КОММУНИСТ КОММУНИСТУ — ВОЛК

КОММУНИСТ КОММУНИСТУ — ВОЛК

Первые неприятности возникли, правда, еще до съезда. Знаком новой опалы явилось письмо из Шанхая от 30 августа 1931 года. В нем Мао Цзэдун неожиданно был подвергнут не менее резкой критике, чем во времена Ли Лисаня. Возглавлявшемуся им Бюро ЦК вменялось в вину совершение серьезнейших как право- (sic!), так и левооппортунистических ошибок, свидетельствовавших об «отсутствии» у его руководителей «четкой классовой линии». Трудно сказать, кто из высших руководителей готовил проект письма. Это мог быть или Чжоу Эньлай, или Чэнь Шаоюй, или кто-то еще, но не вызывает сомнений, что документ отражал взгляды прежде всего нового поколения вождей — так называемых «28 большевиков», начавших доминировать в партии. Даже если Чжоу и составлял письмо, он наверняка делал это по поручению более энергичных членов высшего руководства. А самыми активными в августе 1931 года были Чэнь Шаоюй и остальные «птенцы Мифа». По словам Чжан Готао, «золотое правило Чжоу Эньлая» гласило: «Не ссориться». Это было «в его натуре», он следовал «тенденции», и когда было нужно «пересмотреть ее», всегда делал это⁵⁶. Такой стиль жизни позволял ему быть на плаву при любых режимах — будь то режим Чэнь Дусю, Цюй Цюбо или Ли Лисаня. Точно так же повел он себя и при Чэнь Шаоюе, а затем при Бо Гу.

Главные обвинения заключались в проведении Мао якобы «кулацкой линии» (sic!) в аграрной реформе. Имелось в виду, что он осуществлял уравнительный передел по принципу «Взять у тех, у кого много, и дать тем, у кого мало; взять у тех, у кого земля жирная, и дать тем, у кого земля скудная». У новых вождей такая практика вызывала неудовольствие: с их точки зрения, кулакам надо было выделять только худшую землю, а всю лучшую — отдавать бедным. Кстати, примерно в то же время под огонь критики новых вождей попал и старый приятель Мао по Пекину Дэн Чжунся. В 1930–1931 годах он возглавлял политическую работу в войсках Хэ Луна, действовавших в советском районе на стыке провинций Хунань и Хубэй, и, по словам Чжоу Эньлая, выражал несогласие с «линией партии в аграрном вопросе». Дэн, правда, стоял правее Мао. Он вообще осуждал коммунистов, которые в ходе борьбы с «кулаком» не давали землю «средним крестьянам», обходясь с последними как с «кулаками»⁵⁷.

Большие нарекания у Временного политбюро вызывала и «партизанская» тактика Мао, несмотря на то, что именно благодаря ей Красной армии удалось отразить три карательных похода Гоминьдана. Казалось, новоявленным лидерам именно это-то и не нравилось: успех Мао подрывал их авторитет. Со своей стороны, они настаивали на «расширении» советских районов при непременном захвате и, что самое главное, удержании «сравнительно крупных городов»⁵⁸. К тому времени, еще в середине октября 1930 года, Мао действительно по собственной инициативе, не дожидаясь решений сверху, принял решение отказаться от дальнейших планов захвата слишком крупных центров⁵⁹, но ведь планы-то эти ассоциировались с именем Ли Лисаня, которого в партии и Коминтерне в 1931 году поносили последними словами.

Как видно, вернувшиеся из Москвы студенты были еще большими леваками, чем Мао и Ли Лисань. И то, что они изо всех сил клеймили «лилисаневщину», еще ничего не значило. Просто Чэнь Шаоюй, Ван Цзясян и другие «большевики» воспользовались моментом, чтобы закрепиться у власти. Подковерную борьбу с Ли Лисанем и другими «стариками» они начали вскоре после возвращения на родину (особенно активно — с лета 1930 года). Своего бывшего ректора, по заранее достигнутой с ним договоренности, они стали засыпать письмами, написанными по-русски или по-английски особым условным языком. Не авантюризм Политбюро претил им, поносить Ли Лисаня за «левизну» было тогда не в моде. Зная, чего больше всего не любят в Москве, они настойчиво обвиняли Ли в «правом» уклоне. И делали это даже тогда, когда тот выдвигал сумасшедшие проекты мировой революции! «Правое легкое все еще болит из-за отсутствия смелости и умения докторов и отсутствия хорошего лекарства в Китае, — доносил Ван Цзясян (Коммунар) Павлу Мифу за три дня до принятия Политбюро ЦК КПК ультралевацкого постановления от 11 июня «О новом революционном подъеме». — Можете ли Вы прислать какое-нибудь лекарство?» «Часть хозяев действительно заболела в правом плече», — добавлял от себя Чэнь Шаоюй. А вот их совместное письмо: «Безобразия хозяина вытекают из того, что у него больна правая часть мозга. Эта болезнь нуждается в хорошем лечении, которое очень трудно осуществить в бедном Китае. Мы надеемся, что очень скоро найдутся хороший врач и хорошее лекарство для того, чтобы оздоровить хозяина и улучшить положение ко[мпании]»⁶⁰. Забавный язык, не правда ли? И все понятно без перевода.

Ту же провокационную политику Чэнь Шаоюй и другие продолжали вести и после того, как «хороший врач» (Павел Миф) провел нужную им «операцию». Очевидно, они считали, что на январском пленуме не удалось удалить всю «больную часть мозга». Именно этим и было вызвано августовское письмо.

