Глава 8. Ядерный щит

Глава 8. Ядерный щит

Из сообщения ТАСС от 25 сентября 1949 года:

«23 сентября президент США Трумэн объявил, что, по данным правительства США, в одну из последних недель в СССР произошел атомный взрыв. Одновременно аналогичное заявление было сделано английским и канадским правительствами.

Вслед за опубликованием этих заявлений в американской, английской и канадской печати, а также в печати других стран появились многочисленные высказывания, сеющие тревогу в широких общественных кругах.

В связи с этим ТАСС уполномочен сообщить следующее:

«В Советском Союзе, как известно, ведутся строительные работы больших масштабов – строительство гидростанций, шахт, каналов, дорог, которое вызывает необходимость больших взрывных работ с применением новейших технических средств. Поскольку эти взрывные работы происходили и происходят довольно часто в разных районах страны, то возможно, что эти работы могли привлечь к себе внимание за пределами Советского Союза.

Что касается производства атомной энергии, то ТАСС считает необходимым напомнить о том, что еще 6 ноября 1947 года министр иностранных дел СССР В. М. Молотов сделал заявление относительно секрета атомной бомбы, сказав, что «этого секрета давно уже не существует». Это заявление означало, что Советский Союз уже открыл секрет атомного оружия и он имеет в своем распоряжении это оружие. Научные круги Соединенных Штатов Америки приняли это заявление В. М. Молотова как блеф, считая, что русские могут овладеть атомным оружием не ранее 1952 г. Однако они ошиблись, так как Советский Союз овладел секретом атомного оружия еще в 1947 году.

Что касается тревоги, распространяемой по этому поводу некоторыми иностранными кругами, то для тревоги нет никаких оснований…»

Украинский Чернобыль и американский Три Майл Айленд, испытания ядерного оружия с участием войск под Тоцком, на Новой Земле, на Ладожском озере, южноуральский радиоактивный след, авария на плутониевых заводах в Хэнфорде… Все это будет позднее, включая добрых две с половиной сотни всевозможных аварий и инцидентов, связанных то со «взбунтовавшимся» атомом, то с чьим-то волевым решением, в результате которого обрекались на мучительную смерть тысячи солдат, сержантов и офицеров. «Надо!..»

Ядерный щит, как до недавнего времени мы с гордостью называли ракетно-ядерное оружие, был создан раньше. Создан потом и кровью, но именно он с конца сороковых прикрывал Советский Союз. Но там, на Семипалатинском полигоне, и тогда, 29 августа сорок девятого, мы не были первыми. Еще раньше, в половине шестого утра 16 июля 1945 года ослепительная вспышка накрыла заокеанский полигон Аламогордо. Так начиналась многолетняя изнурительная гонка, в которой нам так и не суждено было оказаться победителями…

Прошло уже немало лет, но покров тайны с истории создания ядерного оружия полностью не снят. Увы, даже появившиеся в последние годы публикации на эту тему вопреки ожиданиям не столько внесли долгожданную ясность, как распалили дремавшие под бдительным оком цензуры страсти. Так где же она, правда о бомбе, обладать которой стремились и мы, и наши союзники, и наши противники?

Эта глава посвящена почти неизвестной странице жизни моего отца. Но вместе с тем это и попытка откровенного рассказа о выдающихся советских и зарубежных ученых, о судьбах, подчас трагических, тех людей, которые волей судьбы оказались в орбите советского ядерного проекта и аналогичного «Манхэттенского проекта» в США. А еще хотелось, читатель, рассказать тебе о тех, кого называют «атомными» разведчиками. Так уж получилось, что советской разведке в создании секретного оружия была отведена особая и отнюдь не последняя роль…

Из воспоминаний Уинстона Черчилля:

«17 июля пришло известие, потрясшее весь мир. Днем ко мне заехал Стимсон и положил передо мной клочок бумаги, на котором было написано: „Младенцы благополучно родились“. Я понял, что произошло нечто из ряда вон выходящее. „Это значит, – сказал Стимсон, – что опыт в пустыне Нью-Мексико удался. Атомная бомба создана…“ Сложнее был вопрос о том, что сказать Сталину. Президент и я больше не считали, что нам нужна его помощь для победы над Японией. В Тегеране и Ялте он дал слово, что Советская Россия атакует Японию, как только германская армия будет побеждена, и для выполнения этого обещания уже с начала мая началась непрерывная переброска русских войск на Дальний Восток. Мы считали, что эти войска едва ли понадобятся, и поэтому теперь у Сталина нет того козыря против американцев, которым он так успешно пользовался на переговорах в Ялте. Но все же он был замечательным союзником в войне против Гитлера, и мы оба считали, что его нужно информировать о новом великом факте, который сейчас определял положение, не излагая ему подробностей. Как сообщить ему эту весть? Сделать ли это письменно или устно? Сделать ли это на официальном или специальном заседании, или в ходе наших повседневных совещаний, или же после одного из таких совещаний? Президент решил выбрать последнюю возможность. „Я думаю, – сказал он, – что мне следует просто сказать ему после одного из наших заседаний, что у нас есть совершенно новый тип бомбы, нечто совсем из ряда вон выходящее, способное, по нашему мнению, оказать решающее воздействие на волю японцев продолжать войну“. Я согласился с этим планом.

