Глава 6 ГИТЛЕР: РЕЛИГИЯ И ПРЕДРАССУДКИ

Глава 6

ГИТЛЕР: РЕЛИГИЯ И ПРЕДРАССУДКИ

В первые годы нашего знакомства мы никогда не обсуждали между собой отношение Гитлера к двум крупнейшим конфессиям христианской религии. Только потом, когда проявились разногласия, он определил свою позицию по этому весьма непростому вопросу.

За двадцать пять лет Гитлер пережил полную духовную метаморфозу, которая изменила сам подход к вопросам религии. Однако, несмотря на это, он никогда не относился к церкви с той яростной агрессией, которой отличалась позиция некоторых его подчиненных и гаулейтеров.

– Я нуждаюсь в христианской церкви точно так же, как монархия и другие прошлые формы правления.

За несколько дней до начала войны закулисная борьба усилилась, и Гитлеру пришлось вмешаться.

– Слишком много злословия с обеих сторон, – сказал он. – И хотя я не могу безропотно мириться с сопротивлением церкви, я должен также осудить и ответные меры, принятые с нашей стороны. Я вполне четко объяснил всем моим соратникам, что в случае войны нам понадобится помощь церкви.

Одним из самых фанатичных противников церкви в партии был Борман, обычно Гитлер закрывал глаза на его поступки, но, когда Борман ввел много репрессивных мер, Гитлер не согласился с ним.

Однажды во время войны, когда я находился в Вене, Бальдур фон Ширах, очаровательный молодой человек частично американского происхождения, стройный, спортивного сложения, проницательного ума и увлеченный современными направлениями искусства, который женился на моей дочери Генриетте в 1933 году и стал вождем гитлерюгенда, упросил меня обратить внимание Гитлера на те меры, которые принимались против католической церкви и дискредитировали Третий рейх в Австрии. Он обратился ко мне, как я объяснил Гитлеру, потому, что письма, которые он писал, были изъяты Борманом, прежде чем успели дойти до фюрера. Однако Гитлер проигнорировал мои возражения и удовлетворился тем, что сказал убитым голосом:

– Я совершенно ничего не знаю об этих случаях в Австрии. Вы хотите наговорить мне еще таких же неприятных вещей?

– К сожалению, да. Герр Гитлер, вам известно, что из баварских школ изымаются распятия? Говорят, что гаулейтер Вагнер приказал изъять их по указанию Бормана.

– Вы в этом вполне уверены?

– Я могу представить доказательства! Кроме того, Борман учинил обыски во всех монастырях, чтобы найти там некоторые книги, которыми он собирается пополнить свою обширную антиклерикальную библиотеку. Несколько монастырей попросту закрыли, а старых монахинь, которые прожили там всю жизнь с самой юности, отправили в богадельни, где большинство из них окончат свои дни. Уверен, герр Гитлер, вы не забыли тот случай, когда мы приехали в мюнхенский госпиталь, где все сестры милосердия были католическими монахинями. Вы помните, какое впечатление на вас произвела их самоотверженность? Вы сказали, что не позволите никому из членов партии чинить препятствия этим сестрам милосердия или вмешиваться в их дела.

Гитлер тут же послал за Борманом и в моем присутствии резко сказал:

– Это нужно немедленно прекратить!

Борман со своим «дипломатом» под мышкой выпрямился по стойке «смирно».

– Хорошо, мой фюрер, я немедленно передам ваш приказ по телетайпу всем соответствующим властям.

Потом, бросив недовольный взгляд в мою сторону, он вышел.

Борман собрал все свидетельства, говорившие против церковников, которые только смог отыскать, и опубликовал их одной книгой. Когда она вышла в свет, к Гитлеру обратился кардинал Фаульхабер и получил приглашение на обед в Оберзальцберг. Состоялась беседа, во время которой архиепископ Мюнхена передал Гитлеру прошение о том, чтобы изъять это весьма сомнительное сочинение. Его доводы убедили фюрера, который немедленно приказал Борману уничтожить весь тираж.

Передавая подробности беседы нескольким близким друзьям, Гитлер проявил сдержанность в отношении церковных дел, – признаться, не без примеси политической целесообразности, – которая совершенно отсутствовала у него в более поздние, военные годы. Кроме того что он признавал ум кардинала Фаульхабера и огромное влияние, которым он обладал, Гитлер напомнил нам, что Бавария – страна набожных католиков и что политик, рискующий попирать глубокие религиозные чувства народа, не может называться политиком.