После его получения в Центральном советском районе в середине октября Сян Ина, Жэнь Биши и Ван Цзясяна как подменили. В самом начале ноября, буквально накануне съезда советов, эти представители Временного политбюро созвали в Жуйцзине партийную конференцию. И тут началась самая настоящая вакханалия. На Мао обрушились обвинения в «узком эмпиризме», «крайне правом оппортунизме», «кулацком уклоне» и «партизанщине». По сути дела, вся работа возглавлявшегося им Бюро ЦК была перечеркнута. Мао пытался оправдываться, ссылаясь на местные условия, но все было тщетно. Большая часть участников конференции, за исключением нескольких уездных секретарей, поддержала письмо ЦК. В результате Мао был снят с поста исполняющего обязанности секретаря Бюро ЦК в советских районах, а на его место вновь назначили Сян Ина⁶¹.

Характерно, что все это было сделано за несколько дней до I съезда советов, на котором Мао должны были «избрать» председателем ЦИК КСР и Совнаркома. Телеграмму о необходимости его «избрания», согласованном, как мы знаем, с Москвой, в Епине получили в самом конце октября⁶², то есть за два-три дня до партийной конференции. Зачем же тогда понадобилось бить человека, которого все равно готовили в главы Китайской Советской Республики?

Объяснение может быть только одно. Шанхайским лидерам и их порученцам в южной Цзянси очень хотелось показать коммунистам: не вновь избранный председатель Мао, а секретари ЦК и Бюро ЦК будут по-прежнему руководить всем! Председатель — не более чем солдат партии, причем далеко не лучший. И партийные органы имеют право каждодневно его контролировать. Посты председателя ЦИК и Совнаркома превращались, таким образом, в номинальные. Как и в СССР, в Китайской Советской Республике партия руководила правительством.

Сразу же после съезда, 25 ноября, Мао был снят также с поста председателя ЦРВС, оставшись, правда, начальником его Главного политуправления и одним из пятнадцати членов. Главой Центрального Реввоенсовета стал Чжу Дэ. Заместителями Чжу стали Ван Цзясян и Пэн Дэхуай. Тогда же переформировали войска армии 1-го фронта — в две армейские группы (3-ю и 5-ю) и пять корпусов, которые непосредственно подчинили Центральному Реввоенсовету. Соответственно упразднили всю штаб-квартиру армии 1-го фронта, а с ней и посты генерального политкомиссара и секретаря Генерального фронтового комитета, которые до того занимал Мао⁶³. Это был, конечно, тяжелый удар, резко ослабивший влияние Мао Цзэдуна как на партию, так и на армию.

Мао начал ощущать вокруг себя тяжелую атмосферу. Близких друзей почти не осталось, за исключением младших братьев, которые, к счастью, вместе с женами находились в Центральном советском районе. Но ни Цзэминь, ни Цзэтань не являлись членами ЦК. В самом начале мая 1928 года в Ханькоу была расстреляна Сян Цзинъюй, гордая, страстная и непокорная. А через три года, в начале августа, в Кантоне погиб ее бывший муж Цай Хэсэнь, ближайший друг Мао. Смерть его была ужасной. Палачи вначале подвергли Цая бесчеловечным пыткам, а затем распяли на стене камеры. А напоследок острым штыком несколько раз ударили в грудь. Успокоились они только тогда, когда бездыханное тело обвисло на железных гвоздях. Ровно за год до этого, в августе 29-го, в Шанхае погиб Пэн Бай.

После приезда в Жуйцзинь Чжоу Эньлая (в самом конце декабря 1931 года) ситуация только ухудшилась. Сменив Сян Ина на посту секретаря Бюро ЦК, Чжоу продолжил антимаоистскую линию. На первом же заседании Бюро ЦК 7 января он заявил, что Бюро допустило ошибки в борьбе против контрреволюционных элементов, а потому «в духе самокритики» должно признать ответственность⁶⁴. Мао, присутствовавший на заседании (членом Бюро он еще оставался), ничего не возразил, хотя критика Чжоу обидела его до глубины души.

А через два дня Бо Гу и его друг Ло Фу, отвечавший во Временном политбюро за пропаганду, выпустили директиву «О завоевании победы революции первоначально в одной или нескольких провинциях». Почти полное совпадение ее названия с заглавием печально знаменитого постановления Ли Лисаня, похоже, их не смущало: развивая установки предыдущего руководства, они потребовали от Красной армии вновь атаковать Наньчан, Цзиань и другие крупные города Цзянси. Всем же сомневавшимся напомнили: «Правый оппортунизм по-прежнему является главной опасностью… Надо направить огонь против правых»⁶⁵.

Это дало Чжоу повод нанести Мао новый удар. Прекрасно понимая, что горячий хунанец может не выдержать и влезть в бесперспективную для него дискуссию, новый секретарь Бюро в развитие директивы Бо Гу и Ло Фу предложил членами Бюро ЦК план штурма второго по величине города Цзянси, Ганьчжоу, расположенного между Центральным советским районом и горами Цзинган, где все еще действовали отдельные войска КПК. Взятие этой хорошо укрепленной твердыни дало бы возможность значительно расширить «красную зону», а то, что этот «крепкий орешек» был не по зубам Красной армии, ни Чжоу, ни большинство других членов Бюро, казалось, не замечали. Мао, естественно, не согласился и вновь был подвергнут критике⁶⁶. Его враги могли быть довольны: «вечно неправый» оппонент «терял лицо».

