«Французы не любят меня»
«Французы не любят меня»
Почести? Коко от них отказывалась. Надо внести уточнение: отказывалась от наград, которые уже есть у других. «Они хотят свалить меня в одну кучу со всеми». Не означало ли это, что она ожидала от страны, от ее представителей, официального признания, благодарности, какими Франция (по ее мнению) обязана Шанель? Если она надеялась и на такую победу, то никогда и ничего не предпринимала, чтобы ее одержать.
В ту пору, когда Мадемуазель Шанель удался ее come-back, модельеры внимательно следили за тем, чтобы не быть скопированными. Таким же трогательным образом притворяются, что опасаются шпионов, пришедших с холода или с жары[251], чтобы разведать тайны национальной обороны, которые давно устарели. Справедливости ради надо признать, что в то время несколько ловкачей умудрялись еще продать на вес золота воротник Жака Фата, манжеты Бальмэна или длину юбки, предложенную Диором, другим ловкачам, которые пускали подделку в ход прежде, чем оригинал мог быть использован самим модельером. Сколько их было, этих копий? Смехотворное количество, которое никого уже не интересовало теперь, когда надо было снабжать индустрию, конвейер, не перестававший работать всю ночь. Какой смысл присваивать находку, если ее можно эксплуатировать только после того, как она будет уже всем известна?
Следовательно, шпионы моды исчезали. В таких делах надо считаться с очевидностью. Нельзя же содержать шпионов, чтобы доказывать, что мода продолжает существовать, как это делают в оборонной промышленности (там с расходами не считаются).
По просьбе мадам Вионне[252] Мадемуазель Шанель вступила в профсоюз «От Кутюр».
«Для защиты искусства, которое меняется каждый сезон. Отнеситесь ко мне с почтением: я представляю сезонное искусство», иронизировала она.
Несмотря на это, демарш мадам Вионне тронул ее в свое время. К Шанель не очень хорошо относились в кругах людей «От Кутюр».
Она говорила:
«Модельеры не принимали меня всерьез и были правы. Я ничего не понимала в этом ремесле. Вначале я заставляла шить платья своих модисток. Не знала, что существуют специалистки. Но это было к лучшему, потому что я всему научилась сама, всему, что надо знать, так как должна была объяснять моим модисткам, что и как нужно делать. Впрочем, это не так уж и сложно. В моде, как и в архитектуре, прежде всего важны пропорции. Самое трудное создать такое платье, какое могли бы носить пять разных женщин, и при этом нельзя было бы сразу заметить, что они одинаковые».
Она также говорила:
«Кутюр — это коммерция, а не искусство. Мы поставщики. Мы не выставляем наши платья в картинных галереях. Мы их продаем. Тем лучше, если меня копируют. Идеи для того и существуют, чтобы распространяться».
Тем не менее ей приходилось горько жаловаться, что ее грабят, особенно женские журналы, которые предлагают своим читательницам выкройки под «Шанель» — шей сколько хочешь! Только захоти!
Как-то раз, в воскресенье, ее сотрудница Лилу Грюмбах услышала, как рыночная торговка кричала:
— Покупайте мои шанель за 50 франков! Не толкайтесь. Хватит на всех!
Восхищенная этим, Мадемуазель Шанель комментировала:
«Они раскупались, как свежие овощи, которые, кстати, продавались рядом».
Лилу принесла пятидесятифранковый маленький костюм шанель из белого грубого полотна с тесьмой по борту, напоминавшей заплетенную косу, которая подала Мадемуазель Шанель идею соткать шнур из волокон рафии[253].
— Улица интересует меня больше, чем салоны, — утверждала она в таких случаях.
Она говорила:
«Французская мода существовала для француженок, когда несколько человек ее создавали и потом ее копировали в специальных заведениях. В один прекрасный день некий господин, желая получить орден Почетного легиона, решил все это изменить, и тогда основали профсоюз, для защиты интересов несчастных французских модельеров (да простят они меня). Некоторые из них хорошо владели ремеслом и если и не нажили состояния, то все же неплохо зарабатывали».
