История 14. Просто Клава

История 14. Просто Клава

Мы сидели на крылечке,

Обдувал нас ветерок.

Я горжусь своим миленком —

Ворошиловский стрелок.

Упади звезда на клевер,

А подружка – на лужок.

Милый мой глазам не верил,

Как я сделала прыжок!

Ягодиночка на фронте,

Я – красноармеечка.

Если он в бою погибнет,

Я на смену, девочка.

Советские частушки

История младшего сержанта Клавы могла бы показаться неправдоподобно трагичной и бесчеловечной, если бы не то обстоятельство, что она родилась в СССР. А в этой стране всегда все делалось в битвах: за новую жизнь, за построение социализма-коммунизма и в борьбе: с капитализмом и его прихвостнями, с проклятым фашизмом и его пособниками; здесь проходили даже битвы за урожай. А в неугасимых битвах и в исступленной борьбе, как известно, ломаются судьбы и происходят всевозможные нечаянные драмы.

Клава, простая девчушка из уральского села, в годы Второй мировой попала на фронт – среди многих других девушек и женщин, направленных комсомолом и партией коммунистов туда, где девушек и женщин быть НЕ должно ни при каких обстоятельствах! Так юная Клавдия стала механиком в одной из воинских частей. А после, в 1943-м так случилось, что перешла она дорогу своей горделивой напарнице и командиру старшему лейтенанту Ларисе, и в момент, когда та со всей яростью молодого пламенного сердца била фашистов, Клавдия в блиндаже занималась любовью с чужой пассией. Парень был хорош собой, и неудивительно, что девушка отдалась приглянувшемуся ей капитану, грудь которого украшали Звезда Героя Советского Союза.

Любовники в пылу страсти забыли обо всем на свете: о времени и месте своего теперешнего пребывания, о краткости счастья на войне, о зыбкости связи и чувств… Вернувшаяся Лариса, доложив о выполнении задания и получив «добро» на отдых, направилась на поиски своего механика. Кто-то услужливо подсказал, где искать, и в блиндаже она увидела обнаженную парочку. Ярости обиженной женщины не было предела.

Произошла шумная разборка, а в результате Клава, механик одного из экипажей эскадрильи, пропала. Ее искали в течение всего дня в пределах аэродрома, но не нашли и командир полка, вызвав замполита и особиста части, объявила о дезертирстве. Предложив, естественно, замполиту обратиться в прокуратуру о возбуждении уголовного дела по этому факту. Возможно, в любом случае эту девушку ожидала смерть. Воинствующие амазонки при случае всегда могли отомстить. Война – это территория ненависти, подлости и страха, где убийство – своего ли, чужого, – грехом не считается…

Страшная участь ждала и бравого Героя Советского Союза, вернувшегося в свою часть. Как на беду, едва ли не накануне кто-то написал донос в СМЕРШ, что капитан самовольно и не единожды покидал расположение своей части и отправлялся «по бабам». Покинуть часть самовольно в военное время означало подписание самому себе смертного приговора.

Против капитана возбудили уголовное дело и арестовали. В течение наступивших суток наскоро собранный трибунал вынес приговор: высшая мера наказания за оставление части в боевой обстановке, с лишением всех боевых наград и высокого звания советского офицера. Приговор должен был приведен в исполнение немедленно. Но внезапно произошло чудо: на аэродром приземлился транспортный самолет, из которого вышел рослый мужчина в реглане, на ходу надевавший на голову генеральскую фуражку. Это был командующий Воздушной армией. Встретивший его командир полка доложил о случившемся ЧП. И генерал-полковник авиации приказал тут же доставить к нему приговоренного. И когда того привели, командующий подошел к бывшему офицеру, известному на весь фронт асу, и спросил: «Саша, что случилось?»

– Гражданин командующий, я виноват и должен понести наказание.

Командующий потребовал приговор, затем, ничего никому не говоря, взял Сашу под руку и приказал командиру полка, а также трибуналу оставаться на месте. Они вошли в салон, двигатели «Ли-2» взревели, и самолет пошел на взлет…

Бывший офицер все же был наказан, но наказан иначе.

