Глава пятая Весна побеждающая

Глава пятая Весна побеждающая

Празднества, затеянные Лоренцо, отшумели, но успокоения они не принесли. Враждебность Пацци, столь зримо проявившаяся на турнире, встревожила не только близких друзей Медичи. Синьория рекомендовала братьям обзавестись телохранителями, но Лоренцо от себя лично и от имени Джулиано, поблагодарив за заботу, наотрез отказался. Если судьба не будет милостива, то никакая охрана не убережет, тому в истории масса примеров.

Предупреждения о грозящих опасностях были излишни для умелого политика, каким стал Лоренцо за эти несколько лет. Он и без подсказок понимал, что при непостоянном нраве флорентийцев он подобен человеку, ходящему по лезвию ножа. Сегодня сограждане будут восторгаться его щедростью и благодарить за доставленные развлечения; завтра, поверив каким-нибудь домыслам, будут клясть его и желать ему смерти. То, что многочисленные поэты, историки и философы, которыми он окружил себя по примеру предков, неустанно трудятся, создавая образ мудрого и заботливого правителя, конечно, играет свою роль, но достаточно ли этого? Устроенный им турнир был воспет так, как ни один проходивший до этого. Анджело Полициано задумал огромную поэму, прославляющую это событие, однако застрял на восхвалении красоты Симонетты и все никак не мог выпутаться из этой темы.

Впрочем, и здесь не все было просто: отпраздновав, горожане вдруг засомневались — не провели ли их за нос? Не навязывают ли им старые порядки, которые они в свое время, как казалось, искоренили напрочь, разорив замки всех этих рыцарей и заставив их переселиться в город? Лоренцо знал об этом, и казалось, что он был даже доволен, когда Луиджи Пульчи простонародным языком начал писать шутовскую поэму «Морганте», осмеивавшую рыцарство. Пульчи, человек язвительный и невоздержанный на язык, до сих пор не был близок к Лоренцо, но частенько гостил на половине его матери Лукреции, где тешил дам рассказами и шутками в духе флорентийских рынков. Теперь Лоренцо стал оказывать ему покровительство и содействовать тому, что его антирыцарские опусы становились широко известны в городе.

Раньше Лоренцо только отмахивался от передаваемых ему сплетен, что в городе его считают основным виновником в насаждении безбожия и прочих нравов среди молодежи, что его Платоновская академия — это сборище мужеложцев, а в доме на виа Ларга есть потайная комната, где поклоняются языческим богам и устраивают оргии. Но теперь он был всерьез обеспокоен. Было очевидно, что эти слухи, как и участившиеся проповеди то в одной, то в другой церкви Флоренции, обличающие грешников и поклонников язычества, преследовали определенные цели, и Лоренцо догадывался, откуда дует ветер. Друзья Великолепного по мере своих сил стремились противодействовать проискам папы Сикста. Диспуты на античные темы были изгнаны из дома на виа Ларга, если за столом присутствовали посторонние, — тогда говорили только о поэзии Данте, городских проблемах и делах милосердия. Когда не было приемов в честь иностранных послов и князей, за столом у Лоренцо подавались те же блюда, что и в домах простых флорентийцев.

Повелитель города стал регулярно посещать мессы, соблюдать посты, а вместо стихов, воспевающих нимф, любовь и вино, сочинял пьесы, прославляющие Христа и святых. Спектакль, где главными действующими лицами были апостолы Иоанн и Павел, призван был убедить усомнившихся в религиозных чувствах Лоренцо. По его просьбе друзья постарались «забыть» о его новеллах, где он не особенно лестно отзывался о священнослужителях, деяния которых подтверждали молву, что нет такого предательства и козней, в которых они бы не участвовали, и называл их «виновниками величайших зол из-за слишком большого доверия, которое напрасно питают к ним люди».

Тешить народ празднествами и внушать ему представление о благочестивом образе жизни правителя было необходимо, но следовало и подкреплять этот образ конкретными делами. Друзья Лоренцо — и Ландино, и Фичино, и Полициано, словом все, кто состоял членом Платоновской академии или был близок к ней — объединились в «Братство трех волхвов», которое усердно занялось делами милосердия, естественно на деньги Медичи. Но этого показалось мало, и тогда было создано «Братство святого Иоанна», открытое для всех желающих. Его устав требовал от вступающих в него исполнения семи обетов: посещать больных и немощных, кормить голодных, поить жаждущих, одевать голых, помогать заключенным, хоронить умерших и давать приют паломникам. Словом, Лоренцо не собирался повторять судьбу Сократа, вынужденного испить кубок с цикутой, и усердно старался посрамить своих недругов и отвести от себя обвинения в растлении молодежи и насаждении язычества.

Безусловно, все, кто знал Лоренцо, а тем более его друзья, понимали истинный смысл этого внезапного превращения Савла в Павла. В общении с ними он оставался прежним, и в обычаях его ничего не изменилось. Но он нес ответственность за судьбу Флоренции и менее всего хотел, чтобы из-за него на нее обрушился гнев Сикста. Нет ничего легче, чем раздуть пожар, используя фанатизм, но трудно его потушить. Во имя этого в палаццо Медичи закрыли доступ дамам, в том числе любовницам обоих братьев; картины, могущие возбудить греховные помыслы, были изгнаны из парадных залов в личные покои; вклады в монастыри и церкви увеличились. Примеру правителя последовали многие, и нельзя сказать, что Сандро был этим огорчен: в городе в последнее время распространилась молва, что он принадлежит к числу тех невзыскательных живописцев, которые не считают за грех рисовать обнаженных девок.

