Глава XV Мои опрометчивые поступки по отношению к королю духов

Глава XV

Мои опрометчивые поступки по отношению к королю духов

Публика своенравна. Как только я водрузил свой маленький революционный флаг, произведения Кьяри, которые нравились публике последние десять лет, превратились в то, чем они были со дня своего рождения, – в бесформенные чудовища. Творения Гольдони заслуживали большего уважения, но с ними обращались не лучше. Нашли, что все эти комедии похожи друг на друга. В них обнаружили вялость, бедность идей и сотню других недостатков, о которых раньше и не помышляли. Гольдони, говорили они, ничего не придумал, его котомка была пустой. Таким образом, свет переходит от одной крайности к другой, и в несчастье моих оппонентов я нашел предупреждение для себя самого. Правда в том, что повальное увлечение Кьяри и Гольдони, принципом которых была вульгарная легкость, должно было разделить судьбу всех чрезмерных увлечений. В Италии любого модного комического поэта, обласканного благосклонностью публики, с неизбежностью ждёт падение, как Гольдони, если у него нет в запасе чрезвычайного резерва и определенной игривости. Надоедает его манера и стиль, надоедает, наконец, всегда слышать его имя. Первый, кто появится с видимостью новизны, произведёт революцию и заставит мгновенно забыть прежнего фаворита. Больше не восхищаются ни талантом, ни солидной или поверхностной эрудицией поэта; его рассматривают как источник временного развлечения, и в один прекрасный день его покидают, не называя причины. Венеция является самым переменчивым из всех городов нашей переменчивой страны. Действительной причиной проигрыша Гольдони была его слишком большая плодовитость. Он получал от комедиантов по тридцать цехинов за каждую свою пьесу, независимо от того, аплодировали ей или нет. Я отдавал Сакки свои первые вещи даром, и эти бесплатные капризы воспринимались лучше, чем платные произведения. Другая столь же фатальная причина была не столь лестна для моего самолюбия. Если бы я согласился слушать Сакки и его труппу, мои поэтические вены были бы быстро истощены от кровопускания. От меня просили шестьдесят пьес в год, как от бедного Гольдони, но я благоразумно остерёгся такой чрезмерной плодовитости. Я давал не более одной или двух комедий каждый театральный сезон. Этого было достаточно, чтобы поддержать судьбу моих подопечных и сохранить благосклонность завсегдатаев театра Сан-Самуэле.

Несмотря на такое решение, мода завела нас дальше, чем я рассчитывал. За моими первыми четырьмя волшебными сказками последовали ещё шесть других, самыми успешными из которых были «Счастливые нищие», «Зобеида», «Женщина-змея», и «Зеленая птичка». Успех труппы Сакки привёл в смятение труппы соперников; у меня появились подражатели и вкус к волшебному жанру стал своего рода страстью. Людям невозможно оставаться в пределах разумного! Театры предлагали теперь картины и роскошные декорации, волшебные превращения, буффонаду без искусства. Больше не обращалось внимания на аллегорический смысл, на сатиру нравов или поучения, для которых мои сказки служили лишь предлогом. Интерес вызывали только видимость и эффекты. Пришла смешная, несносная мода, оправдывающая критику моих побежденных врагов. Как будто достаточно было появления на сцене фей, чтобы заслужить аплодисменты; из-под земли вылезла куча чудес, нелепостей, колдовства, нервических, бессмысленных, детских фантазий, неспособных поразить ничьё воображение. Это было так же жалко, как слезливые, варварские и невразумительные пьесы моих предшественников. Я стал, в свою очередь, основателем школы безвкусия. Голодные авторы этого вздора были более достойны сострадания, чем гнева, но, стремясь по-прежнему писать свои «бабушкины сказки», я вскоре был вынужден отослать этот причудливый жанр на кладбище и моя репутация была похоронена рядом с ним.

Гольдони, находясь в Париже, исходил потом и кровью, пытаясь пробудить в этой столице итальянский театр; слыша эхо моих фантастических комедий, он соизволил пойти на то, чтобы отправить в Венецию сказку аналогичного жанра, озаглавленную: «Добрый и злой дух». Эта пьеса имела такой же успех, как и мои. Если целью Гольдони было показать, что он может сравняться со мной в этом жанре, то он оказался прав, что я вполне признаю, и моя гордость ничуть не оскорблена оказанным ему хорошим приемом.

Ошибаются те, кто полагает, что дни моих сценических триумфов были самыми счастливыми в моей жизни. Напротив, это был момент, когда самые жестокие несчастья начали неотступно поражать меня. Собрание моих фантастических комедий дошло до десяти пьес, но, видит бог, я никогда не старался способствовать проникновению к нам этого ужасного мира магии! Я покинул, слишком поздно для моего спокойствия, этот жанр, такой опасный и компрометирующий. После представления «Двух трудных ночей»[32], последней из моих феерий, я счёл необходимым в дальнейшем сохранять молчание и прервать свою работу по двум причинам, о которых скажу ниже.