Ему сохранили жизнь, дав 20 лет тюрьмы и 5 лет поражения в правах. Разумеется, лишение наград и воинского звания осталось в силе. Удивительно, но факт: ни в 1953-м, ни позже, в 1956–1957 годах, после ХХ съезда КПСС, Саша по каким-то причинам не попал в списки освобожденных. Свобода к нему пришла лишь в 1962 году, когда он отбыл в лагерях 19 лет…

А что же Клава? Куда она пропала и как сложилась судьба беглянки? Младший сержант Клава, покинув воинскую часть, понимала, что ее ждет в случае обнаружения патрулем комендатуры или если встретят ее сослуживцы. Возвращаться домой, в далекое уральское село, было небезопасно, да и средств на поездку не было. Правда, за своих родных она не переживала: им больше ничего не угрожало, тем более за ее проступок – родители умерли молодыми в голодном 1933-м на Украине, а ее, изможденную малую девчушку, в уральскую деревню забрала бабушка отца. Она надеялась на то, что бабушку вряд ли кто-то тронет, хотя и сообщат местным НКВД, что да как… А еще ей вспоминался оперуполномоченный СМЕРШа, который перед отправкой на фронт наказывал им, девчонкам, всегда быть настороже и говорил, что если одна из них… когда-нибудь… где-то… изменит Родине, то суровая рука советского закона найдет ее везде, а меч НКВД справедливо покарает и ее, и ее близких…

Клава понимала, что нужно быть настороже. Недолго мучилась, куда идти; выбор невелик: если идти в противоположную сторону от линии фронта, то рано или поздно она попадет в НКВД, ну а если идти к линии фронта – можно угодить в лапы к проклятым немцам. Она бродила бесцельно, пока не проголодалась. И вдруг, откуда ни возьмись, перед ней появился обшарпанный петух; Клава стала гоняться за птицей с выщипанными перьями и перебитым крылом. Видать, бедолага недавно спасся от зубов лисицы. Петух оказался проворным, и так как он уже вырывался из лап смерти, удрал он и от Клавы. Девушка расплакалась от досады и голода, а потом рассудила, что тому тоже как-никак хочется жить. И, пошатываясь, побрела дальше, но не от линии фронта и не в сторону фронта, а вдоль, оттягивая свой, казалось бы, близкий конец. Ориентируясь по периодически возникавшей канонаде, стрельбе и взрывам снарядов.

Так она набрела на сожженное село и подумала, что сейчас наверняка найдет съестное. Вскоре обнаружились в развалинах соленья и даже банка тушенки. Она поела вдоволь и уснула. Проснулась от рези в животе. Справив нужду, Клава услышала стон и притихла, испугавшись. Стон повторился. Она тихонечко пробралась к кустам, откуда шли звуки, и ужаснулась: на спине на расстоянии ее вытянутой руки лежал фриц. Раненый держал себя за грудь, на его кителе бурыми пятнами виднелась запекшаяся кровь. Девушка обратила внимание на Железный крест, затем опустила взгляд на раскрытую кобуру, из которой торчала рукоятка парабеллума. Раненый немецкий офицер чуть приподнялся, левой рукой поманил ее, шепча: «Мэдхен, ком, ком…» Клава сжалась от страха, тогда немец, с трудом подбирая слова, по-русски сказал: «Не бойся. Я стреляйт не буду». И левой рукой показал на лежавший недалеко солдатский ранец в виде ребристого цилиндра. «Там… бинт… и-од… возьми, нэ бойся, я учил русиш язык в университет… Мюнхен. Я баварец». Он тяжело дышал, видимо, слова не только русские, но и немецкие давались ему с трудом. Клава открыла ранец, достала оттуда медицинскую аптечку и, враз забыв о врагах и друзьях, потеряв разумение: кто же в самом деле враги и друзья, деловито сказала: «Вам нужен стрептоцид, у вас гной». Он кивнул головой и показал пальцем, где именно стрептоцид; она высыпала весь порошок ему в рану, и немец, весь в испарине, прикрыл глаза. Тогда она осторожно расстегнула ему китель и постаралась стянуть, не причиняя боли, с правой онемевшей руки. А затем стала осторожно бинтовать. Немец сильно стонал, голова его откинулась, и в какое-то мгновение она подумала, что он умер. Но офицер просто потерял сознание.

