ПОДПОЛЬНЫЙ КОНВЕЙЕР

ПОДПОЛЬНЫЙ КОНВЕЙЕР

Мимо протарахтела фурманка с усатым немцем-ездовым. Зина посмотрела ей вслед и переправила из руки в руку тяжелое ведро с лесной земляникой. Ездовой, сонный, добродушный толстяк, встрепенулся вдруг, остановил короткохвостую чалую кобылку.

— Прошу, фрейлейн, — предложил он улыбаясь.

— Данке!

Зина села рядом с немцем, поставив сбоку ведро, обхватив его рукой. Солдат потянул носом, судорожно глотнул, глядя на ягоды.

— Битте! — сказала Зина, глазами указывая немцу на землянику.

Документы у нее уже дважды проверяли патрули на дороге. Но и впереди могут быть проверочные посты…

— О, много рад! — Солдат запустил в ведро пухлую пятерню, набрал горсть пахучих ягод и заинтересованно покосился на паненку — удивительно яркие, живые у нее глаза!

Парный патруль на перекрестке не остановил фурманку.

Баварская строевая лошадь бежала размашистой рысью, помахивая куцым хвостом.

Зина неплохо знала немецкий язык и всю дорогу от Сергеевки до Плетневки проболтала с немцем, напропалую кокетничая. В Плетневке она слезла. В километре от деревни начинался аэродром — там требовался особый пропуск.

— Очень жаль, фрейлейн, что мы расстаемся навсегда, — рассентиментальничался простак-немец. — Нас сменяют. Завтра улетаем из Сещи в Брянск.

«За пару горстей партизанской земляники, — подумала Зина, — бесплатный проезд и нужные нам сведения. Неплохо!»

Как изумился бы этот солдат вермахта, если бы узнал, что он подбросил на своей фурманке к Сещинскому аэродрому секретаря Дубровского подпольного райкома комсомола!

…Война застала Зину Антипенкову, двадцатилетнюю студентку Ленинградского текстильного института, на родине, в селе Бытошь, Дятьковского района, что лежит к востоку от Десны. Комсомол в лице секретаря райкома, будущего партизана и Героя Советского Союза Владимира Рябка, оставил Зину для подпольной работы в тылу врага. Гитлеровцы сами научили Зину науке ненависти. Отца ее, рабочего цементного завода, они повесили, сестренку расстреляли. Зина ушла в партизаны — в бригаду майора Орлова. В феврале — штаб бригады тогда стоял в освобожденном партизанами Дятькове — комбриг передал ее и другую разведчицу Шуру Чернову в распоряжение старшего лейтенанта Василия Алисейчика.

Алисейчик рассказал Зине и Шуре, что его и радиста москвича Сергея Школьникова послал в тыл врага штаб 10-й армии. Задача: пробраться поближе к Сеще и наладить разведку на авиабазе.

— Это будет очень трудно! — уже по дороге к аэродрому сказала рассудительная Шура Чернова. Она была на целых семь лет старше командира, хотя звала его Дядей Васей. — Ведь мы там никого не знаем!

— Знаем! — ответил Дядя Вася. — В разведотделе мне дали две явки. Я никогда не видел этих людей в глаза, но Большая земля ручается за них: это Дядя Коля — колхозный агроном Никишев — и Аня Морозова… Пароль: «Привет из Дятькова!»

Алисейчик начал создавать разведывательную сеть, установил связь с Дядей Колей, Поваровым и Аней Морозовой. Это Дяде Васе через Поварова передавала Аня Морозова разведданные до весны сорок второго года. Именно ему передавала данные, собранные Женей и Верой, а потом и Венделином. Но в мае Алисейчик и его радист заболели паратифом и были отправлены на Большую землю, а его группа, спасаясь от карателей, на время потеряв связь с подпольем, в июле сорок второго ушла на запад, через Десну, в Клетнянские леса. Вместе со своей подругой Шурой Зина стала разведчицей у Данченкова, первой помощницей Дяди Коли. Весной сорок третьего Зина возглавила комсомольцев Дубровского района, ездила по деревням с беседой, под названием «Кто такой Гитлер?». Девушка пылкая, по-мальчишечьи озорная, она была признанным вожаком комсомольцев. «Кипяток девка!» — с грубоватой нежностью говорили о ней и бородатые данчата.