…На следующий день, 24 июля, после окончания пленарного заседания, когда мы все поднялись со своих мест и стояли по два и по три человека, я увидел, как президент подошел к Сталину и они начали разговаривать одни при участии только своих переводчиков. Я стоял ярдах в пяти от них и внимательно наблюдают эту важнейшую беседу. Я знал, что собирается сказать президент. Важно было, какое впечатление это произведет на Сталина. Я сейчас представляю себе всю эту сцену настолько отчетливо, как будто это было только вчера. Казалось, что он был в восторге. Новая бомба! Исключительной силы! И может быть, будет иметь решающее значение для всей войны с Японией! Какая удача! Такое впечатление создайтесь у меня в тот момент, и я был уверен, что он не представляет всего значения того, о чем ему рассказывали. Совершенно очевидно, что в его тяжелых трудах и заботах атомной бомбе не было места. Если бы он имел хоть малейшее представление о той революции в международных делах, которая совершалась, то это сразу было бы заметно. Ничто не помешало бы ему сказать: «Благодарю вас за то, что вы сообщили мне о своей новой бомбе. Я, конечно, не обладаю специальными техническими знаниями. Могу ли я направить своего эксперта в области этой ядерной науки для встречи с вашим экспертом завтра утром?» Но на его лице сохранилось веселое и благодушное выражение, и беседа между двумя могущественными деятелями скоро закончилась. Когда мы ожидали свои машины, я подошел к Трумэну. «Ну, как сошло?» – спросил я. «Он не задал мне ни одного вопроса, – ответил президент. Таким образом, я убедился, что в тот момент Сталин не был особо осведомлен о том огромном процессе научных исследований, которым в течение столь длительного времени были заняты США и Англия и на который Соединенные Штаты, идя на героический риск, израсходовали более 400 миллионов фунтов стерлингов… Советской делегации больше ничего не сообщали об этом событии, и она сама о нем не упоминала».

О взрыве в пустыне под Аламогордо первого американского атомного устройства Сталин узнал – и это уже не секрет – до встречи с Трумэном. О результатах испытания, полученных американцами, Иосифу Виссарионовичу доложил лично мой отец. Было это там же, в Потсдаме, в период работы конференции глав великих держав. Разговор состоялся в присутствии генерал-полковника Серова. От него я и знаю все эти подробности.

Генерал-полковник Серов находился тогда при маршале Жукове в оккупационных войсках в Германии. К слову, Героем Советского Союза он стал по представлению Георгия Константиновича. Отличился Серов в боях за Берлин, на Зееловских высотах. Так вот как раз он и рассказал мне, как все происходило в действительности. Прибыли люди из разведки, у которых уже были на руках материалы, связанные с испытаниями первой атомной бомбы. Доложили отцу. Отец, в свою очередь, тут же доложил Сталину.

Иосиф Виссарионович был очень недоволен. Раздражение понятно, американцы нас опередили… Естественно, в довольно резкой форме поинтересовался, как обстоят дела у нас. Отец доложил, что нам потребуется еще год-два, мы находимся, сказал, на том уровне, который пока не позволяет нам ответить на вызов американцев раньше.

Должен сказать, что разговор на эту тему заходил у них конечно же не впервые. Сталин постоянно интересовался ходом исследований. Вот и на этот раз отец доложил о последних результатах, рассказал, в частности, что сам плутоний уже получен, полным ходом идут работы над конструкцией самой бомбы. И тем не менее, сказал отец, при самых благоприятных обстоятельствах раньше ничего у нас не получится. «Минимум два года».

Курчатова при этом разговоре, вопреки тому, что сплошь и рядом пишут сейчас, не было. Не было, естественно, и целого монолога, якобы произнесенного тогда Сталиным. Пишут, что Иосиф Виссарионович тут же поручил Курчатову ускорить работы. В действительности же, как рассказывал мне Серов, Сталин внимательно выслушал доводы отца и сказал лишь, что намерен в ближайшем будущем к этому вопросу еще вернуться. Вот, пожалуй, и все. Потом, как известно, был разговор с американским президентом, о котором и вспоминает Черчилль…

Удивление Черчилля вполне понятно, но нам-то с вами предыстория разговора Сталина с Трумэном уже известна… Иосиф Виссарионович воспринял сообщение американского президента абсолютно спокойно. Скорее, это и не сообщение было, как таковое, а зондаж. Проба на реакцию Сталина.

Возвратившись с заседания, Сталин никаких разносов никому не устраивал, как рассказывают, а лишь дал указание моему отцу подготовить предложения по форсированию этих работ. В результате, как известно, был создан Специальный комитет с более широкими полномочиями, а все ресурсы страны были брошены на создание атомной бомбы.

Из официальных источников.

Специальный комитет был создан на основании постановления Государственного Комитета Обороны от 20 августа 1943 года. В Специальный комитет при ГКО входили Л. П. Берия (председатель), Г. М. Маленков, Н. А. Вознесенский, Б. Л. Ванников, А. П. Завенягин, И. В. Курчатов, П. Л. Капица, В. А. Махнев, М. Г Первухин. На Комитет было возложено «руководство всеми работами по использованию внутриатомной энергии урана». В дальнейшем был преобразован в Специальный комитет при Совете Министров СССР. В марте 1953 года на Комитет было возложено и руководство другими специальными работами оборонного значения. На основании решения Президиума ЦК КПСС от 26 июня 1953 года Специальный комитет был ликвидирован, а его аппарат передан во вновь образованное Министерство среднего машиностроения СССР.

Сталин торопил и с водородной бомбой. Надо отдать ему должное, ничего без его ведома тут не делалось. Здесь средств у него было много – от материального поощрения людей, занятых в проекте, до давления. Но помогал, безусловно. Я как-то рассказывал своим нынешним коллегам, что у меня в институте тогда было вычислительных машин больше, чем сегодня. Одиннадцать! Да, большие по объему, еще первого поколения, но – были! Отечественная, кстати, техника. Все расчеты и в атомном проекте, и в ракетном, да и других систем крупных, были сделаны на нашей вычислительной технике. Странно, что все это уже забыто. А ведь основные разработчики находились в Киеве и Харькове. Профессор Лебедев, целый ряд других ученых создали эти машины с помощью атомного комитета. Они и предназначались изначально для реализации ядерного проекта.