А когда очнулся, сказал, показывая в сторону: «Там лиген зольдатен… там есть вода, вассер, порошок…» Она, поняв просьбу, отправилась на поиски и вскоре принесла какие-то брикеты со спрессованными кубиками. Он жестом показал ей, что нужно сделать. Она нашла железную коробку от консервов, налила воду и бросила туда кубики. Вода зашипела, и она испугалась. А немец засмеялся и показал: дай сюда, – но не мог держать импровизированную кружку. Она приставила к его губам шипучку, и он жадно выпил. И предложил, чтобы она тоже пила еще чуть шипящую воду: «Дийзэ газ-вассер, газ-вода…» Откуда ей было знать, что и в этом проявлялась забота командования о своих солдатах; оказывается, эта газировка спасала немцев от бактерий, обеззараживая воду, при том, что все немецкие солдаты пили норму – 1 л 200 г ежедневно.

Затем он представился, его звали Пауль, и был гауптман Пауль командиром пехотной роты. Он подсказал где, в какой стороне лежит убитый солдат, у которого в ранце есть ветчина и сухари. Она, переставшая бояться мертвецов, принесла, и они поужинали… Клава постелила шинели убитых немецких солдат и уснула рядом с Паулем; страх, недоверие исчезли. Просыпаясь, она слышала, как на небольшой высоте пролетали на задание «По-2», как бороздили небо ночные сполохи и как где-то далеко раздавались отрывочные короткие канонады. Не находя успокоения, в привычной тревоге, она вновь и вновь утыкалась носом во влажную тяжелую материю, не могущую как следует согреть два измученных тела в холодную осеннюю ночь 1943 года.

А наутро она проснулась от звуков работающих двигателей. Страха не было, он исчез из ее тела, из ее сознания, уступив место спокойствию, обреченной уверенности и целительному безразличию. Она разбудила Пауля и сказала: едут. Он показал-попросил: достань «люггер», постреляй в воздух, это едет наш бронетранспортер. Если боишься, убегай, как только увидишь немецких солдат. Она сказала: я уже ничего не боюсь, но стрелять не буду, а позову их. Это был наилучший вариант. На одиночные выстрелы могли не обратить никакого внимания.

Она быстро побежала и увидела немецкую колонну, в которой ехало до полутора десятка бронетранспортеров, мотоциклов и машин. Она сконцентрировалась, собрала весь свой словарный запас немецкого языка и закричала: «Комен зи бите! Комин зи бите хир!» Один или два мотоциклиста обратили внимание на хрупкую грязную фигурку и остановились. Она стала звать их отчаянными жестами, и уже вчетвером, вскинув автоматы, солдаты направились к ней. Она, показывая в сторону леска, сказала: «Гауптамн, официр!» Тогда солдат сказал, показывая пальцем на деревья: комен, пошла, шнель, вперед, вперед! Она пошла впереди, они внимательно посматривали, и вот уже Пауль по-немецки радостно благодарит за то, что его нашли. Солдаты осторожно подняли офицера, и он ей сказал: «Клав, я думайт, тебе идти некуда. Иди с нами…»

Так нежданно-негаданно Клавдия оказалась в немецкой части, и Пауль ей объяснил: «Не бойся, тебя будет допрашивать оберштурмфюрер СС расскажи, как ты меня спасла… И еще, вот тебе адрес моих родных… на всякий случай… И спасибо тебе».

После допроса ее отправили в Германию, она ехала в вагоне с молодежью, девушками и юношами, угнанными в Третий рейх. Ужас, отпечатанный на лицах многих людей, невозможно передать. Что-то, какое-то внутреннее чувство подсказывало, что она ничего не должна говорить о себе. Как и не выказывать слов поддержки или сочувствия. В ее голове непроизвольно шло сопоставление между прежними знакомцами: капитаном НКВД, особистом их полка и немецким гауптманом Паулем. Все они – люди, все – мужчины… она думала и анализировала, и ее мятущаяся душа советской комсомолки не могла найти верных ответов. Она понимала, что Паулю, как всякому, хотелось жить и, может он просто притворился добреньким, вежливым… А если нет, а если там, в Германии и… ничего-то страшного нет?! Нет никаких врагов… а есть два народа, которых, как баранов, загнали в стойло ненависти друг к другу? Но что тогда значит один-единственный индивид? Что он решает? И кто кому несет истину?