У публики к моим комедиям стали проявляться некоторые симптомы равнодушия. Компания Сакки не оказывала мне больше прежнего уважения. Тщеславные посвящали себя карьере, каждый приписывал успех своим маленьким заслугам, каждый принимал важный вид и делал из мухи слона. Никто меня больше не слушал, желая интерпретировать роли на свой фасон и оставляя по боку мое мнение. Доброе согласие и слаженность игры от этого страдали. Не проявляя дурного характера, я отговорился семейными делами и не предложил Сакки комедий на следующий сезон. Публика, привыкшая к некоторому регулярному рациону, ворчала, не видя ожидаемого появления новинок. Их, быть может, встретили бы прохладно, если бы я их дал, но их спрашивали настоятельно, поскольку я отказался. Окликали актеров на сцене, упрекая за то, что я отошел от их театра. Труппа актеров прибежала ко мне, бросилась к моим ногам и обрушилась на меня с мольбами и ласками. Вместо того, чтобы рассмеяться им в лицо, как стоило бы, я был серьезен, но сказал очень решительно, что не намерен больше создавать волшебные сказки. Я хотел совсем отказаться от театральной поэзии, но неотступные просьбы компании Сакки и особенно опасность полного её разорения, которую она с ужасом почувствовала, заставили меня решиться пообещать несколько произведений нового жанра, при условии, что они будут также поставлены в театре Сан-Самуэль и от меня не будут больше требовать чудесных историй или сказок с феями.

С бегством Гольдони пришел в упадок театр Сан Сальваторе, расположенный в центре города, в самом популярном квартале. Его Превосходительство синьор Вендрамини, владелец этого театра, прислал ко мне некоего аббата с любезными комплиментами и предложением оставить Сакки и его труппу; он предложил мне большие финансовые льготы, чтобы я пришел на помощь компании Сан Сальваторе. Я ответил вежливым отказом, заявив, что не пишу, чтобы разбогатеть, и не могу по чести отказаться от своих друзей. Его Превосходительство предложил принять его услуги в качестве посредника для решения вопросов с актерами, которым я покровительствую. Сакки вступал во владение театром Сан Сальваторе на очень выгодных условиях и получал лучший зал в Венеции вместе с уверенностью сделать большие прибыли. Я не мог больше отказывать моим протеже в новом произведении; мне пришлось нарушить молчание, хотя бы из уважения к сеньору Вендрамини, но я попросил для этого значительной отсрочки. Теперь, по прошествии времени, когда я стал умнее, я знаю, что мои деликатные сомнения были самой большой глупостью в мире. Лучше бы я больше противился мольбам и меньше беспокоился о сантиментах. Мой отдых оказался под угрозой, не стоило создавать «Регула» и жертвовать для этого интересами своих близких. Всё-таки это вещи разной степени важности.

Причина гораздо более серьезная, чем предыдущие, о которой я ничего не говорил, побуждала меня удалиться от кулис. Нельзя безнаказанно играть с демонами и феями. Нельзя по своему желанию покинуть мир духов, если ты по неосторожности уже в него попал.

Все шло хорошо вплоть до представления «Турандот». Жизнь продолжалась обычным путем. Малые события моей жалкой судьбы происходили с естественной строгостью. «Счастливые нищие» не вызвали слишком много проблем или несчастий. Потусторонние силы простили мне эти первые безрассудства. «Женщина змея» и «Зобеида» привлекли внимание потусторонних сил к моей дерзости. Духи прислушивались к этим творениям в нерешительности, колеблясь между снисхождением и порицанием. «Синее чудовище» и «Зеленая птичка» возбудили их ропот. Однажды вечером меня обдало волной предчувствия, когда механизм сцены стал работать очень плохо. У главной актрисы внезапно случилась мигрень. Дважды пришлось отменять спектакль за час до открытия зала. Посреди импровизации отличный актер Дзанони потерял голос. Эти зловещие предупреждения должны были бы открыть мне глаза, но я был слишком молод, чтобы оценить по достоинству те опасности, которые окружили меня, в моей крови было слишком много сил, я даже чувствовал тайное удовлетворение, игнорируя предупреждения оракулов. Если куры отказываются есть, их бросают в воду, чтобы заставить пить, как поступал безрассудный Варрон[33].