Тогда Мао решил «дать бой» по вопросам международной политики. В то время внешнеполитическое положение Китая катастрофически ухудшалось. Связано это было с усилением экспансии Японии. За четыре месяца до описываемых событий, 18 сентября 1931 года, японская Квантунская армия[62], расквартированная в Маньчжурии, на северо-востоке Китая, спровоцировала так называемый «Мукденский инцидент». Воспользовавшись взрывом на Южно-Маньчжурской железной дороге, самими же японцами и организованным, она молниеносно оккупировала крупнейший маньчжурский город Мукден (Шэньян), а также столицу провинции Цзилинь город Чанчунь. К концу осени под властью Японии оказалась вся Маньчжурия — территория с населением 30 миллионов человек. Чан Кайши, втянутый в военные действия против советов, никакого сопротивления вторжению оказать не смог, но в стране в целом развернулось широкое антияпонское движение. Стали создаваться общественные ассоциации по отпору Японии, и вновь, как и во время движения 4 мая 1919 года, начался бойкот японских товаров. Подъем патриотизма был так велик, что Мао, внимательно следивший за развитием событий, пришел в январе 1932 года к мысли о том, что для КПК было бы неплохо «сыграть» на всех этих событиях. При известных усилиях, считал он, волну народных антияпонских настроений можно было направить в античанкайшистское русло. (Чан ведь не защитил Маньчжурию, а «под этим соусом» его легко было превратить в «национального предателя».) К этой мысли его подтолкнуло неожиданно вспыхнувшее в середине декабря в цзянсийском городе Ниццу восстание 26-й гоминьдановской армии, брошенной Чан Кайши на борьбу с коммунистами. Солдаты этой армии (общим числом в 17 тысяч человек) подняли мятеж именно потому, что были крайне недовольны «соглашательской» политикой Чана в отношении Японии. Город Ниццу, расположенный всего в нескольких десятках ли к северу от Жуйцзиня, в одночасье стал «красным»⁶⁷.

В середине января 1932 года, на очередном заседании Бюро ЦК, Мао поделился своими соображениями с «товарищами». Вот что он сказал: «Широкомасштабное вторжение японского империализма в Китай вызвало антияпонский подъем. Это неизбежно приведет к изменению межклассовых отношений внутри страны». Понятно, что создавшуюся ситуацию надо было использовать. Но как? Это-то он как раз и хотел обсудить.

Но тут началось такое! Представители Временного политбюро буквально вспыхнули от негодования. Использовать японское вторжение в интересах компартии они считали чуть ли не преступлением. Тем более что с точки зрения Коминтерна целью маньчжурских событий была подготовка японской военщиной плацдарма для нападения на СССР. Один из присутствовавших так распалился, что потерял над собой контроль. «Япония захватила северо-восток в первую очередь для того, чтобы напасть на Советский Союз, — бросил он в лицо Мао. — Не понимать этого — значит, быть правым оппортунистом!» И еще: «Мы должны выдвинуть лозунг вооруженной защиты СССР, тот же, кто не согласен с этим, — классический правый оппортунист!» Наступила мертвая тишина. Гнев Мао был так велик, что слова застряли у него в горле.

Больше он с этим составом Бюро не хотел работать и сразу же после заседания подал заявление о предоставлении ему отпуска по «болезни». Прием был старый. Его он использовал еще во время конфликта с Чжу Дэ и фронтовым комитетом 4-го корпуса в июне — ноябре 1929 года. Вместе с женой и охраной он выехал в горы, бросив дела в правительстве на Сян Ина. Вдогонку ему был нанесен еще один удар. Ван Цзясян сместил его с последнего остававшегося у него военного поста — начальника Главного политуправления ЦРВС (тогда же переименованного в Главпур Рабоче-крестьянской Красной армии Китая). Сам Коммунар и занял эту должность.

А Мао, казалось, погрузился в меланхолию. Высоко на вершине горы Дунхуа в двадцати пяти ли от Жуйцзиня он облюбовал себе старый заброшенный храм, в котором, сидя целыми днями в кромешной темноте, играл на короткой флейте. Этот старинный простонародный инструмент, сделанный из ствола бамбука с восемью отверстиями, он полюбил еще в цзинганский период. В храме было сыро и холодно, и по настоянию Хэ Цзычжэнь он перебрался в находившуюся по соседству пещеру. Здесь занятия музыкой были продолжены. Музицирование и первобытная жизнь, однако, нервы не успокаивали. Не помогала и поэзия⁶⁸. Размышляя о том, что произошло, Мао все больше осознавал, что новая борьба за власть будет самой жестокой.

Очередной «левацкий загиб» руководства КПК был вновь напрямую связан с Москвой. Как и прежде, все установки (стратегические и тактические) коммунисты Китая получали оттуда. А там в то время все просто бредили «правой опасностью». Разгромив Бухарина и его сторонников, Сталин вычистил из партийного руководства кандидата в члены Политбюро Сергея Сырцова и знакомого нам Виссариона Ломинадзе, возглавлявшего после поездки в Китай Закавказский крайком ВКП(б) — за «„лево-правый“ блок, платформа которого совпадает с взглядами „правого уклона“»⁶⁹. Произошло это в самом начале декабря 1930 года. Сразу после этого в Москве состоялся судебный процесс над Промпартией — некоей «правой» организацией инженеров, техников и экономистов, обвиненной в антисоветчине и вредительстве. По этому «делу» репрессировали более двух тысяч человек. Неудивительно, что рост «правой опасности» многим тогда в Коминтерне стал казаться реальным. Тем более что, по мнению Сталина, в связи с развертывавшимся строительством социализма в СССР и углублявшимся мировым кризисом классовая борьба должна была обостряться, а агрессивность капиталистов — усиливаться. Исходя из этого, проходивший в Москве в марте — апреле 1931 года 11-й пленум ИККИ подчеркнул: «Идет дальнейший рост революционного подъема», выражающийся, помимо прочего, «в развитии и укреплении Советов и Красной армии на значительной части территории Китая… в усилении революционного движения в колониях»⁷⁰.

31 июля в развитие решений пленума Президиум Исполкома Коминтерна направил ЦК китайской компартии специальную резолюцию. В ней указывалось: «На настоящем этапе движения, когда в стране налицо революционный кризис, а в ряде районов победила власть советов, исход борьбы зависит прежде всего и непосредственно от самой компартии… китайской компартии необходимо широко развернуть разоблачение всей суммы взглядов правого оппортунизма, ведя с ним непримиримую борьбу как в теории, так и на практике»⁷¹.