До момента отправки она несколько дней прожила в расположении немецкой воинской части и удивилась тому, что никто не придавал значения ее нахождению там, никто к ней не приставал, не делал грубых намеков и сексуальных поползновений. Они не были дикарями – вот страшное открытие, поразившее червоточиной отшлифованный идеологией мозг девушки, ее советскую душу.

Через несколько недель состав прибыл в Лотарингию, где наряду с другими юношами и девушками она была распределена на ферму.

– Когда-то в юности, – вспоминал как-то Олег Грейгъ, рассказавший мне всю эту историю с Клавой, – я читал книгу украинского советского писателя Юрия Дольд-Михайлика «И один в поле воин», которая поражала воображение советских школьников героизмом разведчика, одновременно пробуждая патологическую, лютую ненависть к фашистским мучителям. Автор пользовался обычными приемами советского агитпропа, так что оставим на его совести беззастенчивую ложь, внушаемую читателям.

Книгой «И один в поле воин» зачитывались разные поколения советских людей; она о советском разведчике, офицере Гончаренко, который в образе офицера немецкого вермахта барона Генриха фон Гольдринга, выполняя задание советского командования, внедрился в доверие к бывшему оберсту Абвера Вильгельму Бергтольдту, ставшему сразу группенфюрером СС (кстати, в сноске и затем в книге пишется, что это генерал-майор, хотя чин группенфюрера соответствует чину генерал-лейтенант) и который по замыслу автора был назначен уполномоченным рейхсфюрера СС по концлагерям Западной Европы. Писатель указывал, что у этого баварца под Мюнхеном была свиноферма, на которой работали украинские и белорусские девушки. Все они выглядели настоящими патриотками Советского Союза; среди советских девушек иных просто и не могло быть (!), не должно было быть (!)… У гестаповского генерала Бертгольдта была дочь Лорхен, которую заботливый отец прочил в жены… советскому разведчику, скрывшемуся под личиной Генриха. Та девушка (садистка-невеста, – называет ее автор) ходила по ферме в «короткой, до пояса, кожаной курточке и полугалифе» и жестоко истязала тяжелой плетью работавших там советских девушек.

«Особенно злобно карала фрейлейн Бертгольд тех, кто хоть раз позволял себе оскорбить ее непослушанием или просто улыбкой, взглядом. Когда фрейлейн впервые появилась на ферме в своем спортивном костюме, одна из девушек, семнадцатилетняя Марина Брыль, не выдержала и тихонько фыркнула в кулак… С тех пор Лора не спускала глаз с тоненькой девичьей фигурки… И плеть каждый день взвивалась над ней, удары сыпались на плечи, на спину, на больную руку. Измученная непосильной работой, болью, постоянными издевательствами, девушка почти лишилась разума… Охота… превратилась для Лоры в своеобразную азартную игру, где ставками были Лорина непреклонная воля и молчаливое сопротивление всех девушек… Лора изо всей силы замахнулась плетью, и это был единственный случай, когда она не опустилась на спину девушки. Одна из пленниц, уже пожилая женщина, ближе всех стоявшая к плите, не помня себя от жалости к несчастной Марине, сбила с ног фрейлейн и, схватив с плиты выварку, выплеснула кипяток на Лорхен», – сочинил Дольд-Михайлик.

В результате часть тела истязательницы покрыли ожоги, она попала в больницу. Группенфюрер – ее отец – вбежал в помещение и, как пишет автор, «двух пуль хватило, чтобы покарать виновных». А остальных приказал истязать плетьми, как до этого делала его благовоспитанная дочь, «настоящая немка».