Теперь задним числом в этом выпаде меня поражает намек на орден Почетного легиона, столь желанный для господина… и т. д. При той таинственности, какой окутывала себя Коко, случайно промелькнувшее слово бросает свет на что-то неожиданное. Жаждала ли она почестей и наград? И да, и нет. Крест, красная орденская лента не интересовали ее. Поль Рейно[254] перед войной предложил ей орден Почетного легиона[255]. Увы, другие, и главное мадам Пакэн, уже носили его. Но не могли же ей сразу дать титул Командора, как послам или иностранным государственным деятелям.
Вспоминая, как рождалась ее известность, она говорила:
«Я жила с англичанами. Они не делают комплиментов, не твердят все время, что вы восхитительны и гениальны. Об этом не говорят. Это мой жребий: я нравлюсь англичанам, которых и сама очень люблю, и американцам, которых тоже люблю, хоть и меньше. Французы меня не любят, с этим ничего не поделаешь».
Эти два признания следовали одно за другим, начиная с господина-который-чтобы-получить-орден-Почетного-легиона, основал профсоюз, противоречащий интересам француженок, кончая непризнанием Шанель, которая гениальна, но о которой не говорят, потому что французы (некоторые) не любят ее. Следовательно, надо установить связь, существующую в ее сознании: ей не воздают должное во Франции, и это ее раздражало!
В другой раз, когда мы говорили о Брижитт Бардо, помню, у нее вырвался вздох:
«Подумать только, что эта олицетворяет Францию за границей!»
Я также слышал, как она с необычайным для нее пафосом рассказывала об обеде в Елисейском дворце:
«Я находилась у президента Республики! У президента Республики не чувствуешь себя, как дома. Даже если он ваш друг, все же это Президент…»
Она казалась такой уверенной в себе! И в то же время нищенкой, — это действительно так, нищенкой, просящей участия, присутствия друга. Но можно ли было думать, что она жаждала почестей и наград? Между тем не было ли это единственным, что она могла разделить со своей великой любовью — Домом Шанель? Она хотела быть монументом, памятником. Кто явился на его торжественное открытие? На его освящение? Приходили фотографировать стулья, на которых она сидела. Она говорила:
«Я стала неодушевленным предметом».
Иногда портнихи писали ей:
«Мы не имеем средств покупать Ваши модели, Мадемуазель. Не разрешили бы Вы присутствовать на демонстрации, чтобы увидеть Вашу коллекцию?»
Она приглашала некоторых из них, когда была в хорошем настроении. Принимала также группу монахинь, обучавших шитью девочек в школе-ателье в провинции. Сиротки? Манекенщицы делали реверанс монахиням.
«Я думала о девочках, которые выйдут из своих школ, одетые в шанель», — бормотала Коко.
Какая тайна, что за тайна за этим скрывалась?
В 1957 году она порвала с профсоюзом:
«Господин Президент,
Имею честь поставить Вас в известность, как Президента парижского профсоюза «От Кутюр», об отставке, которую Вы желали бы, но из деликатности, за что я Вам благодарна, не решались меня попросить.
Таким образом разрешается конфликт между мной и Вашим профсоюзом. Соблаговолите и т. д.»
Конфликт был следствием того, что она нарушала правило, по которому модельеры обязывались фотографировать свои модели для публикации только в срок, установленный Синдикатом. Это не так уже досаждало Мадемуазель Шанель. На самом деле разрыв оставлял ее в царственном одиночестве. Невозможно было говорить о модельерах с большим презрением, чем это делала она. Когда она признавала за кем-нибудь из них талант — частицу его! — это было связано с ней самой: у него хватило ума подражать ей.
«Может быть, я лишаю себя большого удовольствия, не встречаясь с этими людьми (модельерами), — иронизировала она. — В конце концов, возможно, я была бы способна дать им советы!»
На столе перед диваном лежал наполовину открытый пакет, посланный одним модельером: его новые духи. Она говорила:
«Куда это годится, Месье посылает мне флакон в чем-то перевязанном ужасающей лентой, и издающий запах, от которого нельзя избавиться, такой он стойкий. Если надушишься, его будет слышно издалека. Запах гнилых фруктов, от него разболится голова. Как я могу ответить этому господину? Если я пошлю флакон «Шанель», это будет означать: «Понюхайте-ка, и вы узнаете, что такое настоящие духи». Я все же не могу сделать этого! Лучше вообще не отвечу».
И в заключение:
«Я так и не нашла способ, как обращаться с этими людьми!»