– Истинный народный вождь, – заявил он, – не подчиняет силой, а убеждает в своей правоте. Только против тех, кто, вопреки мнению общества, по-прежнему противостоят ему и тем наносит вред общему делу, он должен прибегнуть к насилию, и тогда он должен быть абсолютно беспощаден.

Многие высокопоставленные прелаты пользовались особым уважением Гитлера. Аббат Шахляйтнер часто приходил к нему, чтобы обсудить церковные дела. Во время посещения рейнского монастыря Марии-Лаах у Гитлера состоялся долгий и оживленный разговор с настоятелем этого знаменитого центра паломничества.

В 1925 году я решил, что настала пора отправить моего девятилетнего сына в школу-интернат, и посоветовался с Гитлером.

– Очень рекомендую вам отправить его в монастырскую школу, – сказал он. – Для молодых людей монастырь – лучшее учебное заведение. У Зимбахского монастыря на Инне, что напротив Браунау, в дни моей юности была отличная репутация.

Этот совет привел меня в изумление, ибо Гитлер конечно же знал, что я протестант. Но я принял его совет, и он отвез моего сына в монастырь на своем новом «мерседесе» и лично препоручил его заботам матери настоятельницы.

– Вы уж сделайте из него порядочного человека, – предупредил он ее, уезжая.

А по дороге домой сказал мне:

– Вам следует сделать монастырю подарок – какую-нибудь хорошую картину.

Когда я в следующий раз приехал навестить сына, то взял с собой прелестную картину маслом с изображением Святого семейства для монастырской часовни, и ее там приняли с большой радостью и благодарностью.

К сожалению, церковь почти не пыталась перекинуть мост через растущую пропасть между нею и национал-социализмом.

Позиция по отношению к нацизму, которую в Вене в 1938 году кардинал Иннитцер рекомендовал занять всем католикам, по большей части оставалась исключительно теоретической. Вновь и вновь с амвона звучали политические проповеди, но приводили они только к тому, что Борман получил законный предлог вмешаться. И впоследствии немало проповедников угодило в концентрационные лагеря. В лагеря они отправлялись только после приговора суда.

– Я отпущу на волю любого священника, – заявлял Гитлер, – при условии, что он согласится подписать обязательство не вмешиваться в политику и ограничиваться лишь своими духовными обязанностями. Но они отказываются подписывать. По-моему, это доказывает, что для них политические дела важнее духовных. Если эти господа желают строить из себя мучеников – Бог им в помощь!

Но, несмотря на все это, действительно непримиримого конфликта между церковью и государством никогда не существовало. Папский нунций монсеньор Орсениго неизменно присутствовал на новогодних приемах и передавал Гитлеру, как главе немецкого государства, добрые пожелания и благословение папы римского.

Однажды за ужином Гитлер сказал нам, что приказал арестовать пастора Нимёллера – того самого Нимёллера, который в 1935 году говорил о том, что «среди нас начался великий труд по объединению нашего народа»[9]. Борман понимающе кивнул.

– Служба наблюдения подала мне рапорт, где содержалась дословная расшифровка телефонного разговора между Нимёллером и еще каким-то братом во Христе. Там Нимёллер не только с большой злобой высказывался лично обо мне, но и выражал изменнические взгляды. Я приказал привести его ко мне, и когда он с елейным видом стал заверять меня в своем почтении, я сказал ему напрямик, что его преданность одно лишь сплошное лицемерие. Я показал ему рапорт и отказался выслушивать какие-либо объяснения, а потом передал его в гестапо.

Через несколько лет я спросил Гитлера, почему Нимёллер до сих пор в тюрьме.

– Он останется там, где он есть, пока не подпишет обязательство, – категорически заявил Гитлер.

В то же время он приказал Гиммлеру, чтобы к заключенному Нимёллеру относились хорошо.

Гитлеру очень нравилось бывать в церквах. И хотя его интерес ограничивался архитектурой, скульптурами и росписью, он всегда строго придерживался церковных ритуалов.