Хотя именно тогда партия давила лженауку кибернетику… Ее ЦК, аппарат, как всегда, были далеки от реальных вещей.

Юрий Жданов с товарищами громил кибернетику, а страна выпускала для «оборонки» эти крайне необходимые нам машины. Их болтовня нам не мешала, потому что к таким серьезным вещам, как ядерный, ракетный проекты, партийных работников и близко не подпускали. В других отраслях, где они имели возможность вмешиваться, они, конечно, мешали здорово… А Сталина интересовало дело. Цену аппарату ЦК он знал, поверьте… Он ему был нужен лишь для контроля. Во всяком случае – знаю это точно – противником вычислительной техники он не был. Напротив, выделялись соответствующие средства, предприятия переходили на выпуск новой продукции.

Да, с позиций сегодняшнего дня можно, безусловно, сказать, что следовало больше средств вкладывать в перспективное дело, но вспомните, какое это было непростое время. Если бы столь грандиозная задача была поставлена даже не сегодня, а, скажем, в более благополучные восьмидесятые годы, не уверен, что можно было бы достичь подобного. А тогда, после такой страшной войны, с нуля начинали. Но ведь справились.

Михаил Первухин, в послевоенные годы министр химической промышленности, заместитель председателя Совета Министров СССР, в своих воспоминаниях, написанных еще в конце шестидесятых годов и опубликованных лишь недавно, утверждал, что «в случае неудачи нам бы пришлось понести суровое наказание за неуспех». «Конечно, мы все ходили под страхом», – вторит ему Ефим Славский, в те годы первый директор атомного комбината, а впоследствии трижды Герой Социалистического Труда, министр среднего машиностроения СССР. В других источниках прямо говорится, что Лаврентий Павлович приехал на полигон с двумя списками сотрудников – один был наградной, другой, в случае неудачи, для ареста… Поговаривают даже, что отец якобы до самой последней минуты не верил, что бомба взорвется…

Баек на сей счет ходит действительно много. И об этих списках я читал, и о прочем… А правда такова. Тогда, в августе 1949 года, я сам присутствовал при взрыве первой советской атомной бомбы, так что обо всем знаю не понаслышке. Дописались даже до того, что отец был после взрыва в дурном настроении, потому что не успел первым доложить об удачных испытаниях Сталину.

Реакцию своего отца я помню прекрасно. Все было совершенно иначе. Сразу же после взрыва отец и Курчатов обнялись и расцеловались. Помню, отец сказал тогда: «Слава Богу, что у нас все нормально получилось…» Дело в том, что в любой группе ученых есть противники. Так было и здесь. Сталину постоянно писали, докладывали, что вероятность взрыва крайне мала. Американцы, мол, несколько попыток сделали, прежде чем что-то получилось.

И отец, и ученые, привлеченные к реализации атомного проекта, об этом, разумеется, знали. Как и о том, что чисто теоретически – уже не помню сейчас, какой именно процент тогда называли, – взрыва может не быть с первой попытки. И когда бомба взорвалась, все они, вполне понятно, испытали огромное облегчение. Я смотрел на отца и понимал, какой ценой и ему, и людям, которые не один год с ним вместе работали, достался этот успех.

Как пишут сейчас, «это был триумф Берия»… Но это был триумф Советского Союза, советской науки. Задача, что и говорить, была выполнена колоссальная.

Откровенно говоря, лично на меня этот взрыв такого впечатления, как на моего отца, Курчатова и других людей, – а в бункере нас было человек десять, – не произвел. Впечатление, безусловно, сильное, но не потрясающее. На меня, скажем, гораздо большее впечатление произвели испытания нашего снаряда, который буквально прошил крейсер «Красный Кавказ». В один борт корабля вошел, из другого вышел. Но это была НАША разработка, в которую столько было вложено мною и моими товарищами. А здесь… Я, конечно, отдавал себе отчет, что присутствую при необыкновенном событии. Создана бомба невероятной разрушительной силы, – все это имеет колоссальное значение для нашей страны. Но эмоциональное восприятие было все же иным. Я хорошо знал, что подобные испытания проходили у американцев и как они проходили. Словом, довольно спокойно отошел я от телескопа, а их в бункере было установлено несколько.

Для Курчатова и моего отца с этим взрывом был связан целый этап жизни. Конечно, им все то, что случилось, было близко и дорого.

Когда пишут сейчас обо всех этих вещах, неточностей допускают много, а зачастую и врут безбожно. Не было и в помине никаких списков, а если кто-то утверждает, что ученые боялись отца, пусть останется это на его совести. Отношения были совершенно иными.

Неправда, что отец и ученые нервничали, дергали военных и тому подобное. Мы находились, как я уже говорил, в одном из бункеров. Там их была целая система. Были отсеки, в которых находились всевозможные службы. Каждый занимался исключительно своим делом. Ни Курчатов, ни остальные в ход испытаний не вмешивались. Это был военный полигон, который и обслуживали военные. Вмешательство ученых просто не требовалось. Свою задачу они выполнили, теперь дело было за другими людьми. Впоследствии были созданы специальные авиационные эскадрильи, ракетные части, участвующие в испытаниях, а тогда эта задача была возложена на одно из войсковых соединений.