Она не слишком и искала. Иногда она испытывала нежность к Балансиаге. Как-то за обедом она рассказала, что Балансиага недавно звонил ей три или четыре раза за несколько дней.
— Если он позвонит еще раз, — сказала она смеясь, — то, конечно, попросит выйти за него замуж!
— Сколько ему лет?
— Не трудитесь считать, — отрезала Коко.
Она не ставила современных модельеров на одну доску с прежними, времен ее дебютов; о тех она говорила иногда с чувством (как вспоминают товарищей по полку). «Это я ввела моду на модельеров в свете, — утверждала она. — До меня этого вовсе не было. Тогда не приветствовали господина Дусе[256], который был замечательным человеком, страстно влюбленным в искусство. Чтобы в этом убедиться, достаточно посетить музей Дусе. А у него никогда не было положения в свете».
Действительно ли заслуга в этой перемене принадлежит ей? Многое изменилось между 1914 и 1919 годами, многие понятия обесценились. Она придавала свету такое же значение, как верующие ее эпохи аду или раю. Быть там или не быть!
«Я никогда не искала общества светских людей», — говорила она.
Если хотите, это правда. Теперь она не перенесла бы — как это было в Руаллье — чтобы на нее смотрели свысока. Вот почему она почти никогда не ходила к другим.
«В свете не принято принимать своих поставщиков».
Она рассказала две истории, которые, по ее словам, заставили ее задуматься. На прием к Морису де Ротшильду по ошибке пригласили великого ювелира Картье, спутав его с бельгийским послом Картье де Маршьенном. Когда доложили о супругах Картье, Морис де Ротшильд с грубостью, которую признают за ним даже его друзья, напрямик заявил им, что произошло недоразумение и что он не принимает своих «поставщиков». «Конечно, если вы хотите пройтись по гостиным, чтобы увидеть картины и мебель…» Картье повернулись и ушли. «Естественно», — заметила Коко. Другая Ротшильд, жена барона Анри, попросила ее прийти к ней, чтобы посмотреть «кучу вышедших из моды украшений»: «Посоветуйте, что можно из них сделать».
Она способствовала известности Дома Шанель при его возникновении. Коко согласилась и занялась драгоценностями, разложенными на бархатной скатерти в будуаре баронессы. Ввели господина в рединготе, великого ювелира Картье, с которым она тогда и познакомилась. С ним обращались, как с подчиненным.
«Как с выдающимся подчиненным, разумеется», — говорила Коко.
Поразительно, что она будет всю жизнь неистово завоевывать и защищать свое «высшее равенство», которое никто больше не оспаривал. Можно даже сказать: которое никогда не оспаривалось. Ей так и не удалось забыть черный передник сироты. Дочь своего таланта, своего гения? Она принадлежала к архибуржуазной эпохе, когда гения было недостаточно, чтобы чувствовать себя равной. Особенно женщине. Однако деньги становились своего рода свидетельством происхождения. Чем недавнее они появились, тем больше их было нужно. Это объясняет, почему до последнего вздоха Коко не переставала их зарабатывать, постоянно повторяя, что не нуждается в них.
Она почти никогда не присутствовала на примерке, делая исключение лишь для нескольких друзей. Зато внимательно наблюдала, когда примеряли туалеты такие актрисы, как Ингрид Бергман, Жанн Моро[257], Дельфин Сейриг[258] или Роми Шнайдер[259], — самые великие, у которых она не брала денег:
«Не могу же я заставить платить женщин, перед которыми становлюсь на колени, чтобы поправить юбки».
После этих примерок, вернувшись к себе и растирая колени:
«Какая скучища, я чуть не умерла, так эти люди мне надоели».
Она приняла Брижит Бардо внешне очень тепло, но это «не состоялось». Б.Б. пришла заказать платье для торжества в Бельгии, где ей должны были вручить приз. Она хотела появиться в платье из черного шелкового муслина, какое было на Дельфин Сейриг в «Мариенбаде»[260].
— Вас там ждут, как солнце, — заметила Коко, — а вы хотите появиться в трауре.
— Вы можете воспользоваться мною для рекламы, — ввернула Брижит Бардо.
«Мне ее жаль, — вздыхала Коко, говоря о Б.Б. — Она не может нигде появляться, даже позавтракать в ресторане. Носит парик и очки, чтобы ее не узнавали».