Кстати, именно в этом документе содержались требования не уравнивать кулаков и бедняков в правах на землю. Но говорилось об этом в целом; никакой критики в адрес Мао Цзэдуна не высказывалось. Заострение борьбы против Мао было делом рук исключительно новых вождей КПК. Ничего в резолюции не говорилось и о новом штурме городов. План захвата «одного или двух городских центров», приведший в начале 1932 года на юге Цзянси к кровопролитной битве за город Ганьчжоу, также являлся творчеством шанхайских лидеров. Хотя не таким уж крамольным, с точки зрения Коминтерна. Через два с половиной месяца после издания августовской директивы Временного политбюро Миф сам выдвинул идею завоевания крупных городов в Китае в письме Сталину⁷². И получил поддержку.

В этой обстановке, по мнению руководства Бюро ЦК, ни о какой «партизанской тактике» говорить было нельзя. Вместе с большинством других членов Бюро Чжоу Эньлай начал добросовестно выполнять директиву ЦК, по существу, одобренную Коминтерном. А Мао встал в оппозицию. Нет, он не был против взятия городов вообще. Богатые торговые центры всегда привлекали его внимание. Просто ему хотелось действовать так, как его любимым героям из романа «Речные заводи»: налетать на небольшой слабо укрепленный город, грабить его и тут же уходить в безопасное место. Закрепляться же в крупных стратегических пунктах он более не считал разумным. Этим-то и вызывал раздражение руководства, по-прежнему верившего в то, что китайскую революцию можно было осуществить только при опоре на городские центры. Бесстрашный он все-таки был человек! Ведь не в первый раз лез на рожон! А может быть, ощущал за собой какую-то силу?

Как бы то ни было, но и в этот раз ему повезло. Ганьчжоу взять не удалось. Войска 3-й армейской группы и 4-го корпуса под общим командованием Пэн Дэхуая потерпели тяжелое поражение. То, что Мао был прав, возражая против этого наступления, стало теперь понятно многим армейским командирам. «Конечно, нам было не под силу взять хорошо укрепленный город, — вспоминал позже сам Пэн Дэхуай. — …Безрассудный штурм города… был нашей серьезной ошибкой». Самое неприятное состояло в том, что осада Ганьчжоу, длившаяся два месяца (с января по март 1932 года), совпала с японской атакой на Шанхай. (Японцы напали на этот город 28 января, стремясь положить конец бойкоту японских товаров, который, с их точки зрения, угрожал не только их экономическим интересам, но и безопасности подданных микадо, проживавших в Шанхае. В течение месяца город обороняла 19-я гоминьдановская армия⁷³.) Получалось, что коммунисты и японцы действовали заодно. «Наступая на Ганьчжоу, — пишет Пэн Дэхуай, — мы не только не использовали события в Шанхае 28 января 1932 года для того, чтобы усилить борьбу против Японии и нанести политический удар по Чан Кайши и Гоминьдану, а, напротив, дали противнику предлог для проведения реакционной политики: „Прежде чем дать отпор иностранной агрессии, следует сначала добиться умиротворения внутри страны“»⁷⁴.

Пришлось руководителям Бюро смирить гордыню. В начале марта к Мао в пещеру, невзирая на проливной дождь, неожиданно явился Сян Ин, попросивший его от имени Реввоенсовета и лично Чжоу Эньлая срочно «вернуться в строй». Мао еле сдержал радость. Мокрый от дождя и униженный своим незавидным положением, Сян Ин выглядел жалко. Собрав вещи, Мао и Хэ Цзычжэнь той же ночью спустились с горы в Жуйцзинь. В кармане полувоенного френча Мао лежала старая бамбуковая флейта. Кто знал, как часто суждено ему будет играть на ней? Возвращение из опалы ничего еще не означало. Борьба за власть продолжалась.

Но пока ему срочно надо было выезжать на фронт, в уезд Ганьсянь, более чем за 200 ли к западу от Жуйцзиня, и единственное, что он успел сделать, так это передать членам Бюро и правительства текст декларации по поводу японского вторжения в Китай. Он набросал его еще в конце января, сразу после японской бомбардировки Шанхая. Документ был резким: советское правительство Китая официально объявляло войну Японии. Конечно, этот акт носил формальный характер: армии коммунистов действовали вдали от Маньчжурии и Шанхая. Однако его политическое значение было огромным. С помощью пропаганды и демагогии, за счет умелой эксплуатации антияпонских настроений народа КПК могла превратиться в глазах многих китайских патриотов в действительно национальную силу. А это помогло бы ей в борьбе с Гоминьданом. 15 апреля декларация была наконец принята «коллегами» Мао. А через шесть дней появилась в еженедельнике «Хунсэ Чжунхуа» («Красный Китай»), печатном органе ЦИК и Совнаркома КСР⁷⁵.

Но Мао в то время находился уже вдали от Жуйцзиня. Весь остаток марта он провел в южной Цзянси, пытаясь исправить критическое положение. После чего был переброшен в Фуцзянь, в войска Линь Бяо. Вплоть до конца июня он участвовал в боевых операциях на юго-западе и юге этой провинции. Вместе с войсками совершил трудный рейд по горным дорогам на юг, за более чем 500 ли от Жуйцзиня, к богатому, но слабо защищенному торговому городу Чжанчжоу. И тут уж смог насладиться романтикой бандитизма!