От Курчатова уже ничего не зависело. Изделие создано, передано военным, а там уж как получится. А вообще мой отец всегда настаивал на том, чтобы военные привлекались с начала разработки. Когда мы проводили испытания новой техники, он мне всегда говорил об этом. И в жизни мне это здорово помогало, скажу честно. Военные не тогда должны изучать то или иное изделие, когда оно поступит в войска, а с момента начала разработки. Тогда и во все тонкости вникнут, и по ходу дела что-то обязательно подскажут дельное. Этому совету я следовал и при жизни отца, и еще в большей степени позднее. Ни одна разработка без каких-либо огрехов, как ни крути, не обходится. Я сам окончил Военную академию, адъюнктуру, всю жизнь работаю на оборону, но никогда не считал зазорным принять дельный совет кого-то из тех, кому придется в будущем иметь дело с нашими разработками.

Да всякое в жизни бывает. Скажем, нам, разработчикам, что-то проще сделать каким-то образом, а как это скажется на использовании техники в боевой обстановке? Говорю об этом вот почему. Многие Генеральные, Главные конструкторы – так бывало не раз – рассматривали военных как людей малокомпетентных. У моего отца был иной взгляд на эти вещи. А в том, что он оказался и здесь абсолютно прав, я убеждаюсь на протяжении многих лет.

Не знаю, насколько интересны будут мои рассуждения молодым ученым, но, как мне кажется, отца это в какой-то мере характеризует. Лишь недоумение вызывают россказни о том, что на полигоне он кричал на людей, нервировал военных. Некоторые высказывания того же Славского вызывают доверие. Например, пусть спустя много лет, но признал же он, что Лаврентий Павлович всегда прислушивался к мнению специалистов, прекрасно справлялся со всеми организационными проблемами, помогал проводить в жизнь все необходимые решения. Правда, некоторое удивление вызывает фраза «Берия нам не мешал»…

Спасибо, как говорится, и на этом. Когда Курчатова заставляли дать показания на отца и написать, что Берия всячески мешал созданию первой советской атомной бомбы, Игорь Васильевич сказал прямо: «Если бы не он, Берия, бомбы бы не было».

Теперь о том, кто доложил Сталину о взрыве. Это сделал лично мой отец. Так что все разговоры о том, что кто-то опередил здесь моего отца и тот был разгневан, абсурдны. Кто мог доложить, кроме него?

Сообщение ушло в Москву прямо с ядерного полигона, а несколько позднее Сталин попросил отца пригласить к нему Игоря Васильевича Курчатова и его ближайших помощников, а также членов атомного комитета. Тогда разговор состоялся более обстоятельный, конечно.

Такое приглашение в те годы расценивалось посильнее, чем самый высокий орден. Ученые остались довольны приемом. Все получили колоссальное материальное вознаграждение, автомобили, для них были построены дома. Словом, труд атомщиков был оценен по достоинству. И это, заметьте, в условиях всеобщей послевоенной бедности. Сталин тогда сказал, что с большим удовольствием сделал бы все это и для всех остальных людей, работавших над ядерным проектом, они это заслужили, но, к сожалению, пока такой возможности у страны нет.

Многие ученые тогда же были отмечены высокими наградами. Мой отец получил Государственную премию. Но дело, конечно, не в наградах. Сделав такое большое дело, все они были чрезвычайно рады. Что бы мы ни говорили сегодня, но тогда был создан ядерный щит государства. Именно тогда, как известно, и завершилась монополия США на ядерное оружие.

Самые добрые воспоминания остались у меня об Игоре Васильевиче Курчатове.

Из официальных источников:

Игорь Курчатов. Академик. Трижды Герой Социалистического Труда. Первый организатор и руководитель работ по атомной науке и технике в СССР. Под его руководством сооружен в 1939 году первый советский циклотрон, в 1940 году открыто спонтанное деление ядер урана.

Основатель и первый директор Института атомной энергии. Под руководством И. В. Курчатова созданы первый в Европе ядерный реактор (1946 год), первая в СССР атомная бомба (1949 год), первые в мире термоядерная бомба (1953 год) и атомная электростанция. Лауреат Ленинской и нескольких Государственных премий. Скончался в 1960 году в возрасте 58 лет.

Очень талантливый человек. Блестящий ученый. Кстати, учился в Таврическом университете, впоследствии преобразованном в Крымский государственный университет. Среди тех, кто читал там лекции вскоре после революции, были профессор Н. М. Крылов, А. И. Иоффе, а ассистентом работал молодой И. Е. Тамм.

Туда и поступил на физико-математический факультет Игорь Васильевич Курчатов. Учился, конечно, блестяще. Он и гимназию окончил с золотой медалью. Летом 1923 года защитил дипломную работу. И все это за три года!

Впоследствии Курчатов стал одним из ведущих сотрудников Ленинградского физико-технического института, признанного в те годы центра физики в Советском Союзе. Сам институт был создан вскоре после революции под руководством А. И. Иоффе. Физико-техническим отделом руководил сам академик Иоффе, отдел химической физики возглавлял Николай Николаевич Семенов, впоследствии лауреат Нобелевской и Ленинской премий, дважды Герой Социалистического Труда. Это был один из основоположников химической физики, основатель целой научной школы.

В годы войны ему довелось заниматься вещами, далекими – он отправляется в Севастополь, получив специальное задание от командования Военно-Морского Флота. Дело в том, что немцы успели сбросить с воздуха в море много магнитных мин, взрывавшихся под действием магнитного поля приближающихся кораблей. Тогда и поставлена была эта задача. Так вот, за все время войны, насколько известно, из размагниченных Курчатовым и его товарищами кораблей ни один не подорвался, включая подводные лодки. В годы войны размагничивание кораблей проводилось на всех флотах, но первые опыты были успешно проведены на Черном море.

С конца 1942 года Курчатов в Москве – его назначили научным руководителем той проблемы, о которой мы с вами и говорим.