Все это измышления советского писателя, писавшего книгу по заданию агитпропа компартии Украины. Но и этот эпизодический пересказ на многое открывает глаза…

Нельзя сказать, что все угнанные на работу в Германию попадали в отвратительные, адские условия. Кстати, в 1941–1942 годах большинство молодых людей с Западной Украины ехали в Германию добровольно! – что наконец-то открыто было сказано в одной из телепередач, где выступали изрядно постаревшие свидетельницы тех событий, живущие на Западе и в нынешней Украине. Еще как пример, приведу строки из книги «Военный дневник» Л. Осипова, где есть такая запись за 30 июля 1942 года: «Вербовка на работы в Германию идет довольно интенсивно. Берут не только рабочую силу для работ, но и специалистов. Главным образом инженеров. Население рвется на эти работы, но совершенно невозможно установить признаки, по которым немцы отбирают народ. Даже не вполне молодые и здоровые попадают. И никакие, кажется, немцы не освободители, а такая же сволочь… Единственный, но очень существенный плюс немцев – это то, что они по сравнению с большевиками в смысле угнетения щенки. И свой народ они устроили, по-видимому, как надо. Устроим и мы свой… Пусть только они помогут нам ликвидировать большевиков».

Чаще всего отношение к прибывшим гастарбайтерам было вполне человечным, их не воспринимали как рабов, а лишь как работников, получавших за свой труд денежное вознаграждение. Правда, и счастливой, и обыденной подобную ситуацию назвать нельзя. Однако, к слову сказать, нынешнее и уже не первое поколение молодежи с постсоветского пространства рвется на Запад, в том числе и в ту же Германию, где работает у современных бауэров, собирает клубнику, ухаживает за животными, делает всю черную работу – за гораздо меньшую оплату, чем их сверстники из Евросоюза. No comment…

Уральская девушка Клава, о которой собственно идет речь в нашем повествовании, попала в семью немецких бауэров; ее трудовая жизнь в неволе заключалась в ухаживании за несколькими десятками уток и кур. Что она имела за это?

Имела комнату с туалетом и ванной, хорошее трехразовое питание, отсутствие плетей и выходные дни (один раз в неделю; к слову, пятидневная рабочая неделя была введена в СССР 7 марта 1967 г., до этого все трудились шесть дней в неделю!) она ежемесячно получала жалованье, которое превышало пятимесячную номинальную зарплату советской колхозницы, работающей, в общем-то, за трудодни (!).

Такова «жестокая» правда о большинстве тех, кого немцы эшелонами гнали на принудительные работы в свою страну.

Вместе с другими девчатами и ребятами они устраивали танцы, слушали патефон, а иногда и пели родные песни. Особая оговорка: за исключением песен, прославляющих коммунистическую партию и Советский Союз.

У них никто не требовал охаивания своей страны, проявления озлобленности. Скорее всего, это было связано с тем, что напоминание об их родине вызовет не только тоску по оставшимся там родным, но и… чувство страха за их судьбы.

Когда идеологи и пропагандисты утверждают, что гестаповцы там жестоко карали советских людей, нам, очевидно, говорят правду, но не всю! Безусловно, сотрудники гестапо беспощадно и с пресловутой педантичностью расправлялись с теми, кто посягал на жизнь и законы Третьего рейха, на их строй, и страну, и фюрера. Но если иностранный рабочий не рассуждал о политике, а жил обычной социальной жизнью, то такие даже вообще не видели сотрудников гестапо в глаза за все годы проживания в фашистском рейхе. Некоторые молодые люди, если они хорошо трудились, с разрешения хозяев начинали жить вместе, образовывали семьи. Конечно же. Подразумевалось, что рождение возможного ребенка не должно было вредить трудовым обязанностям молодых родителей. Не такими редкими были случаи, когда советские девушки становились законными женами своих работодателей или их сыновей.

За годы нахождения на работе в Германии бывшие советские молодые люди, которых власть в Советском Союзе уже «списала» (может быть, их списали как людей, едва они появились на свет?!), осваивали чужой язык, изучали быт и обычаи конкретного региона Германии, и постепенно втягивались в обыденную жизнь, которая им еще недавно представлялась такой ужасной, такой неправильной, немыслимой, чужой, враждебной…