…Подождав, пока немец на фурманке скрылся из виду, Зина постучала в окошко знакомой избы. Дверь распахнулась, и на пороге появился невысокий вихрастый паренек в голубой рубашке. Это был Ваня Алдюхов. Тот самый Ванька Алдюхов, который злой, ядовитой песней оскорбил однажды Люсю Сенчилину, — теперь-то он знал, с кем и зачем гуляла тогда Люся. Он улыбался Зине своей мальчишеской белозубой улыбкой.

— Малинки не купите?

— Денег нет, а на хлеб поменяю. Заходите.

Зина вошла. Ваня тихо запер дверь на щеколду.

— Давай-ка сюда таз! — Зина высыпала землянику. К стенке ведра крепко прилипла небольшая, с ладонь, коробка, черная, блестящая, будто лакированная, с плоским дном и обтекаемым верхом.

— Что это? — заговорщическим шепотом спросил Ваня, хотя в доме никого не было.

— Мина, — деловито ответила Зина, ладонью смахивая налипшие ягоды с бакелита. — Смотри! — Она приложила мину плоским основанием к внешней стенке ведра, и та, брякнув, прилипла к ней.

— Сильно! — удивился Ваня. — Магнитная?

Зина кивнула:

— Замедленного действия. Тут три Магнитки и к ним три запальных механизма. К дюралю их не прилепишь, а к бомбам — пожалуйста!

— Мала больно, — с сомнением сказал Ваня, осторожно беря мину в руку.

— Мы с Гребешковым, специалистом-подрывником, привязали одну такую в лагере к толстой ольхе, поставили на три часа. Следили по часам: ровно через три часа как ахнет — полствола напрочь вырвало. А если ее к бомбам прилепить? Представляешь? Передашь Яну Большому.

— Есть такое дело! — отозвался Ваня, тряхнув темно-русым чубом. Он усмехнулся: — Здорово, елки-моталки! Партизанская земляника и та стреляет по врагу!

— Старыми минами — нажимного действия, — пояснила Зина, — мы не могли взрывать самолеты, а эти очень удобны. Вот гляди-ка сюда! Мину можно поставить на час, на три часа, на шесть часов, подложить к авиабомбам… Новую разведсводку тебе передали? Отлично! Скажи Яну Большому: пусть передаст кому надо, — торжественно проговорила Зина, — что командование нашей Первой Клетнянской бригады объявило всем нам, разведчикам, благодарность за ценные сведения о противнике.

После подробной инструкции Ваня спрятал мины в подпол.

Вылезая, он тихонько напевал:

Гитлер Геринга спросил:

«Что Москву не разбомбил?»

Тот ответил: «Больно прыток!

Знаешь, сколько там зениток?»

Зина с сомнением поглядела на веселого Ваню. С виду Ваня совсем мальчишка, тонкий, узкоплечий. Сможет ли этот весельчак справиться с опасной работой подпольщика-диверсанта? Впрочем, поздно раздумывать…

Ване шел двадцатый год. До войны семья плотника Алдюхова жила в Смоленске, где Ваня, не блистая отметками, учился в 30-й железнодорожной школе, носил красный галстук, вступил в комсомол. Окончив семилетку, пошел работать учеником слесаря в вагонное депо. В конце июля месяца, потеряв в бомбежку квартиру и все имущество, Алдюховы эвакуировались из Смоленска, но были отрезаны гитлеровцами под Ярцевом. Квартира в Смоленске сгорела от фашистской «зажигалки». Отец Алдюхова вернулся с женой и четырьмя детьми на родину, в деревню Плетневку.

Ваня, старший сын, порывался уйти в отряд, но Дядя Коля сказал ему, что близ аэродрома он может быть намного полезней отряду.

— Я тебе верю, Ваня, — сказал юноше Дядя Коля, положив ему руки на плечи. — Мы с твоим батей в Гражданскую воевали!…

Сначала Ваня работал водовозом на немецкой кухне в Плетневке. Еще зимой провез он в Плетневку первые мины под вязками саней для Ани. Но те мины были не магнитные — нажимного действия… Их надо было закапывать в землю…

— Слушай внимательно, Ваня! — продолжала Зина. — Я к тебе больше пока ходить не буду. К тебе будет ходить Мотя Ерохина из деревни Ерохино.

Недостаток рабочей силы вынудил немцев на третий год войны нанять русских для работы и на аэродроме — под усиленным наблюдением. По заданию подполья пошел работать водовозом на аэродром Ваня Алдюхов. Обычно Ваня провозил мины на аэродром в бочке с водой и незаметно передавал их полякам.