Во времена нашей дружбы наш общий интерес к искусству заставил нас посетить огромное количество церквей. Среди прочих мы побывали в моряцкой церкви в Вильгельмсхафене. Когда мы выходили, я сфотографировал Гитлера. Гитлер медленно спускался по лестнице, и, когда золотой крест больших ворот оказался ровно у него над головой, я снял его. По-моему, получился интересный и необычный снимок. Но церковные противники в партии придерживались диаметрально противоположного мнения. Когда снимок появился в моей книге «Неизвестный Гитлер», меня обвинили в том, что я пытаюсь представить его набожным христианином. Даже Гесс потребовал изъять фотографию, но я представил вопрос на рассмотрение лично Гитлеру, чтобы он решил сам.

– То, что я был в церкви, это факт. Мои мысли вы сфотографировать не могли, и не вы поставили крест, который на снимке случайно оказался ровно над моей головой. Оставьте как есть, Гофман. Если люди подумают, что я набожен, какой может быть от этого вред!

Гитлер твердо верил, что судьба выбрала его для того, чтобы вывести немецкий народ на такие высоты, о которых он не смел и мечтать. И его приход к власти, огромный успех, которого он добился сразу же, как только взял страну под свое руководство, только укрепили эту веру и в самом Гитлере, и в его сторонниках.

Когда в речах он обращался к провидению, он делал это не просто для риторического эффекта; он действительно верил в то, что говорил, и это убеждение становилось все тверже по мере того, как судьба, казалось, хранила его снова и снова.

Это началось с марша на Фельдхерренхалле в 1923 году. Гитлер шел впереди колонны; со всех сторон вокруг него товарищи падали под пулями, а он вышел из-под обстрела с одним вывихом плеча. Покушение на его жизнь в «Бюргербройкеллере» в ноябре 1939-го было организовано таким образом, что не могло провалиться. Какая же таинственная сила убедила Гитлера против обыкновения уйти раньше? Даже в покушении 20 июля 1944 года он единственный не получил серьезных ранений. Что заставило полковника Штауффенберга в последний момент убрать вторую бомбу из портфеля? Если бы он оставил ее, заговорщики неизбежно достигли бы результата, к которому стремились.

Но не только в этих случаях жизнь Гитлера висела на волоске. В период политической борьбы во время предвыборных поездок он постоянно подвергался самой серьезной опасности. Сколько тяжелых камней летело в его голову – но ни один не попал; я проехал с ним сотни тысяч километров на поезде, автомобиле и самолете и видел собственными глазами, как часто угрожала ему неминуемая смерть.

В принципе Гитлер отвергал астрологию. Он признавал, что расположение звезд вполне может оказывать какое-то влияние на судьбу человечества, но чувствовал, что интерпретация причин и следствий не имеет достаточного научного обоснования. Он любил точные науки, но это не мешало ему быть суеверным. Часто, когда он колебался, принимая какое-то решение, он подбрасывал монету. И, даже посмеиваясь над собственной глупостью, перелагая ответственность на фортуну, он всегда заметно радовался, если монетка падала именно так, как он хотел.

Он твердо верил, что некоторые исторические события повторяются с хронологической точностью. Для него ноябрь был месяцем революций, май благоприятным временем для любых начинаний, даже если конечный успех запаздывал.

В 1922 году он прочитал в астрологическом календаре предсказание, которое точно сбылось в событиях ноябрьского путча 1923 года, и потом много лет любил говорить о нем. Хотя он никогда в этом не признавался, но предсказание, несомненно, произвело на него глубокое впечатление, оставшееся на долгие годы.

За двадцать пять лет дружбы я бессчетное количество раз был свидетелем того, как он поддавался предчувствиям, начиная вдруг тревожиться без оснований и причин, которые мог бы объяснить. Во время покушения в «Бюргербройкеллере» у него опять возникло это таинственное, непреодолимое чувство, будто что-то витает в воздухе, будто что-то идет не так, и он изменил все свои планы, не имея ни малейшего понятия, почему он так поступает.

Незадолго до конца войны в его ближнем круге разгорелся спор о том, кто из трех руководителей союзных держав умрет первым и повлияет ли его смерть на ход войны.

– Я думаю, первым умрет Рузвельт, – сказал Гитлер. – Но его смерть не изменит хода войны.

Спустя две недели Рузвельта не стало.