Разграбив Чжанчжоу и ряд окрестных городов и поселков, Мао повернул обратно, на юг Цзянси. По дороге его солдаты, как обычно, убивали дичжу-«помещиков», фунун-«кулаков» и просто крестьян-бэньди (исконных врагов хакка), жгли их дома и захватывали имущество. За собой они оставляли пустыню. Один из современников, побывавший в этих краях через год с небольшим, вспоминал: «Повсюду тянулись заброшенные рисовые чеки, заросшие сорняками поля батата, засохшие плантации сахарного тростника, сожженные дома. И почти ни одной живой души вокруг»⁷⁶.

Успех операции был налицо. И это, разумеется, укрепило авторитет Мао в армии: ведь «героический» поход в Фуцзянь, доставивший солдатам и командирам массу приятных минут, прошел вслед за безуспешной осадой Ганьчжоу, ответственность за которую несли новые вожди⁷⁷.

И тем не менее ему вновь пришлось вести ожесточенные дискуссии с членами Бюро по поводу тактики. Нет, его оппоненты не были против грабежей и убийств, просто считали, что надо ставить глобальные цели и, не тревожа врага в мелких боях, вести крупные операции по захвату провинции в целом. Дискуссии превращались в острые политические столкновения. О том, как развивались события, дает представление телеграмма Чжоу Эньлая, Ван Цзясяна, Жэнь Биши и Чжу Дэ в ЦК КПК от 3 мая 1932 года[63]. Вот что в ней, в частности, говорится: «У нас имеются разногласия по поводу направлений расширения [Центрального] советского района и действий Красной армии. В конце прошлого года на заседании Бюро ЦК [КПК советских районов] Мао Цзэдун предложил план создания советского района вдоль трех гор на границах Фуцзяни, Гуандуна, Цзянси и Хунани. Коммунар [Ван Цзясян] выступил против этого плана и заявил, что при нынешнем политическом положении — это уклонение от захвата крупных городов… Когда приехал Москвин [Чжоу Эньлай], Мао Цзэдун… выступил против наступления на городские центры… Эта политическая линия представляет собой стопроцентный оппортунизм, она недооценивает современную обстановку и полностью противоречит директивам КИ [Коминтерна] и ЦК [КПК]. Все остальные члены Бюро ЦК [КПК советских районов] против нее… Мы приняли решение вести борьбу с ошибками Мао Цзэдуна и подвергнуть их критике в партийном органе»⁷⁸.

Через девять дней в отсутствие Мао в Жуйцзине было проведено заседание Бюро, на котором вновь огонь критики был направлен против его «порочной линии». В принятой резолюции говорилось: «Необходимо полностью искоренить имевшие место в прошлом в работе Бюро [то есть во время руководства Мао Цзэдуна] правооппортунистические ошибки». Текст резолюции был немедленно отправлен в Шанхай, и члены Временного политбюро тут же известили Исполком Коминтерна о новых разногласиях с Мао. При этом они, очевидно, были настолько уверены, что их покровитель Миф поставит наконец долгожданную точку в их конфликте со строптивым главой КСР, что, не дожидаясь ответа, немедленно направили телеграмму Чжоу Эньлаю, заявив о необходимости еще решительнее бороться с «правым оппортунизмом»⁷⁹.

Но ответ из центра был обескураживающим. В вопрос о Мао вмешались люди гораздо сильнее Мифа. По каким причинам они сделали это, остается только догадываться. 15 мая 1932 года конфликт в Жуйцзине рассмотрели ближайшие к Сталину вожди Коминтерна — Куусинен, Мануильский, Пятницкий и Пик. Все они входили в состав высшего органа ИККИ — Политкомиссии Политсекретариата. И Мао был взят Москвой под защиту⁸⁰.

Признавать поражение не хотелось, но Временному политбюро, а с ним и Бюро ЦК пришлось отступить. «Все вопросы разрешены правильно, — написал Чжоу Эньлай в ЦК КПК после получения телеграммы Политкомиссии, 9 июня 1932 года. — …Наша дискуссия проходила в товарищеской обстановке и ограничивалась составом Бюро. Это не мешало руководящей работе Мао Цзэдуна»⁸¹. (Вот тебе на! А как же желание раскритиковать оппонента в партийном органе?)

Единственное, что могло как-то обрадовать Бо Гу и его единомышленников в Цзянси, было то, что Москва защитила Мао лишь от публичной критики. С его же партизанской тактикой она тоже по-прежнему была не согласна. Именно поэтому Чжоу вслед за телеграммой по поводу «товарищеской обстановки» направил в ЦК еще одну, стремясь добиться согласия начальства на фактическое устранение председателя ЦИК и Совнаркома из Жуйцзиня. Вот что он написал 10 июня: «Мао Цзэдун очень слаб физически, он остается на работе в высокогорье, у него бессонница и плохой аппетит. Однако, действуя с армией, он полон энергии и талантлив в ведении боевых действий. Бюро [ЦК КПК советских районов] решило направить его на фронт для планирования военных операций. Он также хочет отправиться на фронт»⁸².

Странная телеграмма: Мао еще не успел доехать до «высокогорья» Жуйцзиня из южной Фуцзяни, а, по словам Чжоу, уже почувствовал недомогание и перестал есть и спать. Похоже, возвращению председателя ЦИК и Совнаркома члены Бюро не очень-то были рады. Да Мао и сам не хотел возвращаться в Жуйцзинь. В середине июня вместе с войсками он был уже в южной Цзянси. Там он встретил известие о воссоздании по приказу Временного политбюро армии 1-го фронта — на этот раз в составе трех армейских групп (1, 3 и 5-й) и нескольких отдельных воинских частей. Командующим армией был вновь утвержден Чжу Дэ, начальником Главного политуправления — Ван Цзясян. Вместе с ними Мао возглавил борьбу армии 1-го фронта против гуандунских милитаристов, напавших тогда на советский район⁸³.