Ну что же — он действительно не гнушался подобными заказами, но ведь и другие от них не отказывались. Правда, в таких случаях его всегда охватывало чувство неловкости, да и большинство заказчиков обращались к нему так, словно просили о чем-то невозможном. Исстари не возбранялось изображать обнаженными разве что Адама и Еву, ибо об этом прямо говорилось в Писании, да еще души на Страшном суде, ибо наг приходит человек в этот мир и нагим из него уходит. Все же остальное — от похоти и к похоти взывает. Подобные картины скрывались от глаз занавесями или же убирались туда, куда вход посторонним воспрещен. Слава Богу, теперь таких заказов стало меньше, но надолго ли?

Происходившие исподволь изменения в поведении Лоренцо наводили некоторых на мысль, что в жизни всей Флоренции грядут перемены. Умерший в этом году Маттео Пальмьери перед смертью убеждал друзей: Великолепный слишком умен, чтобы раскрывать свои истинные замыслы, этим он всегда отличался. Настанет время, и все вернется к прежнему; золотой век Флоренции еще впереди, и он завидует тем молодым, которым предстоит увидеть его. Но чувствовалось, что сам аптекарь колеблется: а сбудется ли его предсказание?

Положение еще более осложнялось: «юбилей» принес Сиксту деньги, нужные для того, чтобы набрать наемников и разместить их в Имоле, создав тем самым уже не предполагаемую, а вполне реальную угрозу для города. Лоренцо теперь был всецело поглощен политикой, стремясь обзавестись союзниками и умиротворить папу. В его планы были посвящены лишь избранные, и Сандро не был в их числе, хотя теперь стал частым гостем в палаццо Медичи. По просьбе Джулиано он писал «Фортуну» для его спальных покоев. После поединка с Пацци младший из братьев Медичи, казалось, уверовал в то, что судьба ему покровительствует, и намеревался таким образом отблагодарить ее. Все знатоки античности сходились в том, что в представлении древних Фортуна была лысой, чтобы ее было не так просто ухватить за волосы. Но богиня, изображаемая Сандро, имела пышные белокурые волосы и вообще очень походила на Симонетту — он знал, чем угодить Джулиано. Да он и сам все больше попадал под обаяние этой донны, о которой грезили юноши Флоренции. Если она пользуется таким почитанием, то, видимо, в самом деле воплощает идеал красоты.

Вскоре от семейства Медичи последовал еще один заказ — украсить фресками загородную виллу в Спедалетто. Поручение на сей раз исходило от Лоренцо, который в отличие от брата не маячил постоянно за спиной живописца, давая ему советы. Когда Сандро представил на его суд готовые произведения, он лишь мельком взглянул на них, сделав небольшие замечания. Видно было, что ему сейчас не до них. Он ни разу не посетил виллу, пока Сандро трудился над фресками. Можно было расценить такое отношение Лоренцо к своему заказу как полное доверие к мастерству и вкусу живописца. Скорее всего, это было не совсем так, но все-таки лестно думать, что человек, во вкусе которого никто не сомневался, оценил его талант по достоинству.

Фактически весь этот год Сандро работал на Медичи, став чем-то вроде их придворного живописца взамен постаревшего Беноццо Гоццоли. То, что он на некоторое время прервал свои работы на виа Ларга и в Спедалетто, чтобы написать «Поклонение волхвов», было не в счет, так как и эта картина по сути своей являлась прославлением дома Медичи. Близкий друг Лоренцо Гаспаре ди Дзаноби ди Лама, входивший в «Братство трех волхвов», обратился к художнику с просьбой написать картину для алтаря, который он намеревался преподнести церкви Санта-Мария Новелла. В этом обращении вроде бы не было ничего необычного, если бы не четко выраженное пожелание, чтобы на картине были изображены усопшие и ныне живущие представители семейства Медичи.

То, что члены братства жертвовали алтари во флорентийские церкви, было обычным явлением, как и оказание ими помощи неимущим. Сандро уже неоднократно выполнял такие заказы. То, что ему приходилось угождать некоторым поклонникам того или иного семейства, рисуя рядом с Мадоннами или святыми фигуры их покровителей, тоже не было чем-то из ряда вон выходящим. Но здесь речь шла о целой династии Медичи, притом картина будет помещена в одной из самых посещаемых церквей. До сих пор Сандро не замечал, чтобы Лоренцо или Джулиано стремились выставлять напоказ свои изображения. Подобное бахвальство было не в традициях семейства, считавшего, что сподручнее не привлекать к себе излишнего внимания. Существовали, правда, картины, подобные заказанной другом Лоренцо, но они находились в частных домах. Среди них было и «Поклонение волхвов» Гоццоли, которое Сандро не раз видел на виа Ларга. Эта картина считалась шедевром, так что надо было приложить немало усилий, чтобы не ударить в грязь лицом.

Соблазн воспользоваться той же композицией, что у Гоццоли, был велик. Картина изображала трех волхвов, спускающихся вместе с их многолюдными свитами по горным тропам, чтобы преподнести дары Младенцу Христу. Все в ней было уравновешено и выверено, краски великолепны, одежды фигур необычны и изящны, как на Востоке. Но по здравом размышлении Сандро такой путь отверг. Он изобразил площадь перед развалинами, в которых нашло убежище Святое семейство. На ней собрались флорентийские граждане — об этом нетрудно догадаться, взглянув на их одеяния. Ведут они себя так, как и присуще согражданам Сандро, когда они собираются на праздники: пока один из волхвов преклоняет колени перед Христом, другие занимаются обычными делами — спорят, обмениваются новостями, шутят, ожидая своей очереди. Среди этой толпы гордо возвышается Лоренцо, погруженный в размышления; здесь же в бархатном изящном костюме его красавец-брат, присутствуют также покойные Козимо, Пьеро, Джованни, да и для семейства Лама нашлось место.