И вдруг оказалось: из мира жестокости, насилия, страха и постоянного ожидания ареста – из любимой Советской страны, «где так вольно дышит человек», – они попали в другой мир. Где никто не говорил о верности коммунистической партии; где нет планов, соцсоревнования и пятилеток; где нет врагов и вредительства; нет принудиловки и криков «Да здравствует…!» И где они научились чистоте и культуре работы; где кухни для подготовки пищи для животных были чище, чем советские столовые… Женщины из Страны Советов вдруг впервые узнавали, что такое прокладки, а не пуки ваты и тряпок; и что такое… женские трусы (после 1917 года советская власть отменила панталоны, как пережитки прошлого и буржуазные атрибуты! Зато в спецмагазинах обкомов и райкомов партии для жен и дочерей партчиновников трусы продавались; но не дай бог та купит приятельнице…) Здесь им давали, разрешали читать книги, на страницах которых не было зомбированных героев-комсомольцев, сражающихся с любой контрой во имя светлого завтра… Пребывая там, девушки и юноши узнали, что превращенное в СССР в агитку, как акт чудовищного вандализма, сжигание фашистами книг немецких классиков на самом деле было… сжиганием томов Маркса, Энгельса, Ленина, доставленных из Москвы, где эти книги и были отпечатаны, немецкими коммунистами евреями Кларой Цеткин, Эрнстом Тельманом, Вильгельмом Пиком и др. Выдающийся кинорежиссер ХХ столетия Лени Рифеншталь крупным планом сняла обложки сожженных книг классиков марксизма, что никогда в советской стране не показывали; и не показывают до сих пор, как не рассказывают о том, что пришедшие к власти большевики изымали из библиотек и частных собраний все книги русских авторов, вплоть до Пушкина, переписывали классиков, дозволяя одним остаться в русской литературе и уничтожая, вытирая из памяти и истории других…

В неокрепшем молодом подсознании происходил психологический переворот, осознание, что, значит, люди могут жить так: нормально, человечно, культурно, работая на себя и для себя! И вот уже многих мучили вопросы: а мы же и не жили еще по-людски!

Чтобы вникнуть в то, что происходило тогда с молодыми советскими гражданами, с их психикой, нужно обязательно убрать нюансы с вражеской подоплекой, отсечь всякую идеологию и признать: то, где они оказались, это, конечно, не рай, но ведь уже и не колхоз!

И вот наступил 1945-й; наш цветущий и поющий месяц май, когда Красная армия принесла свободу от фашизма… Да, для одних это действительно была настоящая, долгожданная, выстраданная свобода… Для других – личная несвобода, вернее, чья-то свобода насилия над ними самими: над их телами, над психикой, над разумом.

Да, все они, попавшие в Германию – подростки и молодые люди, – работали, часто тяжело работали, но нравственный климат менялся, менялась психология, они привыкали к нормальным условиям труда и достойной оплате, строили планы на будущее, мечтали о свободной жизни в свободной стране и радовались тому, что пришли американцы.

Но – даже десятилетия спустя! – так и не смогли понять: почему же вдруг американцы решили их отдать русским? На заклание, на растерзание, на погибель?!

Большая война по переделу судеб бывших советских людей и перековке их в однажды и навсегда заданный, зомбированный советский образ продолжилась.

Им, этим людям, не понять – почему их возвращают назад, когда они сами этого не хотят?!

Им не понять, почему они все – предатели и их надо перевоспитывать… Зачем?!

Им не понять, почему лидеры Англии и США – против их желания, против их воли – передают их своим врагам – Советам… Тем более что в этих двух странах, наших бывших союзниках, так много говорят о правах индивидов; кстати, это даст советским идеологам контрпропаганды спустя десятилетия высказать мысль, что Америка и Англия, проповедующие нравственные ценности, говорящие о правах человека, кои превыше всех остальных ценностей, – попросту лицемерны. Впрочем, так оно и есть. Ведь когда дело касается политики и наживы, все ценности – побоку… До сих пор высказываются упреки за то, что американцы и англичане проявили, по существу, подлость, передав советских людей режиму эпохи Сталина.

…А ведь они просили не передавать их, потому как знали, что их ждет дома, что тут их объявят изменниками, предателями со всеми вытекающими ужасными последствиями, со смертельным страхом ждали возвращения в Советский Союз. Правда, позже идеологи и пропагандисты СССР утверждали, что это гитлеровская фашистская пропаганда так запугала несчастных людей, что, дескать, в СССР их расстреляют, что те боялись ехать на родину, где их ждали с распростертыми объятиями и слезами на глазах…

А еще – они узнали другой мир, социум, в котором, невзирая на фашистскую диктатуру, можно быть сытым, нормально работать, жить, имея удобства, крышу и хороший угол, иметь приемлемую сумму денег, несравнимую с советскими зарплатами… Вот этот критерий скрывается до сих пор, бережется как зеница ока…

Но почему, из каких это таких побуждений бывший фашистский рейх, а ныне Германия оказывала жертвам фашизма материальную помощь, не сравнимую ни с какими льготами и пенсиями в бывших советских республиках?