Перефразируя Писание, она добавляла: «Горе тому, кто начинает со скандала, как она…»
В какой мере в ее подсознании этот «скандал Бардо» напоминал ей о «скандале Коко», о котором она не хотела вспоминать?
Она советовала Бардо воспользоваться в ее тридцать лет самым действенным из sex-appeal[261] — целомудрием.
Она согласилась на почетное звание Компаньона Жана Нико[262] за выдающиеся заслуги в защите табака. Не без гордости показывала мне свою медаль, не много обеспокоенная тем, что не явилась сама получить ее, а послала своего директора.
«Мне следовало сделать это самой, — заметила она, — там были министры».
Думают, что она также приняла Оскара Моды, присуждаемого Стэнли Маркусом из Далласа. На самом деле она согласилась приехать в Даллас в сентябре 1957-го в связи с пятидесятилетием магазинов Маркуса. Поездка, которая ее и развлекла и раздражила. Она говорила:
«Я не знала хитростей месье Маркуса. Он приказал всем своим buyers[263] собраться у него. Я, Мадемуазель Шанель, была главным аттракционом. Buyers — люди, которые должны были закупать модели. Я вынуждена была пожать тысячи рук. Все они одинаковы: бараны».
Как удалось Стэнли Маркусу уговорить Коко приехать к нему? Не могло быть и речи о том, что она согласится принять Оскара Моды, потому что до него его получили Кристиан Диор и Элен Лазарев.
Весной 57-го года он завтракал с Мадемуазель Шанель в замке Лагранж, который Ренэ де Шамбран (их общий адвокат) превратил в музей франко-американской дружбы, по священный Лафайету[264], Вашингтону[265] и всем героям войны за Независимость[266]. В одном из салонов среди афиш той эпохи висела сделанная из шелка афиша, извещающая о представлении «Гамлета» с участием английского Тальма[267] — знаменитого трагика Макреди[268]. Над его именем, над именем Шекспира крупными прописными буквами: General Lafayette will attend (Будет присутствовать генерал Лафайет.) Ренэ де Шамбран шепнул Стэнли Маркусу:
— Если вы хотите заполучить Мадемуазель Шанель в Даллас, покажите ей эту афишу и скажите…
— Понял, — ответил Стэнли Маркус. Он подвел Коко к афише:
— Вот так я анонсирую свое пятидесятилетие: Mademoiselle Chanel will attend[269].
— Идет, — сказала Коко.
Ей приготовили во время одного из приемов, данного в саду, достойный сюрприз. Внезапно в перекрещивающихся лучах прожекторов появилась пара новобрачных: совсем молодой бычок во фраке и цилиндре на рогах и молоденькая коровка в белом туалете от Шанель с длинной вуалью. Она расхохоталась. Какая удача! Она рассказывала:
«Все это в изнуряющей жаре. А в комнатах ледяной холод. С их кондиционерами я тут же схватила насморк. Все это так хорошо устроено, что ничего невозможно выключить. У меня было пять телевизоров. Я пользовалась тем, что в ванной комнате. Постоянно переходят от фильма к рекламе, и ты никогда не знаешь, что на экране — фильм или реклама, так они похожи друг на друга. Все это перемешивается, это отвратительно».
Ей хотелось встретиться с «добряком, читающим Библию», Билли Грэмом[270], имя которого стоит вслед за президентом Никсоном[271] в списке самых известных американцев. Один из директоров «Шанель и К°» пытался повести ее послушать Грэма. Но тщетно, все вокруг было блокировано, рассказывала Коко, на которую это произвело большое впечатление. Она говорила:
«Он очень умный. Он понимает свое время, живет в нем и заставляет людей понять его. Он говорит им: посмотрите на меня, я улыбаюсь, у меня прекрасные зубы, я привел их в порядок, чтобы у меня была красивая улыбка, потому что ничему нельзя научить людей, если ты безобразен. По той же причине он играет в гольф: посмотрите, я современен и если говорю вам о Библии, это вовсе не значит, что я старик».
Она посмотрела на меня: «Почему вы смеетесь?». По поводу путешествия в Даллас вздохнула: «Меня больше не возьмут на роль звезды».
Данный текст является ознакомительным фрагментом.