«Поклонение волхвов» написано легкими волнообразными линиями, а его безмятежный колорит подчеркивается рассеянными по полотну золотистыми бликами, напоминающими о чистом свете солнечного заката. Им вторит золотой плащ человека, стоящего у правого края картины, — это сам художник. Горделивая поза, вьющиеся рыжеватые кудри, чуть капризный изгиб губ. Самое выразительное в этом портрете — большие светло-янтарные глаза, полузакрытые утомленно опущенными веками и упорно избегающие прямого взгляда на зрителя. Изображая рядом со знатными покровителями самого себя, Сандро как бы подчеркивал, что он тоже принадлежит к кругу избранных.

Впрочем, на это не стоило намекать, ибо во Флоренции его и без того уже причислили к таким же прихлебателям Лоренцо, как Полициано, Фичино и иже с ними. Строгий все-таки народ его земляки — сперва изгоняют из города своих лучших сограждан, а потом рыщут по всей Италии, умоляя вернуть им кости умерших на чужбине, как это случилось с Данте. Они готовы хвастать, что среди них живут такие поэты, как Анджело, и такие философы, как Марсилио, и одновременно поливать их грязью, называя паразитами, которые и не сеют и не пашут, а хлеб насущный имеют. Они обязательно выищут в своей среде тех, кто становится предметом постоянных насмешек. В декабре 1475 года умер Паоло Уччелло — в страшной бедности, почти свихнувшись от беспрестанных попыток разгадать тайны перспективы. Слава Богу, что он почти не покидал своего дома, а то бы его превратили в шута на потеху подвыпившим ремесленникам. Теперь все скорбят, называют его непревзойденным мастером, мучеником живописи и прочее, будто бы не говорили при его жизни совсем другое…

Близость к семейству Медичи действительно избавляла Сандро от забот, которые выпадали на долю других не менее искусных живописцев. Но она не защищала его от злословия, да и родные немало способствовали этому, упрекая его в лени и расточительности. Он в самом деле не придавал большого значения деньгам, не копил их и не вкладывал в выгодные предприятия, как это делали более практичные коллеги. Он мог неделями не брать кисть в руки, предаваясь безделью или околачиваясь в компании гуляк, что, по мнению многих, было зазорно для сына честного ремесленника. Как и бывает в таких случаях, ему приписывали все пороки, и постепенно складывался образ живописца, которому Господь Бог дал большой талант, судьба наградила счастьем, но он все промотал в силу своей чудовищной беспечности.

На беду Сандро, во Флоренции было слишком много художников, не страдавших отсутствием самомнения. В своем собрате по профессии каждый видел нежелательного конкурента и выискивал повод хоть чем-нибудь очернить его. Потому-то, как полагали — справедливо или нет, — они никак не могли объединиться в цех. Вступая в компанию святого Луки лишь для того, чтобы обрести звание мастера, духом корпоративности они так и не прониклись — каждый действовал в одиночку. Не было ничего удивительного в том, что «Поклонение волхвов», которое было выставлено в Санта-Мария Новелла и впоследствии стало считаться шедевром флорентийской живописи, не снискало добрых слов. Говорили, что Сандро ничего не смыслит ни в пропорциях, ни в перспективе, что некоторые фигуры второго плана гораздо крупнее и выше фигур первого, что краски из рук вон плохи.

От внимания завистников не ускользнуло, что он, как и многие, пялит глаза на прекрасную соседку. Положа руку на сердце, можно было признать, что был такой грех. Что он был бы за живописец, если бы его не привлекала красота во всех ее проявлениях? Но то, что считалось позволительно для других, для ремесленников было запретным плодом и побуждало здравомыслящих людей сомневаться: да в здравом ли уме этот возомнивший о себе сын кожевника? Как бы то не было, в женских образах Сандро все чаще можно было встретить черты Симонетты. И он подпал под ее чары, и он стал считать, что в ней воплотился идеал красоты.

Между тем трагедия приближалась. Новогодние праздники, балы и карнавалы окончательно подорвали и без того подточенные силы «возродившейся Венеры». Весна 1476 года началась как-то споро и бурно. Дожди разом смыли в Арно всю грязь, накопившуюся за зиму. Флоренция похорошела, но это было страшное время для хворых: природа не разбирается, что красиво, а что нет, она очищает себя от всего, что считает недостойным дальнейшего существования. В палаццо Веспуччи все чаще стали наведываться лекари и знахари. А 27 апреля портал дворца укрыли черной материей — Симонетта скончалась. Флорентийская молодежь облачилась в траур. Наверное, ни Беатриче, ни Лаура не были удостоены такой скорби. О печальном событии сочли нужным срочно сообщить Лоренцо, который в то время находился в Пизе. Известие было передано ему, когда он прогуливался после ужина в саду с Федерико Арагонским. Лоренцо поднял глаза к небу и, указав другу на одну из звезд, сказал: «Смотри, душа этой благороднейшей дамы превратилась в новую звезду, ее я еще никогда не видел».

В течение лета многочисленные поклонники Симонетты не могли утешиться, изображая — по моде того времени и под воздействием «Новой жизни» Данте — неисцелимую печаль. Стихов было написано много, а те, кто не обладал поэтическим даром, прибегали к творениям Петрарки:

Повержен лавр зеленый. Столп мой стройный

Обрушился. Дух обнищал и сир.

Чем он владел, вернуть не может мир

От Индии до Мавра. В полдень знойный

Где тень найду, скиталец беспокойный?

Отрада где? Где сердца гордый мир?

Все смерть взяла…[7]

Впрочем, все забывается. Полициано, взявшийся было рьяно дописывать поэму о прошлогоднем турнире, воспевающую Симонетту, в конце концов забросил ее — у него появились более неотложные дела. Вирши юношей, не обладавших талантом, поглотило время. Но легенда о возродившейся и рано ушедшей Венере преодолела века — не в последнюю очередь потому, что некий живописец, живший по соседству, нашел в ней идеал красоты.