И здесь ему пришлось проявить не только военный талант, но и незаурядные дипломатические способности. Оказавшись в одной «команде» с Ван Цзясяном, одним из своих главных противников, Мао искусно прибег к излюбленной тактике всех политиканов: «разделяй и властвуй». На Вана, этого сутулого молодого человека в круглых очках, на тринадцать лет младше его, Мао обратил пристальное внимание еще тогда, когда вместе с Жэнь Биши тот появился в его доме в деревне Цинтан в начале апреля 1931 года. Как и все ребята из команды Чэнь Шаоюя, Ван хорошо говорил по-русски, но, в отличие от Чэня, Бо Гу или Ло Фу, был лишен излишней амбициозности. Конечно, он был догматиком, свято верившим в русский опыт, но где-то в глубине души оставался обычным китайским крестьянином. (Ван родился в деревне на юге провинции Аньхой.) С ним можно было найти общий язык. Хотя порой он и бывал груб и несносен.

Мао начал «обхаживать» его еще в конце апреля, но каких-либо существенных результатов не достиг⁸⁴. Теперь же возобновил свои пассы. Помощь ему здесь оказал и Чжу Дэ. Вдвоем им в конце концов удалось «завоевать» «упрямого юношу». Но тут, во второй половине июля, к ним в штаб-квартиру приехал Чжоу Эньлай. Обострение военной обстановки потребовало и его присутствия на фронте. И тогда Мао пошел ва-банк: он использовал все возможности для того, чтобы вдали от Жуйцзиня «обработать» самого Чжоу. На этот раз он мог опираться и на Чжу Дэ, и на Ван Цзясяна. И результат не замедлил сказаться. Привыкший ко вторым ролям Чжоу Эньлай, оказавшись под ежечасным давлением со стороны маоцзэдуновского триумвирата, не выдержал. Мао, как более сильная личность, на какое-то время буквально подавил его. Через четыре дня Чжоу уже подписал (вместе с ним, Чжу и Ваном) телеграмму в Бюро ЦК, требуя отменить разработанный этим органом план нового штурма Ганьчжоу. В тот же день все четверо обратились в Бюро, исполняющим обязанности секретаря которого в Жуйцзине оставался тогда Жэнь Биши⁸⁵, с предложением восстановить в войсках 1-го фронта пост генерального политкомиссара — специально для Мао Цзэдуна. При этом они даже сочли возможным потребовать ликвидацию поста председателя правительства (совмещать обе должности Мао не мог)⁸⁶.

Казалось, Мао забыл все обиды. Но «обработка» Вана и Чжоу была лишь шагом на пути к завоеванию власти. Цель оправдывала средства, и, пока эти два бывших врага были ему нужны, Мао старался вовсю. С их помощью он надеялся прорвать кольцо отчуждения, замкнутое вокруг него новыми вождями партии.

Но остававшиеся в Жуйцзине члены Бюро, и прежде всего Жэнь Биши, под давлением со стороны Бо Гу и Ло Фу, не желали смягчать отношения. Приняв де-факто назначение Мао политкомиссаром, они в то же время продолжали осуждать его партизанскую тактику, настаивая на захвате крупных городских центров.

Конфликт все более разгорался: слишком разными были военные взгляды Жэня, слепо выполнявшего указания Временного политбюро, и Мао. И тогда Бюро ЦК вновь подняло вопрос об «оппортунизме» председателя ЦИК и Совнаркома. Критика в его адрес достигла апогея. Против Мао Цзэдуна выступили тогда все остававшиеся в Жуйцзине члены Бюро (их, кроме Жэнь Биши, было еще трое — Сян Ин, Дэн Фа, возглавлявший секретные службы Центрального советского района, и секретарь комсомольского Бюро Гу Цзолинь), резко осудившие его за то, что он по-прежнему предлагал избегать больших сражений, уходить в горы и децентрализовать армию. Иными словами, настойчиво высказывался «за оборонительную тактику, против любого наступления в настоящий момент»⁸⁷. Возмущенные его поведением, Жэнь Биши и другие в сентябре 1932 года пришли к выводу, что «Мао Цзэдун не понимает марксизма»⁸⁸. Они приняли решение о его смещении и публичной критике. И незамедлительно сообщили об этом в ЦК⁸⁹. Вот так! Нигде, похоже, Мао их не устраивал: ни в тылу, ни на фронте.

Не дожидаясь санкции ЦК и представителя ИККИ, в самом конце сентября Жэнь, Сян, Дэн и Гу выехали на фронт (в уезд Нинду) «для созыва пленума Бюро». Добравшись туда, они в начале октября провели в небольшой деревеньке Сяоюань свое выездное заседание, на котором подвергли Мао уничтожающей критике — за «партизанщину» и «правый оппортунизм». Заодно досталось и «соглашателям» — Чжоу Эньлаю, Чжу Дэ и Ван Цзясяну: за то, что «недостаточно глубоко верили в победу революции и недооценивали мощь Красной армии». В результате Мао пришлось покинуть линию фронта — как всегда, «по болезни». Жэнь Биши и его сторонники с радостью отпустили его «полечиться». На этот раз — в госпиталь, расположенный высоко в горах, за более чем триста ли к югу от Нинду.

А в это время в Шанхае вожди Временного политбюро тоже собрались на заседание. Получив телеграмму из Жуйцзиня, они «потирали руки». Им очень хотелось «свалить» Мао. И ниндуское совещание, казалось, давало им эти шансы. «Надо повести активную борьбу в партии с его [Мао Цзэдуна] взглядами», — кипятился Бо Гу. «Цзэдуна хорошо было бы отправить в тыл, чтобы он занимался там советской работой», — вторил ему Ло Фу⁹⁰. С этим были согласны и остальные вожди, но всех тревожило, что скажут на это Сталин и ИККИ. Уж очень им не хотелось вновь «нарваться» на грозный окрик Москвы. Выход был найден простой. Обсудив ситуацию, вожди подготовили два варианта ответа. Один, на китайском языке, был послан в Бюро ЦК. (Он был получен в Нинду уже после того, как Мао оттуда уехал.) Другой, на английском, — отправлен в ИККИ вместе с переводом соответствующей телеграммы Бюро ЦК. (Оба последних документа пришли в Москву 16 октября.) И если в коминтерновском варианте подчеркивалось: нельзя допускать «открытой дискуссии» против Мао, то в тексте, направленном в Цзянси, указывалось прямо обратное: «Откройте дискуссию о взглядах Цзэдуна»⁹¹.