Когда встал вопрос о реализации атомного проекта, перед моим отцом была поставлена труднейшая задача – создать коллектив единомышленников, собрать тех людей, которые смогли бы в довольно короткий срок реализовать задуманное. Начал он вот с чего. Пригласил Иоффе, Семенова, Капицу. Не в обиду этим крупнейшим ученым, ни в одном из них он не видел того человека, который мог бы возглавить такое дело. Иоффе, рассуждал отец, теоретик. Блестящий ученый, но теоретик. А вызвал его отец вот почему. Он знал, что Иоффе имеет очень много молодых учеников и мог бы подсказать, на кого следует обратить внимание.

Капица? Тот был не только теоретик, но и инженер. Беда была в другом. Петр Леонидович просто-напросто не хотел работать над атомным проектом.

Из официальных источников:

Петр Капица. Академик. Дважды Герой Социалистического Труда. Один из основателей физики низких температур и физики сильных магнитных полей, организатор и первый директор Института физических проблем АН СССР. В 1939 году открыл сверхтекучесть жидкого гелия, разработал способ сжижения воздуха с помощью турбодетандера, новый тип мощного генератора электромагнитных колебаний.

Лауреат Нобелевской и нескольких Государственных премий.

У нас с отцом были разговоры на эту тему. Прямо Капица конечно же не заявлял об этом, но секретом это не было. По всей вероятности, было и на него, как, скажем, на Харитона, досье. А зацепиться было за что. Когда ЦК начал его преследовать, отец пытался по возможности что-то сделать. Но беда была вот в чем. Людей, занятых в реализации атомного проекта, отец мог защитить и защищал. Капица же работать на бомбу не хотел. Здесь и возникали известные сложности.

По линии Академии наук ЦК неприятностей ему много сделал. Помню, отец вызвал Семенова, академика, друга Капицы, и попросил помочь в меру сил Петру Леонидовичу. Сам я, сказал отец, официально помогать Капице не могу. Работай он у меня, проблем бы не было. Но коль так получилось, этому талантливому человеку надо помогать. Атомщики тогда зарабатывали более чем прилично, и отец попросил Семенова из тех премий, которые он будет получать, какие-то деньги передавать Капице. Это не дело, сказал отец, что такой ученый должен страдать.

Что Капица противник режима, отец, конечно, знал. Не помню, в 1936 или 1937 году, когда Капица приехал из Англии, а возвратиться назад не смог, он прямо заявил Молотову: «Я не хочу здесь работать». Молотов удивился: «Почему?» Капица объяснил так: «У меня нет та кой лаборатории, как в Англии». – Мы ее купим, – ответил Молотов. И купили. Такое же оборудование и здание точно такое же построили. И тем не менее…

В Англии он работал с конца 20-х годов, лет десять. А в Союз возвратился так. Капица во втором браке был женат на дочери известного кораблестроителя Крылова. Академик, если мне память не изменяет, тогда серьезно заболел. Капица с женой и приехали проведать старика. Назад не пустили…

Забегая вперед, скажу, что он очень резко выступал за мое освобождение из тюрьмы. Конечно, он знал, как относился к нему мой отец… С благодарностью вспоминаю и его, и Ванникова, и Туполева, и Лавочкина, и Королева. Они сделали все, чтобы вытащить меня из тюрьмы. Дважды, как я рассказывал, обращались к Хрущеву, но своего добились.

А между тем считалось, что из атомного проекта Капицу «выставил» отец… Как-то он сказал Семенову: «Жаль, ей-Богу, что такой способный человек работает на большевиков». Семенов мне рассказывал: «Я засмеялся: Лаврентия Павловича не переделаешь…»

Среди таких людей отец искал того единственного человека, который мог бы возглавить научную сторону столь сложного дела. Переговорил с доброй полусотней кандидатов и остановил свой выбор на Курчатове. И академик Иоффе, и другие своими рекомендациями отцу тогда, безусловно, помогли.

С этим предложением отец и пришел к Сталину. Иосиф Виссарионович внимательно выслушал и сказал:

– Ну что ж, Курчатов так Курчатов. Раз вы считаете, что этот человек необходим, то пожалуйста.

Самое любопытное, что тогда же Сталин предупредил отца:

– Знай только, что Курчатов встретит очень сильное сопротивление маститых ученых…

И отец понял, что параллельно, по каким-то своим каналам, Сталин уже навел соответствующие справки о крупных ученых.

Вообще, должен сказать, советская система была создана Владимиром Ильичем, а впоследствии усовершенствована Иосифом Виссарионовичем на параллелизме проверок. Партийный аппарат и тогда, и позднее контролировал всех и вся. В государственном аппарате были специальные службы, в советском – госконтроль. Проверяли друг через друга… Все было построено на недоверии, противопоставлении одних людей другим. Так видимо, было и в данном случае…

Словом, так Игорь Васильевич стал «отцом» атомной бомбы.

Спустя какое-то время Сталин обратился к моему отцу: надо, мол, определиться с президентом Академии наук, кто подходит? Нельзя ли, сказал, Курчатова на этом посту использовать?

Мой отец был категорически против. Вызвал Курчатова, рассказал о разговоре со Сталиным и сказал – Решать тебе, Игорь Васильевич. Если надумаешь уходить – возражать не буду, конечно. Останешься руководить проектом – буду рад.

Курчатов был умный человек, к славе относился равнодушно и прямо ответил, что президентство в Академии наук рассматривает нежелательным и хотел бы остаться в проекте. Тогда, сказал отец, сам Сталину об этом и скажи. Реакцию Сталина предугадать было нетрудно. Иосиф Виссарионович очень резко реагировал, когда ктолибо отвергал в таких случаях его предложения. Игорь Васильевич сам мне рассказывал, как Сталин рассердился и обвинил в упрямстве и Курчатова, и моего отца. Мол, Берия тебя настроил, вот и не хочешь идти в президенты академии. И пригрозил, что все равно заставит его стать президентом.