События, происшедшие вскоре, заставили многих окончательно забыть о даме, которой поклонялись столь ретиво и истинно. Весь 1476 год флорентийцы жили в постоянном ожидании надвигающейся беды, хотя никто не мог сказать, какой именно. Обстановка напоминала предгрозовую пору, когда все застывает и берет верх гнетущее чувство надвигающейся угрозы. Неприязнь Пацци к Медичи становилась явственнее день ото дня. Похоже было, что к делу подключился дядя Франческо — Якопо, человек крайне неуравновешенный, вспыльчивый до бешенства и одновременно невероятно жадный и беспредельно расточительный. Все еще больше усложнилось, когда Сикст отдал архиепископскую кафедру во Флоренции Франческо Сальвиати, а Лоренцо открыто и без всяких обиняков заявил, что он, пока жив, никогда не допустит, чтобы какой-либо ставленник папы вмешивался в дела города.

Слухи, порочащие братьев Медичи, снова стали гулять по Флоренции, но последствий пока не вызывали: не теми людьми были Пацци, чтобы горожане поддержали их, и здесь Сикст явно вытянул не ту карту. Представители семейства иногда занимали высокие посты во Флоренции, но скорее не в силу своих достоинств, а в результате всевозможных махинаций и интриг. Флорентийцы издавна с подозрением относились к отпрыскам рыцарских семей, некогда переселенных в город из окрестных замков для прекращения их постоянных разбоев. А нынешние Пацци тем более никаким уважением не пользовались: старый бездетный Якопо был известен своими грубыми выходками, нередко доводившими до ссор и драк, скупердяйством и нескрываемым презрением к простому люду. О его племяннике Франческо и говорить не стоит — он был порочен до мозга костей. Так что если бы флорентийцам предстояло выбирать, то предпочтение все-таки было бы отдано Медичи, в чем бы их ни обвиняли.

В мае Лоренцо возвратился из Пизы. Сандро теперь был частым гостем на виа Ларга: он продолжал писать членов семейства Медичи. Уже были готовы портреты матери Лоренцо Лукреции Торнабуони и его супруги Клариссы Орсини, а теперь он рисовал самого Великолепного. Между делом пришлось запечатлеть для Джулиано нескольких новых поклонниц — место Симонетты в его сердце пустовало недолго. Однако напрасно у него пытались разузнать, чем сейчас занят ум Лоренцо, — в тайны городской политики он не был посвящен, они обсуждались за закрытыми дверями. Частыми гостями Великолепного теперь были прелаты, сенаторы, послы Милана и Венеции; временами появлялись какие-то сомнительные личности, с которыми Лоренцо беседовал один на один и которые исчезали так же незаметно, как и появлялись.

Был ли Лоренцо посвящен в планы своих противников? Это, видимо, не было известно даже Джулиано, с которым его брат, несмотря не нежелание младшего Медичи ввязываться в дела политики, все-таки продолжал советоваться. Подробности стали достоянием простых горожан значительно позже, а сейчас горожан, знавших смелость Лоренцо, удивил его отказ ехать в Имолу, куда его приглашал Джироламо Риарио, чтобы выяснить отношения и «устранить недоразумения». Папский племянник даже предлагал что-то вроде союза на будущее. Лоренцо долго тянул с ответом, потом ответил категорическим отказом, сославшись на то, что приглашение было передано в грубой форме. В результате, как тогда решили в городе, была нанесена обида папе, и тот теперь уже открыто начал сосредоточивать отряды наемников на тосканских границах. Как они все ошибались!

После того как в январе 1475 года троица заговорщиков, собравшаяся в Риме, решила убрать братьев Медичи и захватить власть во Флоренции, их усилия по осуществлению задуманного не прекращались, обдумывались разные варианты. Наконец остановились на том, что кондотьер папских наемников Баттиста Монтесекко пододвинет свои отряды как можно ближе к Флоренции, Риарио пригласит Лоренцо в Имолу, где его и убьют, а в то же время во Флоренции заговорщики прикончат Джулиано. Затем, воспользовавшись замешательством, Монтесекко штурмом возьмет город, и делу конец.

План был великолепен, оставалось только его выполнить, но нежданно-негаданно возникли осложнения. Началось с того, что кондотьер папского воинства проявил неожиданную щепетильность: он отказался участвовать в предприятии, если Сикст не даст на него своего благословения. Особенно его смущало вероломное убийство братьев Медичи; такой грех он не собирался брать на душу. Уговоры не помогли — благочестивый капитан настаивал на своем. А тут еще Якопо Пацци, которого племянник посвятил в интригу, засомневался: стоит ли идти на риск, если нельзя быть уверенным, куда склонятся симпатии флорентийцев. Ну, можно взять власть, а не изгонят ли их всех на следующий день из города? Ведь и такое во Флоренции бывало.

Папу Сикста, как лицо заинтересованное, удалось уломать, хотя он и пытался остаться в стороне — осторожность никогда не помешает. Когда его племянник Риарио вкупе с Монтесекко, представ перед ним, начали повествовать о своих затруднениях, он поначалу отнекивался: в его обязанности не входит благословлять чью-либо смерть. Слов нет, Лоренцо очень плохо относится к нему, тем не менее гибели его он не желает, его цель — лишь изменить правление во Флоренции. Но перед ним стояли не простаки. Какие могут быть изменения, если хотя бы один из братьев останется в живых? Разве можно быть уверенным в успехе дела, если его не благословит святой отец? После долгих колебаний папа кивнул головой, когда Монтесекко в сотый раз начал излагать свою просьбу. При желании этот жест можно было понять как одобрение и отпущение грехов. Развязка вроде бы приближалась, но хитрец Лоренцо перечеркнул все, наотрез отказавшись приехать в Имолу. Удалить его из города и оторвать от сторонников не удалось. Снова нужно было ждать подходящего случая.