Ознакомившись с ответом Политбюро, Жэнь Биши и его сторонники, остававшиеся пока в Нинду, в отсутствие Мао тут же сняли его с поста генерального политкомиссара, лишив, таким образом, какого бы то ни было влияния в армии. Его обязанности возложили на Чжоу Эньлая, и через две недели это решение было утверждено в Шанхае⁹².

Узнав о нем, Мао потерял над собой контроль. Ведь совещание в Нинду фактически оставило его без работы: свою почетную службу в правительстве Мао настоящим делом не считал⁹³. Хэ Цзычжэнь вспоминает, как он кричал: «Догматизм губит и убивает людей! Они не знают практической работы, никогда не общались ни с одним рабочим или крестьянином, а отдают распоряжения направо и налево, все время занимаясь голым администрированием! Как же можно таким образом одержать победу в борьбе с Гоминьданом? Понимают ли они, почему крестьяне поднялись на революцию?»⁹⁴ Единственное, что доставило ему радость в то время, так это рождение сына. В начале ноября 1932 года Цзычжэнь родила мальчика, которого Мао назвал Аньхун («Красноармеец, достигший берега социализма»). Покачивая его на руках, счастливая мать не могла нарадоваться. Огорчало ее только, что врачи не разрешили ей самой выкармливать малыша, поскольку в то время она была больна малярией. Работники госпиталя боялись, что ее молоко небезопасно. Но Мао не унывал. По его поручению охранники отыскали для малыша кормилицу, которая и взяла ребенка. Эта простая крестьянка всех грудных детей называла одинаково: «Сяо маомао» («маленький волосатик»). Когда Мао Цзэдун впервые услышал это, он пришел в восторг. «Посмотри-ка, — сказал он Цзычжэнь. — Люди называют меня Лао Мао [старый или почтенный Мао], а моего сына зовут Сяо Маомао [„маленький, но двойной Мао“]. Выходит, он гораздо больше Мао, чем я[64]. А в будущем станет еще и сильнее!»⁹⁵

Только юмор и спасал его в тяжелой ситуации. Да еще — старая бамбуковая флейта. Она опять пригодилась. Грустные мелодии, наигрываемые Мао, наводили, правда, тоску на его жену.

И опять помощь Мао пришла из Москвы. Вернее, от ее новых представителей в Китае, то есть людей, перед которыми и Бо Гу, и Ло Фу только и могли, что стоять навытяжку. Осенью 1932 года в Шанхай вместе с женой (ее звали Августа Элиза, подпольная кличка Сабо — по девичьей фамилии Саборовски) прибыл новый представитель ИККИ — Артур Эрнст Эверт. Разумеется, как Эверта его никто в Китае не знал. Он въехал в страну по американскому паспорту на имя некоего Гарри Бергера, а в кругах КПК стал использовать подпольные клички Джим и Артур. (Уже после Китая он сменит много других имен. Будет известен и как Артур Браун, и как Грей, и как Альберто. А также как Кастро и Негро.) Этот сорокадвухлетний ветеран германской компартии, на протяжении четырех лет (с 1925-го по 1929-й) являвшийся членом ее Политбюро, был в Коминтерне на очень хорошем счету. В 1927 году он входил в состав двух лендер-секретариатов ИККИ: среднеевропейского и британско-американского, а в 1928 году на VI Всемирном конгрессе Коминтерна был даже избран кандидатом в члены его исполкома. С 1929 года он, как и Миф, работал заместителем заведующего Восточным лендерсекретариатом. Как все немцы, был аккуратным и педантичным. Но любил сильно выпить (может быть, потому, что очень долго находился в России?). Как бы то ни было, именно Эверт сыграл важную роль в жизни Мао в тот критический для него период. Именно он оказал строптивому хунаньцу поддержку в его борьбе против внутрипартийных врагов. И это несмотря на то, что сам считал военную тактику Мао «опасной», «пассивной» и «уклончивой». «Генеральная установка Мао Цзэдуна ошибочна (слишком большой упор на эффективность обороны, укрытие в горах и т. д.)», — доносил он в Коминтерн.

Но, узнав о телеграмме Бюро ЦК, Эверт не преминул вмешаться: по его мнению, решение о смещении Мао и его публичной критике «руководство партии в Цзянси» вынесло без предварительной подготовки. Об этом он сообщил секретарю ИККИ Иосифу Ароновичу Пятницкому 8 октября 1932 года. «Мао Цзэдун все еще является популярным вождем и поэтому необходима осторожность в борьбе с ним за проведение правильной линии. Таким образом, мы выступили против этой части решений, потребовали устранить разногласия в руководящих органах и выступили против смещения Мао Цзэдуна в настоящий момент. Пытаемся его переубедить»⁹⁶. Свою позицию Эверт, разумеется, донес и до руководства ЦК КПК.