Примерно такая же история была и с Сахаровым. Рассказывать о масштабе дарования этого ученого, думаю, сегодня не стоит. Он учился на третьем или четвертом курсе университета, когда попал в поле зрения моего отца. У него уже тогда были интересные предложения, которые могли быть использованы на второй стадии реализации проекта.

Отец имел довольно полную информацию о всех молодых людях, успевших так или иначе проявить себя в тех областях, которые были связаны, в частности, с обороной страны. Понятно, что сам отец не ездил по институтам и университетам, этим занимались другие люди. Были созданы специальные группы, которые целенаправленно занимались подбором научных кадров, в том числе и для ядерного проекта. Это не были представители высшей школы или Академии наук. Помнится, такой важной работой активно занимался академик Тамм, физиктеоретик академик Фок и другие. Всех не припомню, но привлекали для отбора перспективной научной молодежи и таких известных ученых, как Ландау, Гинзбург. Не помню, кто именно, но Сахарова, как претендента, они… забраковали. Вывод сделали тогда такой: человек он, наверное, способный, талантливый, но неконтактный и так далее. Дело в том, что и в молодости Андрей Дмитриевич был убежденным в своей правоте человеком. Не имею в виду в данном случае его философские взгляды. Так вот, с точки зрения науки, решили корифеи, с ним будет нелегко. Он выдвигал концепции, которые пожилые, много лет отдавшие науке, люди порой не воспринимали. Так бывает. А Сахаров отстаивал зачастую свои идеи, прямо скажем, в резкой форме. Видимо, корифеи и решили: а зачем нам такой, пусть и очень талантливый, но неудобный молодой человек.

Что было, то было… Сколько талантливых ребят тогда отыскали. И не только физиков, но и математиков. Их сразу же приглашали на собеседования, семинары. Это была колоссальная работа. И, надо отдать должное нашим ученым, они с ней справились, в результате были созданы поистине уникальные коллективы, способные реализовать ядерный проект.

Много лет спустя я прочел, как Андрей Дмитриевич вспоминал о встрече с моим отцом. «Только после того я испугался, – писал Сахаров, – и понял, с кем имел дело». Чисто по-человечески читать все это неприятно. И вот почему. Как раз отец, которого он якобы боялся относился к нему с большой симпатией. Сахаров сам ведь вспоминал, как мой отец предложил ему обращаться в случае необходимости.

Отец отлично знал об отношении маститых ученых к Сахарову. Он имел полную информацию об этом студенте, явно талантливом молодом человеке, который выдвигает собственные оригинальные концепции. И если на большинство талантливых ребят он имел списки, какието материалы, то на Сахарова имел, как я говорил, довольно подробный материал. Знаю я это и от Ванникова, и от Махнева, члена Комитета, генерала, помощника отца, ведавшего делопроизводством. Так вот, они вспоминали, как произошло знакомство моего отца с Сахаровым. Заинтересовавшись «ершистым» студентом, отец пригласил его на беседу. Разговор был откровенный.

– Как думаете, почему наши ученые не воспринимают ваши идеи? – спросил отец.

Сахаров откровенно рассказал, что думает по этому поводу.

Независимость, неординарность мышления отцу импонировали всегда. Он пригласил молодых расчетчиков-теоретиков и попросил ознакомиться с теми идеями, которые с жаром отстаивал университетский студент. Мнение их было единодушным:

– Лаврентий Павлович, он ведь только студент, но почти готовый ученый.

– Тогда так, – сказал отец. – Помогите ему. Пусть заканчивает учебу, свои расчеты и забирайте его к себе. Пусть занимается вашей темой.

И довольно быстро, попав в группу расчетчиков-теоретиков, людей довольно молодых, Сахаров ее и возглавил. Непосредственного отношения к конструированию бомбы, получению необходимых материалов он, как физик-теоретик, не имел, но его расчеты были тогда использованы. Те самые, что он начинал делать еще студентом. Во всяком случае, в основу его работы были положены именно они. Выдающийся ученый, и жаль, конечно, что свой потенциал он не реализовал в полной мере…

Органам Сахаров был известен давно, и желание расправиться с ним тоже было. Андрей Дмитриевич был из тех людей, которые не скрывают свои мысли, просто не умеют скрывать. Конечно, он не выражал свои взгляды столь откровенно и тем образом, как это было потом, но органам хватало и того, что было. Оснований по меркам того времени для «привлечения» парня было предостаточно. Если сказать прямо, мешал мой отец. Только это их и сдерживало. Самое ужасное, что инакомыслие у нас всегда рассматривалось как уголовное деяние против государства. И тогда, и позднее. Какая разница, или тебя в камеру тюрьмы НКВД засунут, или в психбольницу, как это было еще не так давно?

Я уже говорил, что отец всячески поощрял мое увлечение техникой. По его же совету я начал заниматься радиолюбительством. С него и началось мое знакомство с радиолабораторией НКВД. Впрочем, название было довольно условным – в этой лаборатории работали экспертные группы по самым разным направлениям. Один из специалистов, помогавших мне овладеть радиотехникой, помню, знакомил меня с радиостанциями для разведчиков, созданными нашими конструкторами, немцами, англичанами. Можете представить интерес мальчишки… Очень заинтересовала меня и группа людей, находившихся даже в этой закрытой лаборатории на особом режиме. К ним никого не подпускали, и довольно продолжительное время свое любопытство я удовлетворить не мог. Каково же было мое разочарование, когда я узнал, что это «всего лишь» засекреченные физики, которые анализируют какие-то материалы, поступающие из-за границы. Меня это нисколько не удивило, потому что подобных групп было немало. Работали они по разным направлениям, давая экспертные оценки тем или иным материалам.