– Мне довелось видеть кадры репатриации бывших советских людей, угнанных в Германию, – рассказывал писатель, профессор Олег Грейгъ, работавший прежде закрытым чиновником в ЦК КПСС, – вряд ли когда-либо эти документальные фильмы покажут широкой публике; их место – в тайных архивах, их участь – лежать, пока не приспеет пора. Там почти навсегда молодые – пока сохраняется пленка – люди по-русски и по-немецки просят английских солдат, пытающихся с трудом перепроводить их в советскую зону оккупации, при этом хватают англичан за ноги, целуют им ботинки, умоляя ради всего святого не отдавать их на ту сторону, в советскую зону… Я останавливал кадры, пытался расслышать, о чем говорят стороны, изучал лица английских солдат и офицеров; не знавшие нюансов большой политики, они были крайне удивлены фактом перевода в советскую зону молодых людей. Они пребывали в недоумении, их взгляды выражали жалость и сочувствие к этим людям, но существовал приказ, и они вынуждены были его выполнять. В кадрах было отчетливо видно, как они отрывают от себя, поднимают с земли наших людей и довольно тактично, по одному, переводят в советскую зону. Где автоматчики в галифе и хромовых сапогах, встречают ударами каждого, и собаки рвут куски мяса из человеческих тел…

Эти нелюди – задурманенная коммунистической идеологией толпа, частица массы, гордо именуемой освободителями Европы, – видят в бывших соотечественниках молодых предателей, наймитов и пособников фашизма. И потому так безжалостно, так дико расправляются с каждым, переведенным из английской зоны.

Середина ХХ века; время без полутонов; это век черного и красного! Век «честных» героев-большевиков и предателей! Век порождения из одного яйца идеологии коммунизма и фашизма и борьбы их друг с другом; все – в соответствии со значимым указанием классика марксизма-ленинизма о «единстве и борьбе противоположностей»…

Не в этом ли безбожная (божественная) мистика наказания людей за то, что они сотворили зло, надругавшись над Российской империей, насильственно ввергнув ее в пучину зла; надругавшись над страной, как над Женщиной, изувечив ее кровавой революцией…

Среди тех, кто возвращался, не давая на то согласия, оказалась и бывший младший сержант Клавдия.

– Я вглядывался в ее лицо, когда она истошно кричала англичанину по-русски и по-немецки, что она боится возвращаться, очень боится, потому что ее расстреляют как предателя. Я останавливал пленку и прокручивал вновь и вновь… Ее рот открывался, и она кричала и кричала в пустоту…

Чья вина в том, что человек не по своей воле оказывается в непредвиденных обстоятельствах? Кто ответит за это? Кто вообще должен отвечать?

– Реальные цифры таковы, – подчеркивал О. Грейгъ, – что более 95 % советских молодых людей не хотели возвращаться на родину, но их вернули. Как вернули и тех, кто был в Германии в концентрационных лагерях и пожелал остаться на Западе. Лишь небольшому количеству людей при передаче удалось бежать. Большинство их осело в Великобритании, Франции, Латинской Америке, в частности, в небольшом государстве Суринам. Я встречал некоторых из них, общался… Между прочим, среди них два Героя Советского Союза, три генерала Красной армии (со времени их пленения – бывших); но об этом все умалчивают – и архивы, и военно-исторические журналы, и руководство страны. Не говорю уже о полковниках, подполковниках, майорах… которым посчастливилось избежать участи насильственного возвращения; хотя и жизнь вне родины – не сахар, но лучше горечь чужих полей, чем обманная сладость счастливой жизни, описанной в передовицах в СССР…

Клавдия получила за дезертирство 20 лет и 5 лет поражения в правах. С меньшинством остальных, кого не осудили, в фильтрационных лагерях проводили такую жесткую идеологическую обработку, что люди навсегда (!) забыли свое пребывание в Германии, а тем более все нюансы той жизни. Зато после своих лагерей, после многочасовых бесед с энкавэдэшниками они хорошо «запомнили», как фашисты, эсесовцы и бауэры «истязали» их в Германии, – причем, точно так же, как когда-то книжная Лорхен Бертгольдт расправлялась на свиноферме с украинскими и белорусскими девушками.