Трудно сказать, знал ли Великолепный о кознях своих врагов и их намерениях — осведомителей у него было достаточно, — или же его и на сей раз не подвело предчувствие, свойственное Медичи. Избежав ловушки, устроенной Риарио, он энергично взялся за поиски союзников. Милан и Венеция поддержали его. Прошел слух, что этот союз создается все для той же цели — борьбы против турок. Но когда в городах, принадлежащих Флоренции, стали размещаться гарнизоны Миланского герцогства и Венецианской республики, даже самых недогадливых обуяли сомнения: правду ли им говорят?

Жизнь простых граждан Флоренции, несмотря на смутные догадки о надвигающихся событиях, между тем шла своим чередом — на то и избрана Синьория, чтобы проявлять бдительность и отодвигать угрозы городу! Беспокойство то утихало, то вновь вспыхивало. Оно охватило весь город, когда на другой день после Рождества 1476 года был убит миланский герцог Галеаццо Сфорца. Искренне или по расчету, но он был другом Лоренцо и всегда был готов прийти ему на помощь. Покушение совершили трое юношей, которым вбили в голову, что тем самым они спасают Милан от тирана. Кто стоял за их спинами, так и не узнали, ибо они были тут же растерзаны рассвирепевшей толпой. Лоренцо снова предложили нанять телохранителей, и он вновь отказался. Древо свободы, за которую отдали жизнь юные мечтатели, в Милане не произросло, преемники Сфорца вроде бы собирались продолжать его политику, но их нужно было ублажать, чтобы они, не дай бог, не переметнулись на другую сторону.

Работы на виа Ларга были прекращены — Лоренцо стало не до украшения своего палаццо, да и деньги требовались для других целей. Любителям муз пришлось перенести свои встречи на виллу Фичино, а когда пришла осень, стали собираться у Лоренцо ди Пьерфранческо деи Медичи, юноши во всех отношениях одаренного; так, во всяком случае, утверждали Полициано и Фичино. Лоренцо принадлежал к боковой линии семейства Медичи, которая подчеркнуто чуждалась политики; они с братом Джованни даже заслужили прозвище Пополани — «народных». Унаследовав после смерти отца немалое состояние, Лоренцо начал в изобилии тратить его на свои прихоти. Они мало чем отличались от интересов его сверстников из семейств нобилей — наряды, женщины, шумные пирушки, античные авторы и, естественно, Данте. Однако он отличался от них тем, что поэзией, философией, историей занимался всерьез и с охотой. Чтение стихов входило в обязательный круг занятий благородного юношества, равно как и музыка. Во всем этом Лоренцо, несмотря на свою молодость — ему было всего пятнадцать лет, — изрядно преуспел, так что был интересным собеседником для людей намного старше его.

Меценатствовать он начал рано, подражая кузену и блюдя традиции семейства Медичи. Когда Великолепный всецело переключился на дела политические, к Лоренцо ди Пьерфранческо перекочевали многие из тех, кому его тезка оказывал покровительство, и Сандро не был исключением. Находясь в том возрасте, когда Мадонны и святые интересуют мало, а впереди еще долгая жизнь, за которую успеешь отмолить грехи юности, Лоренцо был поклонником Венеры, «матери грации, красоты и верности», как назвал ее Фичино, когда он попросил философа охарактеризовать ее. Впрочем, на этом мудрый Марсилио не остановился. «Венера, — записал он в памятке для Лоренцо, — означает не что иное, как человечность. Она нимфа изумительной красоты, рожденная небом, и более, чем другие, любима Всевышним. Ее душа и дух — это любовь и милосердие, ее глаза — достоинство и мужество, ее руки — щедрость и сердечность, ее ноги — красота и скромность. А все она в целом — это умеренность и справедливость, красота и блеск». Как же после этого не поклоняться ей!

Сандро не удивился, когда Лоренцо ди Пьерфранческо пожелал, чтобы он написал для него древнюю богиню любви и красоты. Он согласился, но по трезвом размышлении сам испугался своей дерзости и безрассудства. Если на то, что некоторые живописцы не брезговали изображать обнаженную натуру, горожане до поры смотрели сквозь пальцы, то неизвестно было, как они отнесутся к затее Лоренцо — ведь он не собирался прятать его картину от посторонних глаз. Изображение непокрытой одеждой плоти считалось греховным, и еще большим преступлением можно было счесть прославление языческой богини, которая по христианскому учению относилась к идолам, орудиям нечистого. При всей снисходительности высоких священнослужителей к увлечению античностью — некоторые из них и сами впадали в этот грех, — церковь все с большим неудовольствием взирала на поклонение древности, охватившее Италию. Дьявол нынче обзавелся многими добровольными помощниками, которые не только препятствовали добрым христианам уничтожать извлеченные из земли языческие статуи, соблазняя их большими деньгами, но и выставляли этих истуканов в своих садах и домах, будто святые реликвии. Таких разрушителей веры во Флоренции было, пожалуй, больше, чем в других городах. К их сонму теперь присоединился и Сандро.

Грех, конечно, не уменьшался оттого, что Лоренцо ди Пьерфранческо клятвенно заверил его: эту картину он будет хранить у себя на загородной вилле и показывать только закадычным друзьям. Однако искушение было велико — насколько он знал, еще ни один живописец не брался за подобную тему. Картину предстояло написать для знатоков античности, которых вряд ли, как какого-нибудь купца, устроило бы простое изображение обнаженной женщины. В картине нужно было выразить все то, что Фичино изложил в словах. Правда, его описание было слишком отвлеченным, чтобы иметь какой-нибудь практический смысл. Какая жалость, что не сохранилось картин грека Апеллеса, на место которого теперь прочили его, Сандро! Наверняка они бы подсказали нужное решение. Пришлось обратиться к книгам древних авторов.