Страшное для гитлеровцев оружие получили от партизан поляки — Ян Большой и Ян Маленький, Вацлав и Стефан. Подвешивая бомбы к трем ночным бомбадировщикам, пока Вацлав и Ян Большой отвлекали оружейников, Ян Маленький и Стефан прилепили к бомбам мины, установив каждую на один час. Закрыв замки подвеса, запомнили номера самолетов.

Вскоре «хейнкели» начали выруливать из капониров по рулежным дорожкам на взлетно-посадочную полосу.

Друзья присели отдохнуть на ящики с боеприпасами; Ян Маленький приподнял край зеленой маскировочной сети. Ящики были мечены черным имперским орлом.

— Ну, братья-мушкетеры, — волнуясь, сказал Ян, — теперь от этой птички полетят перья. Дюралевые ложки упадут в цене!

— Да-а-а, — протянул Ян Большой, — Это настоящая работа. Это не песочек в пулеметах, не сахарок в бензине!

Наутро Венделин Робличка, сияя, доложил Яну Большому:

— Сверил номера. Все ваши «хейнкели» не вернулись на аэродром по «неустановленной причине».

Наутро баулейтер послал поляков не на аэродром, а на станцию Сещинскую. Со станции как раз уходил длинный эшелон с горючим в бочках и с крытыми желтыми вагонами с охраной на тамбурах. Подлезая под платформами с бочками, Ян Маленький, Стефан и Вацек на ходу незаметно прилепили к бочкам три заряженные взрывателями «Магнитки». Партизанская разведка среди железнодорожников донесла потом, что мины взорвались на какой-то станции за Рославлем, загорелось горючее, бочки рвались, огонь перекинулся на соседние эшелоны, начали взрываться вагоны с боеприпасами, покалечило вокзал и всю станцию…

Ян Большой не замедлил доложить о проделанной работе Ане Морозовой, а та, как только Ян Большой отправился обратно на аэродром, бросила стирать белье и почти бегом побежала в… полицию.

После гибели Кости Поварова и ареста Никифора Антошенкова в полиции у Ани работал только один верный человек — давний ее шушаровский связной Ваня Кортелев. Ане хотелось поскорее сообщить партизанам, Большой земле, что подполье в Сеще взорвало эшелон и эти огромные «хейнкели»!… И может быть, удастся как-нибудь передать весточку об этом узникам рославльской тюрьмы!…

Долго с подозрением встречала поляков Евдокия Фоминична Васенкова, хотя сердце с самого начала подсказывало ей, что напрасно ее недоверие. Вацлав, человек набожный, не раз доказывал Евдокии Фоминичне, будто по Священному Писанию ясней ясного выходит, что русские должны побить немцев. И хоть и другой веры был этот поляк, а верила ему Фоминична. А однажды, когда Таня еще не пришла с работы из казино, Вацлав прямо сказал:

— Мы помогаем партизанам и думаем, мамо, что и вы согласитесь им помочь.

Евдокия Фоминична долго молчала.

— Боюсь, сынок, — наконец проговорила она. — Дочки у меня еще маленькие.

Вацлав придвинулся к ней ближе.

— Вам, мамо, самим ничего не придется делать, — сказал он. — Только прятать наши вещи и в секрете держать, что мы делать будем. А людям скажете, будто я к вашей цурке, к дочке Тане, хожу — нареченным, женихом, значит, хочу стать. А вещи те не трогайте, не прикасайтесь к ним и дочкам даже смотреть на них запретите!

— Дочки у меня, Васик, послушные, — сказала, вздохнув, Евдокия Фоминична, вытирая глаза уголком платка, — без моего разрешения ни к чему не притронутся.

Такими словами ответила Евдокия Фоминична Вацлаву, так выразила свою готовность пойти на смертельный риск…

На первых порах Вацлав таился от семнадцатилетней дочери Евдокии Фоминичны, не хотел подвергать ее опасности, но с той поры, как Таня стала работать на кухне при казино немецких летчиков, начал он давать ей разные несложные задания. Таня — в школе она шла отличницей по немецкому языку — прислушивалась к рассказам кричащих и бешено жестикулирующих асов о воздушных боях, запоминала, что они говорили о своих потерях, о новых заданиях, о налетах на Москву.

Встречаясь с Вацлавом, она рассказывала ему обо всем, что ей удалось подслушать в столовой. С каждым месяцем она все свободнее понимала немцев, но путалась в летной терминологии.