Чем занимаются физики, я, естественно, не знал, что вполне понятно, но кое-какие разговоры их в лаборатории слышать тогда приходилось. Запомнилось, как эти люди обсуждали между собой новое сверхоружие, которое появится в самое ближайшее время. Как я понял тогда, речь шла о создании бомбы чудовищной разрушительной силы, но не у нас, а за рубежом. Высказывались опасения, что новое сверхоружие может получить Гитлер.

О том, что война с Германией будет, сомнений ни у кого не было. Об этом я слышал постоянно. Конечно, кроме любопытства, ничего другого разговоры о бомбе, которую можно сделать, у меня не вызвали. Отложилось в памяти и то, что немцы могут стать обладателями страшного оружия. Никаких подробностей создания бомбы за рубежом я тогда не знал.

Сегодня, спустя много лет, я вспоминаю все эти разговоры в лаборатории, встречи с «технарями», работавшими в НКВД, и думаю: а ведь мало кто знает что даже тогда, в тридцатые, Народный Комиссариат внутренних дел не был чисто карательной организацией. Специалисты высочайшей квалификации занимались здесь всей группой вопросов, так или иначе связанных и с военной техникой, да и не только с военной. Соответствующие службы НКВД интересовали транспорт, авиация, промышленность, экономика – словом, абсолютно все, что было необходимо для оценки стратегических возможностей нападения на СССР той или иной державы. Этой оценкой в широком смысле наша разведка и занималась. Были люди, и легалы, и нелегалы, которые добывали за границей соответствующую информацию, но был и целый аппарат в системе НКВД, который обрабатывал поступающие материалы. Потому что без аналитического разбора все донесения разведки всего лишь ворох бумаг. Разведчик может сообщить, например, дату нападения, но когда его информация связана с техникой, экономикой, научными разработками, это требует дальнейшей колоссальной по объему работы. Так было и тогда, в конце тридцатых, в сороковые, так и теперь. Не случайно ведь российскую разведслужбу возглавил Примаков. Я не собираюсь оценивать его деятельность и привожу этот факт всего лишь как пример, но пример показательный. Примаков – ученый, аналитик.

Тогда подобные назначения проходили менее помпезно, но принцип был тот же: в разведке должны работать аналитики. В истории атомной бомбы, которая, надеюсь, будет когда-нибудь написана, следовало бы сказать и о них. Имею в виду настоящую историю, а не ту, что мы имели вчера, да и сегодня, к сожалению, мало что изменилось.

Не так давно, правда, заговорил академик Юлий Харитон. Он, в частности, пишет, что задолго до получения какой-либо информации от наших разведчиков сотрудниками Института химической физики (ИХФ) Я. Зельдовичем и самим Харитоном был проведен ряд расчетов по разветвленной цепной реакции деления урана в реакторе как регулируемой управляемой системе. В качестве замедлителей нейтронов уже тогда эти ученые предлагали использовать тяжелую воду и углерод. В те же предвоенные годы, рассказывает уважаемый академик, Г Флеровым и Л. Русиновым экспериментально были получены важные результаты по определению ключевого параметра цепной реакции – числа вторичных нейтронов, возникающих при делении ядер урана нейтронами.

Тогда же Г Флеров и К. Петржак открыли самопроизвольное, без облучения нейтронами, деление урана.

Академик Харитон напоминает и о других научных заслугах советских ученых – вместе с Я. Зельдовичем еще до войны он выяснил условия возникновения ядерного взрыва, получил оценки его колоссальной разрушительной силы, а уже в 1941 году с участием И. Гуревича была уточнена критическая масса урана-235 и получено, по словам самого академика, ее весьма правдоподобное, но из-за приближенного знания ядерных констант неточное значение…

Небезынтересны, как мне кажется, и рассуждения Юлия Борисовича о том, что запрет на разглашение самого факта получения подобной информации был суров. И уж кому-кому, а нашим «атомным» разведчикам должно быть особенно ясно, почему советские физики не обсуждали эту тему.

Я не собираюсь вступать в полемику ни с академиком Харитоном, ни с кем-либо другим. Но поговорить на эту тему стоит. Ведь так и не сказано главное – о роли моего отца в создании ядерного оружия. К тому же он умолчал о некоторых деталях своей биографии…

Из официальных источников:

Юлий Харитон. Академик. Трижды Герой Социалистического Труда, лауреат Ленинской и нескольких Государственных премий.

Родился в 1904 году в Петербурге. Окончил Ленинградский политехнический институт. С 1921 года работал в Ленинградском физико-техническом институте под руководством академика Н. Н. Семенова. В 1926-1928 годах был командирован в Кавендишскую лабораторию Э. Резерфорда (Великобритания), где получил степень доктора философии. С 1931-го – в Институте химической физики АН СССР, других научно-исследовательских учреждениях. В 1939-1941 годах совместно с Я. Б. Зельдовичем впервые осуществил расчет цепной реакции деления урана. Основатель и глава новой школы в теории взрывчатых веществ.

Более 45 лет академик Ю. Б. Харитон возглавлял Российский федеральный ядерный центр – ВНИИ экспериментальной физики – знаменитый Арзамас-16. В возрасте 88 лет ушел с официальной должности и стал почетным научным руководителем важнейшего научно-исследовательского центра России.

Один из «отцов» советской атомной бомбы. До недавнего времени жил и работал в условиях строжайшей секретности, никогда не выступают в открытой печати. Впервые публично заявил о своем участии в реализации атомного проекта в декабре 1992 года.