Было нечто кощунственное в том, что когда другие просили Богородицу отвести от города грозящие опасности, он, забросив своих Мадонн, выискивал у язычников описание богини, от которой нельзя было ожидать ничего, кроме несчастий. В иные моменты он был готов отказаться от заказа, но впитанное с детства правило флорентийских ремесленников — данное слово крепче письменного договора, — всякий раз удерживало его от этого. Обещанное следует выполнять даже ценою своей души.

Он и представить не мог, насколько тяжким окажется этот труд, хотя и пользовался советами лучших умов Флоренции. Описание Венеры, более или менее подходящее для выполнения заказа, отыскалось сравнительно быстро, в «Золотом осле» Апулея: «…невыразимая грация была присуща всему ее существу, и цвет лилии расцветал на ее лице. Это была Венера, но Венера-девственница. Одежды не скрывали безупречную красоту ее тела, она шла обнаженной, и только покров бросал тень на ее наготу. Бесстыжий ветер то поднимал своенравно легкий флер, и тогда цветок юности представал обнаженным, то прижимал этот флер плотно к ее телу, и под прозрачной оболочкой становились видны соблазнительные формы. Только два цвета были присущи богине: белизна ее тела, так как она была небесного происхождения, и зеленый цвет ее покрывала, потому что она была рождена морем».

Так римский писатель описывал шествие Венеры на суд Париса — почти готовая картина, которую без особых усилий можно перенести на доску. Соблазнительно было отказаться от дальнейших поисков и приступить к работе, однако про Апулея пришлось забыть — его описание не устраивало философов с виллы Кареджи. Они нашли его примитивным; более того, на их взгляд, зритель мог бы понять его в самом обыденном смысле. Такие шествия, когда впереди шли девушки, едва прикрытые прозрачной тканью, время от времени устраивались во Флоренции по случаю прибытия какого-либо знатного гостя — особенно если он был известен как большой любитель женского пола. Обычно этих красавиц набирали в борделях, которых, несмотря на формальный запрет, в городе было предостаточно. Нет, не такую Венеру они имели в виду!

Задумки отбрасывались одна за другой — когда слишком много мудрецов спорят друг с другом, дело топчется на месте. Почти весь следующий год был потрачен на то, чтобы добиться единства во мнениях. Походило на то, что сама Венера перестала интересовать их — каждый предлагал свое толкование образа богини, приводя в доказательство множество цитат из древних и новых авторов. Лоренцо ди Пьерфранческо уже отчаялся получить желаемое, а Сандро, вместо того чтобы писать, корпел над фолиантами, все глубже погрязая в них. В результате у одних он обрел славу живописца глубокомысленного, а у других — бездельника, отлынивающего от дела. Работал он и правда мало: несколько портретов, пара кассоне и вечные изображения Мадонн.

Что же касается заказа Лоренцо ди Пьерфранческо, то долгие ожесточенные споры, к неудовольствию юноши, завершились тем, что решили остановиться на теме «Венера, каковую грацию украшают цветами, провозглашая приход Весны». Впоследствии картина была названа более кратко — «Примавера» или «Весна», что было гораздо точнее, ибо мудрые советчики Лоренцо «нафаршировали» ее таким количеством сюжетов и фигур, что Венера отодвинулась на второй план.

По сути, замысел этой картины определил не Фичино, а Анджело Полициано. Как-то они вспоминали турнир 1475 года, и поэту с его скачкообразной фантазией, полной ассоциаций, пришли на память «Фасты» Овидия. Празднества, устроенные Лоренцо, происходили весной, вот Анджело и припомнил «Фасты» Овидия:

…иные хотели, Венера,

Этого месяца честь вовсе отнять у тебя!

Но ведь в апреле всегда оперяется почва травою,

Злой отступает мороз, вновь плодородит Земля.

Вот потому-то апрель, несомненно, есть месяц Венеры

И показует, что ей должен он быть посвящен…[8]

А отсюда — всего лишь шаг до Харит, сплетающих венки из первых цветов. Их, впрочем, решили заменить Грациями, которые водят хоровод, а там, где Грации, которые, по заключению Фичино, «не что иное, как одна грация, как я бы сказал, состоящая из всех трех фаций», там должен быть и Меркурий, их предводитель. Естественно, никакая весна не может обойтись без богини растительности Флоры, украшающей землю своими дарами. Да, многознающим мужем был этот Овидий, постигший видимо не только науку любви:

Флорой зовусь, а была Хлоридой, в устах же латинских

Имени моего греческий звук искажен.

Да, я была на блаженных полях Хлоридою-нимфой

Там, где счастливцы мужи в оное время цвели.

Как хороша я была, мне мешает сказать моя скромность,

Но добыла я своей матери бога в зятья.

Как-то весной на глаза я Зефиру попалась; ушла я,

Он полетел за мной: был он сильнее меня.

Право девиц похищать Борей ему дал: он и сам ведь

Дочь Эрехтея увлек прямо из дома отца.

Все же насилье Зефир оправдал, меня сделав супругой.

И на свой брачный союз я никогда не ропщу.

Вечной я нежусь весной, весна — это лучшее время:

В зелени все дерева, вся зеленеет земля.