Гитлер читал много книг по астрологии и оккультизму, но терпеть не мог «штатных астрологов». Уже после 1945 года мне рассказали, причем с многочисленными убедительными подробностями, что у Гитлера был личный астролог, как Сени у Валленштейна. Могу только поздравить рассказчика с таким богатым воображением!

Я никогда не забуду огорченного выражения на лице Гитлера, когда он в 1933 году в Мюнхене закладывал камень в основание Дома немецкого искусства. Во время символического удара серебряный молот в его руках разломился надвое. Это заметили очень немногие, и Гитлер тотчас же приказал, чтобы о злополучном инциденте нигде не упоминалось.

– Люди суеверны, – сказал он, – и вполне могут увидеть в нелепой неудаче зловещее предзнаменование.

Но, глядя на него, я понял, как он растерялся; не о людях, а о самом себе говорил он!

Такие мелкие происшествия неизменно производили на него дурное впечатление. Мы никогда не говорили о них из опасения нагнать на него тоску.

Однажды, уже после прихода Гитлера к власти, кто-то в нашем кругу заговорил о центуриях, знаменитых пророчествах астролога Нострадамуса. Гитлер очень заинтересовался и велел одному из своих чиновников принести ему сочинения Нострадамуса из государственной библиотеки, но ни в коем случае никому не говорить об этом. По правилам, нужно было внести залог в три тысячи марок, чтобы библиотека смогла выдать книги.

В пророчествах упоминается высокая гора, над которой пролетает большой орел, и Гитлер сравнил гору с Германией, а орла с самим собой. Он изучал центурии строчку за строчкой и сказал, что, хотя не может утверждать, будто бы все они имеют к нему непосредственное отношение, все же он видит в них необъяснимый феномен, и процитировал Гамлета: «Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам…»

Однажды, задолго до 1933 года, когда мы сидели вместе в кафе «Хек», уткнувшись в газеты, произошел один случай.

Гитлер неожиданно поднял глаза от страницы.

– Я только что прочел, что у семнадцатой вехи снова произошла серьезная автомобильная авария. Это уже четвертая с прошлой недели или около того – странно, не правда ли?

Мы увлеченно поговорили об этом, и, так как иного объяснения этим авариям не нашли, мы решили, что, вероятно, их вызывают либо подземные воды, либо какие-то колебания земли – что-то вроде земного излучения. Гитлер импульсивно сказал:

– Поедемте в это таинственное место и посмотрим сами!

Мы поехали по прямой дороге, но с нами ничего не случилось, и мы напрасно искали объяснений. Не было ни подземных течений, ни колебаний земли, ни чего-либо еще.

– Совершенно необъяснимо, – заметил кто-то.

– Когда человек сталкивается с загадкой, которую не может разрешить, он говорит, что она неразрешима, и опускает руки, – возразил Гитлер. – Религиозный человек называет это Провидением или судьбой.

Еще один случай был во время Гражданской войны в Испании, в 1936 году. Гитлер присутствовал в Вильгельмсхафене на торжественном погребении моряков, погибших под красными бомбардировками на борту крейсера «Дойчланд» у испанского побережья. На обратном пути в Берлин он приказал, чтобы специальный поезд ехал ночью, и в салон-вагоне собралось довольно молчаливое общество, только что вернувшееся с печальной церемонии.

Случайно взгляд Гитлера упал на спидометр, которым был оборудован его вагон. Он увидел, что поезд едет невероятно быстро, со скоростью 130 километров в час, и немедленно приказал дежурному офицеру передать машинисту, чтобы он сбавил скорость. Офицер вернулся почти сразу. Начальник поезда, сказал он, объяснил, что спецпоезд подали по первому требованию, и теперь он вынужден поддерживать определенную среднюю скорость, чтобы не слишком нарушать движение на главной магистрали.

Сначала Гитлер ничего не ответил. Потом вдруг произнес:

– В будущем мой поезд будет передвигаться со скоростью 55 километров в час. Много лет я ездил очень быстро на машине и на поезде. Но я ограничил скорость автомобиля пятьюдесятью пятью километрами в час и отныне так же ограничу скорость поезда. Вот, опять… у меня появилось чувство, что если я продолжу ездить на такой большой скорости, то это непременно рано или поздно приведет к аварии, в которой все мы погибнем.