По сей день эти уже старые, немощные люди – если их спросить, – дрожа от первобытного страха, вселившегося в них еще от их проработки сотрудниками НКВД и НКГБ, будут говорить так, как надо… как было приказано… как придумано для всех раз и навсегда…

Клавдию осудили, после чего она была отправлена в Мордовию на лесоповал.

И началась действительность; вновь довелось узнать настоящее, истинное отношение к советской женщине советского человека. Чувство достоинства? – такого понятия для хомо советикус не существует, не может существовать!

В лагпункте при распределении по отрядам ее внимательно рассматривала вертухай, приказав ей наклониться и раздвинуть ягодицы, после садистски ткнула тупым предметом, сказав: «А ты девка ничего себе, хорошо тебя откормили фашисты. Видать, не одного нашего сдала в концлагерь…»

Та ничего не ответила, а к концу дня, когда их переодели в робы, пришли еще две надсмотрщицы и приказали ей и некоторым другим следовать за ними. Их привели в какой-то зал, наверное, клуб зоны, где в полушубке с погонами майора и с плетью в руке стояла дебелая баба с гнилыми зубами. «Ну что мне, суки, с вами делать? Тут поступил один интересный заказ… так вы уж, курвы, постарайтесь».

Женщин привезли на лесоразработку, где стояли вагончики и, передали их здоровенным мужикам, которые приказали им раздеться, и сразу же началась сексуальная оргия. Старшим среди насильников был пахан мужской зоны, окруженный «опричниками»; более двух недель пришлось Клаве вместе с подругами по несчастью удовлетворять похоть этих самцов.

Не единожды советские изверги в погонах офицеров и с партбилетами в карманах отдавали зэчек на унижения, подвергали издевательствам.

Если кто-то из женщин пытался возражать, вначале ее избивали плетьми, а потом загоняли в «трюм» (одиночную камеру). Клавдия не единожды была там; в этом штрафном изоляторе на самом полу в углу была залита в бетон бутылка из-под шампанского, горлышком она смотрела в камеру, а отбитым донышком – на улицу. Такая же бутылка была и в противоположном углу. Вряд ли фашисты знали о таких способах (хотя, безусловно, они многое переняли у своих учителей из СССР и в чем-то даже превзошли их); жуткий сквозняк вызывал неумолчный, чудовищный вой, закладывающий уши, леденящий душу и сердце. К тому же женщин загоняли сюда полуголыми, и это в мороз минус 45 градусов… лишь тонкое одеяло на полу как насмешка. Время от времени, чтобы зэчка не околела, кто-то закрывал снаружи дырки, тогда исчезал сквозняк и смолкал вой… Но и этого садистам, облеченным властью, было мало; поперек камеры был еще желоб, куда пускали горячую воду и бросали хлор, от которого буквально вылезали глаза. После таких пыток любое групповое изнасилование, любой секс с зэками воспринимался как тихое успокоение, подобное призрачному счастью.

Нет смысла описывать изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год адские испытания, муки, пережитые Клавдией.

Так же, как когда-то капитан-летчик, подаривший ей несколько часов страсти в то время как вокруг шли бои, она отсидела от звонка до звонка (досрочно обычно освобождают стукачей). Спустя 20 лет она, потерявшая здоровье, выглядела измаянной дремучей старухой. Понятно, ее не захотели прописывать и нигде принимать на работу, так что не было никакой возможности заработать на кусок хлеба. Оставалось два пути: совершить преступление (чему она противилась) либо побираться. Очевидно, Клавдия смалодушничала, она не мстила, не совершала зла; периодически на узловых станциях и в областных центрах можно было увидеть ее сгорбленную, сутулую, издававшую дурной запах фигуру – побирушку, просящую у людей копеечку… бывшую – комсомолку, солдата, предательницу, гастарбайтера, зэчку… просто Клаву, родившуюся не в той стране…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.