Персонажей на картине получалось такое множество, что напрашивалась композиция в виде шествия, но от такого решения они отказались с самого начала — нужно было изобразить что-то иное, иначе ничем не связанные фигуры распадутся на отдельные группы и, кроме насмешек собратьев по ремеслу, из картины ничего не выйдет. Но пока на ум что-то путное не приходило. Будучи заняты делом, в глазах многих бесполезным и к тому же безбожным, они, подобно людям, созерцающим звезды и не замечающим, что шагают по грязным лужам, просмотрели то, что творилось у них под носом. А стоило бы призадуматься над этим.

На первый взгляд во Флоренции вроде бы было спокойно. Никого из них не затронул новый закон Синьории, принятый по настоянию Лоренцо: отныне в случае смерти главы семейства, если у него не было сына, наследство переходило племянникам, а не дочерям. Это решение взбудоражило весь город, но лишь немногие понимали его истинную подоплеку — продолжающуюся борьбу Медичи с семейством Пацци. Теперь оно лишалось значительной части своего состояния, которое отнималось у них в пользу племянника Карло Борромеи, сторонника Лоренцо. И если до сих пор Пацци все еще медлили, то теперь сложившиеся обстоятельства вынуждали их действовать незамедлительно. Старый Якопо отбросил прежние сомнения и перешел на сторону заговорщиков.

В августе 1477 года во Флоренцию прибыл капитан папских наемников Монтесекко — якобы для того, чтобы уладить отношения с Медичи. Он был принят Великолепным. О чем они говорили, мало кому было известно, но все обратили внимание, что большую часть времени капитан провел с Якопо и Франческо Пацци на вилле Монтуччи. Только он уехал, как Флоренцию осчастливил своим посещением архиепископ Франческо Сальвиати, тоже ставший гостем семейства Пацци. Паломничество явных противников Лоренцо было настолько многочисленным, что невольно вызывало подозрения. К тому же стали поступать вести из Пизы, Вольтерры и других городов, куда будто бы по церковным надобностям стали чересчур часто наезжать гости из Рима. Зимой число поездок сократилось, что объясняли трудностями путешествий. На самом же деле подготовка к мятежу уже была закончена — он был назначен «на пятый день до майских календ» будущего года, то есть на конец апреля.

Вскоре после встречи Нового года, который отпраздновали с традиционной пышностью, в начале апреля 1478 года из Перуджи приехали многочисленные родственники Пацци, проживавшие там. На улицах Флоренции замелькали какие-то доселе незнакомые лица, потом вдруг привалила целая толпа пизанцев, якобы ищущих спасения от начавшейся в их городе чумы. На виа Нуова тоже началось странное движение: отец Марко, Пьетро Веспуччи, который не жаловал сына частыми посещениями, теперь не покидал его дома, принимая своих дружков по кабацким похождениям. Поговаривали о том, что, промотав окончательно доставшееся ему наследство, он теперь жил на хлебах у Марко. Но это как раз и было странным, ибо Пьетро, кичась своим рыцарским происхождением, казалось, одно время порвал с сыном как с опозорившим честь семейства, поскольку тот взирал сквозь пальцы на связь Симонетты с Джулиано. Но «возрожденной Венеры» уже больше года не было в живых, и, может быть, родственникам удалось помириться. Несколько раз Сандро наблюдал, как палаццо Веспуччи посещал Франческо Пацци, что тоже было необычно.

В середине апреля во Флоренции объявился шестнадцатилетний кардинал Рафаэлло Риарио. До недавнего времени он был всего-навсего студентом в Пизе, но в прошлом году получил от дяди Сикста в подарок кардинальскую шапку. Каким бы ни было отношение флорентийцев к племяннику папского непота, но сан юноши обязывал оказать ему надлежащие почести. По случаю его приезда на 26 апреля была назначена торжественная месса в кафедральном соборе Санта-Мария дель Фьоре. Актеры были расставлены по местам, настало время начать действие.

За два дня до этого события Сандро по поручению Лоренцо пришлось отправиться в Фьезоле на виллу Медичи, чтобы подготовить ее к приему высокого гостя — новоиспеченный кардинал изъявил желание познакомиться с убранством и планировкой усадьбы. Кто, как не творец, мог бы подготовить ее так, чтобы ничто не оскорбило эстетических чувств юного кардинала, также не чуждого искусства? Рафаэлло, впрочем, интересовали не картины и статуи, а ковры, мебель и домашняя утварь. Для этого вряд ли стоило так тщательно готовиться.

Лоренцо приехал на виллу утром следующего дня в сопровождении малолетнего сына Пьеро, которому, на его взгляд, пришло время набираться опыта в ведении переговоров, и его наставника Полициано, который, по всей видимости, должен был поддерживать с гостем ученую беседу. Поскольку предстояло вести разговоры с кардиналом, Анджело облачился в сутану, — стараниями Лоренцо он получил приход и сан аббата, так что носил ее по праву. В полдень прибыли гости. Рафаэлло сопровождали гости, которых Великолепный, будь на то его воля, вряд ли пригласил бы за свой стол. Тут были и архиепископ Сальвиати, и Франческо Пацци, и капитан Монтесекко, и уж совсем не к месту в этом доме оказался Маффеи из Вольтерры, открыто похвалявшийся своей ненавистью к семейству Медичи как поработителям его родного города. Его присутствие объясняли тем, что именно он по поручению папы доставил в Пизу кардинальскую шапку для Рафаэлло и поэтому стал его другом и советником.

Если Лоренцо рассчитывал провести какие-либо переговоры с кардиналом, то он ошибся. Походило на то, что прибывших глубоко разочаровало отсутствие Джулиано; они лишь мельком взглянули на все то, ради чего настаивали на встрече, так что все усилия Сандро оказались напрасными. Тщетны были и потуги Полициано вовлечь гостей в беседу об искусстве. К сообщению, что Джулиано болен, они отнеслись с недоверием и отбыли сразу же после обеда, как только получили приглашение Лоренцо на банкет, который он намерен был дать в честь кардинала сразу же после торжественной мессы в кафедральном соборе.