Помолчав, он продолжил, как бы извиняясь:

– Не знаю почему, но сегодня мне очень неспокойно. Погребение меня расстроило, может быть, поэтому, а может быть, я старею и становлюсь нервным.

Он обвел задумчивым взглядом всех собравшихся.

– Обычно, – продолжал он, – я не думаю об опасностях повседневной жизни. Даже когда выступаю с речью – если бы ко мне привязалась мысль, что в толпе маньяк, который может меня убить, я бы не смог связать и двух слов.

Его врач доктор Брандт считал, что вероятная причина этого странного недомогания в нервном перенапряжении. Однако едва он начал говорить, поезд сильно затрясся, и мы повалились с сидений. На минуту все оцепенели. Что же случилось? Поезд сошел с рельсов? Диверсия? Завизжали тормоза, и поезд резко остановился. Мы повыскакивали из вагона в угольно-черную ночь.

При свете фонарика я медленно пошел вдоль вагона. Первым делом я увидел автомобильное колесо. Чуть дальше тело, исковерканное колесами поезда… потом еще одно… и еще одно… Я споткнулся о ведущий вал машины, валявшийся рядом с рельсами, а потом подошел к переезду с погнутым и сломанным стальным шлагбаумом, везде вокруг лежали мертвые и умирающие люди. Личная охрана фюрера поспешила на место происшествия.

Произошла ужасная авария, в которой мы сами уцелели чудом. Гастролирующий театр из двадцати двух человек возвращался домой на автобусе. Водитель, хорошо знакомый с этим участком пути, знал, что в восемь часов вечера здесь не должно быть никакого поезда, и посчитал, что шлагбаум на переезде будет поднят. Разумеется, о спецпоезде он ничего не знал. Слишком поздно он понял, что шлагбаум опущен, затормозить уже было нельзя, и он врезался прямо в голову летевшего навстречу экспресса.

Выходя из вагона, я автоматически взял с собой камеру со вспышкой и смог сделать несколько фотографий, которые впоследствии оказали весьма ценную помощь при расследовании причин аварии.

Никто из злополучного театра не спасся. Гитлера глубоко потрясла катастрофа, которую он предвидел один; с тех пор его особый поезд путешествовал не быстрее пятидесяти пяти километров в час.

Однажды ночью мы ехали из Берлина в Мюнхен в сильную грозу – натуральную бурю, – из-за которой видимость упала практически до нуля. Мы только что проехали через Лохоф, где-то в двадцати четырех километрах от Мюнхена, как вдруг в свете фар посреди дороги показался человек. Он махал руками, требуя, чтобы мы остановились. Шрек резко нажал на тормоза и еле успел затормозить. Гитлер открыл дверцу машины.

– Вы можете показать мне дорогу во Фрайзинг? – спросил человек с какой-то ненормальной интонацией.

В любом случае это был очень странный вопрос, потому что дорога на Фрайзинг лежит с противоположной стороны Мюнхена.

– Мой друг на той стороне дороги, – продолжал человек, – он останавливает машины, которые едут с другой стороны.

Гитлер что-то заподозрил и тут же захлопнул дверцу, приказав Шреку ехать как можно быстрее. Машина едва успела набрать скорость, как позади нас раздались три пистолетных выстрела.

На следующий день газеты сообщили, что в одном месте были обстреляны несколько машин и что в одном из этих случаев пуля прошла через заднее стекло и вышла через лобовое, но никого не задела. Тогда Шрек очень внимательно осмотрел машину и нашел в обивке три входных и выходных отверстия от пуль. Если бы хоть одна из них прошла на несколько сантиметров ниже, инцидент имел бы совсем иной исход!

В ходе расследования полиция обнаружила в окрестностях Лохофа раздетого почти догола и тяжело раненного человека. Выяснилось, что из близлежащего приюта для умалишенных сбежал пациент, которого предположительно переехала какая-то машина и протащила за собой на значительное расстояние.

Адъютант Гитлера Шауб и я пошли в больницу посмотреть, тот ли это человек, который стрелял в нашу машину. Но он был так замотан бинтами и так тяжело ранен, что мы не смогли установить, он ли это.

Когда мы вернулись из больницы, Гитлер сказал:

– Знаете, я просто не понимаю, что заставило меня захлопнуть дверцу. Все то же странное, необъяснимое чувство!

Опять, как много раз до того, шестое чувство предупредило его о нависшей опасности.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.