— Один офицер с крестом над воротником, — рапортовала Таня, — жаловался: «Опять у меня в баке испорченный бензин!» Его приятель майор тоже ругался: «А у меня никак мотор не включался!»

С лукавой, торжествующей усмешкой слушал Вацлав такой рапорт. А потом как-то признался Гане:

— Да, это дело нашей польской группы — мы подсыпаем в горючее сахар, соль. Сыплем песок, когда снаряды или патроны в ленты набиваем. Жаль, маловато сахара в пайке; он здорово портит бензин! А вот сахарин — не знаем, портит или нет. Но тоже сыплем. Я уже не помню, когда сладкий чай пил!

Однажды к заднему входу казино подъехал на телеге незнакомый Тане молодой парень с чубом, как у Вацлава, только посветлее, в линялой голубой рубашке. Таня слышала, как он заявил шеф-повару, что комендант лагеря военнопленных желает накормить умиравших от голода русских военнопленных остатками обеда.

— Их тут заставляют работать, — смело пояснил паренек повару, — а на пустое брюхо много не наработаешь. Вот у меня и ведра пустые на телеге.

Когда повар ушел на кухню, парень быстро подошел к Тане и сунул ей в руки тяжелый сверток.

— Передашь Василию, — сказал он. — Скажешь, от Алдюхова. Только чтобы никто не видел. Ясно?

— Какому Василию? — притворно удивилась Таня, пряча руки за спину и густо краснея.

— Ладно, не валяй дурака! — сказал нетерпеливо Иван Алдюхов, — Я все знаю.

Вечером Таня передала сверток Вацлаву. Она весь день ругала себя за то, что взяла сверток у незнакомого парня.

— Добже! — усмехнулся Вацлав, взвешивая сверток на руках, — Сегодня я, пожалуй, могу побаловаться сладким чайком…

Тут только Таня вздохнула свободно.

А дня через два-три немецкие летчики заговорили о странных взрывах под облаками, о самолетах, неизвестно почему не вернувшихся из боевых полетов.

Так Таня стала звеном в подпольном конвейере между Вацлавом и Ваней Алдюховым, в цепи, незримо протянувшейся из леса на аэродром. Случалось, когда Ваня не мог непосредственно связаться с Яном Большим или Вацлавом, он привозил Тане «передачи» — «передачами» называл он замаскированные мины. Она прятала их во дворе столовой, в куче пустых консервных банок, а вечером, после работы, положив мины в ведро, засыпала их вываренными костями, выпрошенными у немецкого шефа, и так несла домой, где их забирал Вацлав. Нередко вечером под видом влюбленной парочки бродили Таня и Вацлав по окрестным деревням, изучая систему противовоздушной обороны в Долгом, Узком, Холмовой, Огороднем. Немецкие патрули — ими вся округа кишела — не чинили им препятствий: у них были пропуска, Вацлав знал пароль.

Соседи Васенковых возмущались:

— Куда только смотрит Фоминична! Танька с фрицем таскается. На кухне у них кормится. Вот придут наши, всё им припомнят!

Евдокия Фоминична помалкивала: главное, полицаи перестали наведываться и стращать партизанскую родню.

Мины шли на Сещинский аэродром через Зину Антипенкову, Мотю Ерохину, Ваню Алдюхова, Таню Васенкову, Вацлава Мессьяша. Это был один «конвейер». Девятнадцатилетний комсомолец Сергей Корпусов, бесшабашный минер и разведчик партизанской бригады Данченкова, до войны работавший слесарем на станции Сещинской, пробирался в родное село Сердечкино к Марии Иванютиной, а Мария Иванютина носила мины Ане Морозовой или — реже — непосредственно Яну Большому или Яну Маленькому. Это был второй «конвейер». Звенья этих двух «подпольных конвейеров», как правило, ничего не знали друг о друге.

По воскресеньям, если поляков не заставляли засыпать воронки после бомбежки летного поля, они нередко приходили к Марии Иванютиной в Сердечкино за минами. В деревне их принимали за немцев — ведь они ходили в форме люфтваффе. Ян Маленький и Вацлав — в пилотках, а Ян Большой и Стефан — для форса и чтобы немцы меньше придирались — в летных шлемах. Соседи Иванютиной шептались между собой: «Ничего не поймешь! В будни к этой солдатке партизаны, слыхать, ночами наведываются, а по праздникам фрицы с аэродрома табуном ходят!… И почему-то эти фрицы у Иванютиной, жены партийца, курицу не трогают? Неспроста они такие добрые…»