Впечатление, что визитеры обескуражены болезнью Джулиано, было правильным: в очередной раз сорвался их план одновременного уничтожения братьев Медичи без особого шума. Они решили более не рисковать — было условлено убить их в соборе во время мессы. Если же и это не удастся, то покушение должно быть совершено в палаццо на виа Ларга. Были определены исполнители: Джулиано брали на себя Франческо Пацци и Бернардо Бандини, а Лоренцо должен был пасть от руки Монтесекко. После этого Сальвиати во главе отряда перуджинцев займет Синьорию и разгонит советников, а Якопо Пацци поднимет против тирании Медичи граждан Флоренции.

Казалось, все было обговорено, как вдруг Монтесекко наотрез отказался проливать кровь в святом месте и обрекать себя на вечные муки, ибо такой грех вряд ли снимет даже сам папа. Тогда за эту роль взялись Антонио Маффеи и секретарь Якопо Пацци Стефано Бальони — священники и при этом люди без принципов и предрассудков. Возвратившись в город вместе с Лоренцо и Полициано, Сандро всю ночь занимался в палаццо на виа Ларга тем же делом, что и во Фьезоле: готовил дом к приему гостей, доставал украшения, разворачивал одеяния, расставлял серебряную утварь и выкладывал драгоценные камни. Кардинал пожелал рассмотреть все это в подробностях, ибо был наслышан о тех сокровищах, которые нажило семейство Медичи. Не спали и повара — готовили роскошный обед.

Утром Лоренцо в сопровождении верных друзей отправился в церковь, видимо, ничего не подозревая: если он и знал о заговоре, то ему и в голову не могло прийти, что покушение может быть совершено во время богослужения. Джулиано, все еще чувствующий недомогание, решил остаться дома. Но вскоре после ухода Великолепного в палаццо появились Франческо Пацци и Бандини — люди, которых меньше всего можно было заподозрить в дружеских чувствах к младшему Медичи. Он согласился их принять. Что они ему наговорили, каких заверений в миролюбии ни надавали, неизвестно, но Джулиано согласился вместе с ними пойти в собор. Сандро, завершив свои дела, отправился за ними. Джулиано действительно был болен, со стороны это было заметно — его буквально вели под руки.

По случаю торжеств собор был забит до отказа. Джулиано кое-как протиснулся вперед к брату, Сандро же застрял в задних рядах, так что о происшедшем узнал впоследствии из чужих слов. Он видел лишь, как мимо него, расталкивая толпу, пробежали архиепископ Сальвиати вместе с Якопо Пацци и его околачивающимися во Флоренции перуджинскими родственниками. Куда они неслись, сломя голову? Но об этом уже не было времени подумать. Все произошло после того, как священник, закончив причастие, воздел руки к небу и начал благодарственную молитву: в это же время все собравшиеся будто от какого-то толчка пришли в движение: кто бросился вперед, кто пустился бежать. Спереди раздавались крики, потом глухие удары, словно кто-то ломился в закрытую дверь. Раздался крик: «Медичи убиты!» — и бешеный людской поток завертел Сандро.

Произошло следующее. Жест священнослужителя послужил для заговорщиков знаком начать задуманное. Бандини ударил кинжалом в грудь стоявшего рядом Джулиано, тот бросился бежать, но, сделав несколько шагов, упал, и Франческо Пацци добил его. Бальони и Маффеи тем временем кинулись на Лоренцо, но их слишком короткие ножи не достигли цели: жертва, легко раненная в шею, но не потерявшая присутствия духа, уклонилась от удара. Сбросив плащ, Лоренцо намотал его на левую руку и выхватил меч. Вряд ли ему удалось бы одержать верх в этой схватке, ибо на помощь его противникам бросились Бандини и Франческо. Братья Кавальканти и миланские посланники поспешили оттеснить Великолепного за алтарь, а Франческо Нери, торговый агент Медичи, неоднократно выполнявший его дипломатические поручения и оказавшийся в этот момент рядом с ним, прикрыл его своим телом и был сражен кинжалом Бальдини. Полициано удалось втолкнуть Лоренцо в ризницу, заперев дверь. Здесь ему перевязали рану, а Анджело даже высосал из нее яд — кинжал заговорщика мог оказаться отравленным. Правитель никак не мог успокоиться, все время спрашивая о судьбе брата. В это время в дверь стали стучаться, — эти удары и слышал Сандро, — и все приготовились к отражению нового нападения. Однако это были сторонники Лоренцо, которые разогнали заговорщиков и теперь торопили Лоренцо покинуть собор, пока те не привели подкрепление. Друзья окружили Великолепного плотным кольцом и вывели на площадь окольным путем, чтобы он не увидел трупа Джулиано. Ударил колокол, созывая граждан Флоренции к Синьории.

Толпа в соборе поредела, и Сандро теперь мог протиснуться к алтарю. Картина, которую он увидел, запечатлелась в его памяти навсегда: на полу, залитом кровью, лежал Джулиано, недалеко от него — Нери, а у подножья алтаря, охватив голову руками, неподвижно сидел кардинал Рафаэлло Риарио. Вышедший из ризницы Полициано наклонился над телом Джулиано, но убедившись, что тот мертв, поспешил прочь из собора. Сандро догнал его уже около дворца Медичи. Из проулков и улочек на площадь изливались толпы горожан. Пока ничего нельзя было понять: враги это или сторонники Великолепного. Над городом плыл тревожный набат, бряцало оружие, от Синьории доносился все более нарастающий шум. Никто ничего не знал. Двери палаццо были распахнуты настежь, в них беспрерывно входили и выходили.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.