В день представления моего «Короля джиннов» возмущение невидимого врага проявилось в явной форме. На мне были новые панталоны, я взял чашку кофе в кулисах. Занавес поднялся. Внимательная и плотная толпа заполнила театр. Начался пролог пьесы, все предвещало успех, когда невольное содрогание, непреодолимый страх потрясли мои чувства. Мои руки задрожали, и я уронил чашку кофе на свои шелковые штаны. Уходя, ошеломленный, в комнату актёров, я оступился на лестнице и порвал на коленке эти уже испорченные штаны. Незнакомый голос нашептывал мне на ухо, что не следовало мне ставить «Короля джиннов», и как бы я не раскаялся вскоре в этой дерзости. До сих пор спрашиваю себя, не заслуживаю ли я действительно порицания за то, что общался несколько легкомысленно с существами, которые имеют право на наше уважение, хотя лишены тела. Есть определённые требования вежливости по отношению к разуму. Форма, объем и плотность необходимы для выполнения этих обязанностей, потому что нельзя требовать, чтобы вы целовали руки, обнимали колени духа, у которого нет ни рук, ни ног. Духи, понимая эти трудности и уступая нашей слабости, никогда не упускают случая временно принять человеческую форму, когда хотят засвидетельствовать свою покорность; но именно потому, что мы не можем выразить наше уважение внешними знаками, они могут придавать больше значения внутреннему чувству благоговения и разражаются гневом по отношению к неосторожному, который бравирует своим легкомысленным поведением. Христианская заповедь о возвращении кесарю кесарева, не предписывает ли человеку оказывать больше уважения существам невидимым, более могущественным, чем сам Цезарь?

Эти размышления пришли мне в голову слишком поздно. Потусторонний мир, действительно задетый, не захотел принимать извинений, которые я собирался принести. Когда он дал мне некоторые доказательства своего гнева, я колебался между двумя противоположными решениями – одно было жестким и смелым, другое более мудрым. Первым решением была война: я мог бы воспользоваться атаками и уловками, чтобы войти непосредственно в отношения с врагом, внимательно наблюдать, подлавливать его на его страстях, его ошибках, его смешных сторонах и неустанно выставлять их в моём театре. Таким образом, я обернул бы его злобу себе на пользу и пристыдил бы его наиболее чувствительным образом. Понимая уже природу духов, благодаря непосредственному их изучению и своему чтению, я смог бы найти в их частых посещениях средство пресечь их нападки. Феи поняли опасность, угрожающую им, они угадали мои мысли и не смели предаваться своей страсти из-за опасения потерять самих себя. Вместо того, чтобы поразить меня каким-нибудь большим несчастьем, что раздразнило бы мой поэтический язык, они удовлетворили свою обиду тысячей мелких беспрестанно повторяющихся уколов, прозаических невзгод, к которым театральное искусство не могло приспособиться, но которые отравляли всю мою жизнь.[34]

Второе решение, которое предлагала мне осторожность, состояло в том, чтобы порвать со сказочным жанром, чтобы не выводить больше на сцену этот таинственный мир, который не желает быть познанным, опустить завесу, приподнятую на мгновение, но сохранить у фей благотворный страх того, что я буду вынужден разорвать в клочья эту завесу, если они доведут меня до отчаяния. Тем самым гнев духов немного утихомирится, и они никогда не дойдут против меня до последней крайности.

Я не советую никому подвергать себя опасностям, от которых я бежал. Феерическая литература ограничена некими рамками, потому, несомненно, что поэты мудрее и лучше информированы, чем я. Потусторонний мир смеется над невежеством и простотой кормилиц и нянюшек, сочиняющих сказки, не выходя при этом за рамки уважения, и не смешивающих никогда в своих рассказах описание персонажей и насмешки над ними. Что же касается арабских сказочников, которые глубоко проникли в этот ужасный мир, то это были любопытные и бесстрашные путешественники, которые, по-видимому, посвятили себя развлечению смертных, но бьюсь об заклад, они были наказаны; примечательно, что мы даже не знаем их имен. Их слава была украдена их и моими врагами, чтобы отбить охоту у подражателей. Для меня обошлось бы слишком дорого последовать по их стопам.

Я не говорил с достаточной деликатностью с феями и духами, – это ошибка, которую я признаю. Я позволил себе некоторые оскорбительные шутки и не всегда сохранял серьезный тон, которого требовал сюжет такой важности; но не мелочно ли, достойно ли духов разозлиться на меня из-за аллегорий, заимствованных из их сказочной жизни в честных и невинных целях? Ах! если бы все персонажи моих феерических пьес были животные или добрые люди, как мой император Китая в комедии «Турандот», не из-за чего было бы и сердиться. Моя самая большая ошибка была в том, что я ввёл в эти произведения Труффальдино, Тарталью, Панталоне и другие фарсовые персонажи, для которых все средства хороши, лишь бы рассмешить. Эти национальные маски, под видом глупости, дают волю своему ироническому остроумию и разговаривают непочтительно о ведьмах, волшебных палочках, дарах, проклятиях и жезлах, которые являются священными и почитаемыми предметами. Если Бог продлит мою жизнь, я прекрасно сознаю, что должен предпринять паломничество в Фессалию, Астрахань и Кашмир и босиком и с верёвкой на шее просить прощения за свои грехи у Морганы, Карабос и Пери-бану.

В этом состоит моя надежда, как будет видно из последующих моих злоключений, о которых я еще расскажу.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.