В свое время Юлия Борисовича дважды пытались отстранить от работ, связанных с созданием ядерного оружия, и даже обвиняли в шпионаже. Были люди, которые с самого начала не хотели, чтобы Харитон занимался научной деятельностью. Главный аргумент, который использовали его противники, был такой – Харитон работал в Англии, а следовательно, верить такому человеку нельзя. А Юлий Борисович действительно работал в Кавендишской лаборатории у Э. Резерфорда. По тем временам «компромат» достаточно серьезный…

Так вот, к этим работам Харитон был допущен по настоянию моего отца. Я понимаю, почему Юлий Борисович об этом не вспоминает и, поверьте, никаких претензий к нему не имею. Он замалчивает этот факт по той же причине, почему не говорят всю правду и остальные. Я это понимаю…

К счастью, тогда все обошлось, и академик Харитон продолжил работу. А спустя несколько лет, отец к тому времени уже не имел и косвенного отношения к органам безопасности, его вызвал Сталин:

– Это материалы на Харитона… Убеждают меня, что английский шпион… Что скажешь?

Не берусь точно утверждать, кто именно возглавлял тогда госбезопасность – Абакумов или Игнатьев, – но «дело» было состряпано в этом ведомстве. Материалы на Харитона были собраны и представлены Сталину. А коль ядерный проект курировал отец, Сталин вызвал его.

Отец хорошо помнил предыдущие попытки «убрать» Харитона и не особенно удивился, что вновь зашел разговор о работе академика на английскую разведку.

– Все люди, которые работают над этим проектом, – сказал отец, – отобраны лично мною. Я готов отвечать за действия каждого из них. Не за симпатии и антипатии к советскому строю, а за действия. Эти люди работают и будут честно работать над проектом, который нам поручен.

Разговор происходил в кабинете Сталина, дело на академика Харитона лежало на столе Иосифа Виссарионовича, и можно только догадываться, что там было написано.

– А насчет Харитона могу сказать следующее, – доложил отец. – Человек это абсолютно честный, абсолютно преданный тому делу, над которым работает, и на подлость, уверен, никогда не пойдет. Отец изложил свое мнение в письменной форме и отдал бумагу Сталину. Иосиф Виссарионович положил ее в сейф:

– Вот и хорошо, будешь отвечать, если что…

– Я головой отвечаю за весь проект, а не только за Харитона, – ответил отец.

Бумага, написанная отцом, так и осталась у Сталина, а Харитон благополучно дожил до наших дней, плодотворно проработав в науке многие десятилетия.

Таких случаев, кстати, было немало, когда ученым предъявлялись вздорные обвинения. Одних подозревали в шпионаже, других во вредительстве. И точно так же, как в случае с академиком Юлием Борисовичем Харитоном, моему отцу приходилось в письменной форме гарантировать их лояльность.

Были случаи и посерьезней, скажем, в 1939-1940 годах, когда отец был наркомом внутренних дел. Точно так же ему удалось тогда «вытащить» многих военных, специалистов. Разумеется, ни в чем эти люди не были виновны, но те же Ворошилов, Жданов всячески препятствовали их освобождению, потому что сами были повинны в массовых репрессиях.

В 1936-1938 годах в результате повальных арестов страна, по сути, лишилась цвета технической интеллигенции. Туполев, Мясищев, Петляков, Королев, Томашевич, один из заместителей Поликарпова… Десятки и десятки людей. А вместе с ними и их ближайшие помощники. Фактически в этот период была парализована техническая элита, занятая разработкой военной техники. Аресты охватили самолетчиков, специалистов по двигателям, танкостроителей. Пострадали и те, кто впоследствии участвовал в реализации ядерного, ракетного проектов. Кто отправлял этих людей в тюрьмы и лагеря, я уже говорил. Да и они сами хорошо об этом знали…

Когда отец стал наркомом внутренних дел, ему, вполне понятно, потребовалось какое-то время, чтобы изменить ситуацию. Нелепо было бы утверждать, что до прихода в НКВД он не знал, что творится в стране. Знал, конечно. Знал и понимал, к чему все это ведет. Обстановка была такая, что были обезглавлены целые научные направления.

Конечно, проще всего сказать сегодня, что тут же следовало выпустить всех репрессированных и тем самым восстановить и попранную справедливость, и решить возникшие проблемы. К сожалению, даже нарком такой властью не обладал. Лучше бы было вообще не подвергать людей арестам, но коль так случилось до его прихода на должность главы НКВД, отец начал в меру сил поправлять дело. И тут же столкнулся с колоссальным сопротивлением партийной бюрократии.

Скажем, Туполева, как ни стремился, освободить он сразу не смог. Удалось это лишь тогда, когда Туполев закончил один из проектов самолета. Был такой самолет Ту-2. И только потом, через Сталина, хотя партийная верхушка и мешала всячески этому, Туполева удалось освободить. Мало того, конструктор и его помощники тогда же получили высокие награды, воинские звания. Туполев получил генеральское звание, к примеру, а через какое-то время за второй самолет – звание Героя Социалистического Труда.

Коль мы уже заговорили о советских ученых, конструкторах, работавших в оборонных отраслях, давайте проследим судьбу того же Туполева. Примерно такими же трагическими были и судьбы многих других ныне широко известных людей.

Так называемое «Дело Туполева» от начала до конца было выдумано. Отец это понял. Но было признание самого осужденного. Какими способами в тридцать седьмом получали такие признания, известно…

Когда мой отец впервые вызвал его на беседу, был потрясен. Туполев находился в тяжелейшем физическом и психическом состоянии.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.