковлев из Курска, пришла к нему грамота от царя, присланная с сотником московских стрельцов, и говорилось в грамоте, чтобы вез Корнило братьев Разиных на Серпухов, а в Серпухове надлежало ждать его, великого государя, указа.

А навстречу Яковлеву в Серпухов для береженья, послана была сотня московских стрельцов, а в прибавку к ней поставлены по станам от Серпухова к Москве стрелецкие заставы. И еще строго наказывалось в грамоте: «Однолично б у тех воров сторожа была самая крепкая, чтоб те воры в дороге и на станах сами они над собою какова дурна не учинили и до Москвы б довесть их вцеле, и никого к ним припускать не велел…»

Данный текст является ознакомительным фрагментом.