В результате Бо Гу и Ло Фу должны были несколько смягчить тон. Но к военным делам все равно допускать Мао не стали. Казалось, лидеры партии просто на дух его не переносили, хотя не общаться с ним конечно же не могли. А в начале 1933 года им даже пришлось встретиться с Мао лично, и с тех пор пути их переплелись настолько, что избегать личных контактов стало просто немыслимо. В конце января 1933 года Бо Гу, Ло Фу и еще один член Временного политбюро, двадцативосьмилетний шанхайский печатник Чэнь Юнь (настоящее имя — Ляо Чэньюнь), одно время отвечавший вместе с Чжоу Эньлаем за работу партийных спецслужб, вынуждены были переехать в Центральный советский район⁹⁷. Их переезд, по словам Ван Мина, сидевшего, как мы знаем, в Москве, был вызван чудовищным «белым» террором, сведшим «почти на нет возможность существования в Шанхае руководящих центров партии»⁹⁸. А привел в результате к ликвидации Бюро ЦК советских районов и возложению всего партийного руководства в КСР на Бо Гу. Формально Бюро ЦК и Временное политбюро объединились в новый партийный орган, получивший название Центральное бюро КПК⁹⁹, однако власть все равно осталась в руках Бо Гу. Ведь именно он в соответствии с указаниями ИККИ определял основную политическую линию партии.

Очевидно, опасаясь, что переезд приведет к новому обострению внутрипартийного конфликта, Политсекретариат ИККИ в марте 1933 года в телеграмме ЦК, посланной через Эверта, специально обратил внимание на «вопрос о Мао Цзэдуне»: «В отношении Мао Цзэдуна необходимо применять максимальную терпимость и товарищеское воздействие, предоставляя ему полную возможность вести ответственную работу под руководством ЦК или Бюро ЦК партии»¹⁰⁰. Пересылая эту директиву в Жуйцзинь, Эверт сопроводил ее собственным комментарием: «Мы просим вас тесно сотрудничать с Мао Цзэдуном, но следить за тем, чтобы наша военная работа выполнялась и не нарушалась крупными дискуссиями и колебаниями»¹⁰¹.

С января 1933 года, однако, Исполком Коминтерна и его Дальбюро стали постепенно утрачивать возможности влиять на внутрипартийную жизнь КПК. После отъезда Временного политбюро связь с ним свелась до минимума. Радиограммы, посылавшиеся в Жуйцзинь Эвертом, не могли заменить личного общения коминтерновских эмиссаров с Бо Гу и другими вождями партии. Из партийного руководства в Шанхае на какое-то время оставались только Ли Чжушэн (Славин), возглавивший вновь созданное Шанхайского бюро ЦК, и Кан Шэн. Но последний в июне 1933 года выехал в Москву, где с конца июля под псевдонимами Пятницкий, Кон Син и Босс начал работать заместителем Ван Мина, а Ли Чжушэн через год попал в гоминьдановскую засаду, предал и стал сотрудничать с тайной полицией. В начале октября 1934 года после нового и на этот раз окончательного провала шанхайской организации коммунистическая работа в этом городе практически сошла на нет. Вскоре после этого ИККИ ликвидировал свое Дальбюро¹⁰².

Весьма драматично развивались события и в Жуйцзине, где все более разгорался внутрипартийный конфликт. Бо Гу был настолько негативно настроен к Мао, что на первых поpax даже старался избегать с ним общения. Характерно, что, проезжая как-то в январе 1933 года через городишко, в госпитале которого все еще находился Мао, он наотрез отказался навестить «больного». «Надо бы заехать, взглянуть на него», — убеждали надменного лидера товарищи. «А что такого есть у Мао Цзэдуна, на что можно было бы взглянуть?» — злобно отрезал Бо Гу¹⁰³.

Конечно, он зря так открыто демонстрировал свою недоброжелательность. Хитрый Мао никогда себе такого не позволял. И не потому, что не умел ненавидеть. Просто был осторожнее. А «взглянуть» у Мао Цзэдуна было на что. Он ведь не первый год вел войну с Гоминьданом. Опыт его был богатым, и кое-кто из партийных работников это прекрасно понимал. Не случайно к нему за советом время от время заезжали некоторые партийные чиновники. Среди них — и. о. секретаря парткома Фуцзяни Ло Мин. Этот горячий сторонник партизанской войны после одного из таких посещений добился от членов своего партийного комитета публичного одобрения тактики Мао, чем, конечно, вызвал большой скандал. Пришедший в ярость Бо Гу в феврале 1933 года развернул в партии широчайшую кампанию борьбы с так называемой «линией Ло Мина». Под горячую руку попал и младший брат Мао, Цзэтань, с июня 1931 года исполнявший обязанности секретаря одного из уездных комитетов партии в ЦСР и политкомиссара 5-й отдельной дивизии Красной армии. Его, наряду с некоторыми другими активными сторонниками Мао Цзэдуна, раскритиковали не меньше, чем Ло Мина, а в мае 1933 года даже отстранили от военной работы. Досталось и большинству других родственников Мао, находившихся в Центральном районе. Весной 1933 года потеряла работу Цзычжэнь, до того выполнявшая обязанности секретаря председателя Совнаркома. Ее направили на «перевоспитание» в партийную школу при ЦК КПК. Туда же откомандировали и ее сестру Хэ И, жену Цзэтаня. Партийных начальников не смутило, что Хэ И была на шестом или седьмом месяце беременности. (Кстати, вновь беременной была и Цзычжэнь; нового ребенка, мальчика, она родит поздней осенью 1933 года, но он проживет недолго.) От Хэ И стали требовать «разоблачать» мужа-«оппортуниста» и довели до того, что после родов она тяжело заболела. Ее болезнь сочли притворством, и сам Бо Гу поставил вопрос о ее исключении из партии. Лишь благодаря заступничеству секретаря Контрольной комиссии КПК, исполнявшего также обязанности проректора партшколы, старого члена партии Дун Биу, дело удалось замять. Хэ И отделалась выговором. Но вскоре с должности и. о. командира дивизии сняли старшего брата Цзычжэнь, Мэйсюэ, и тоже направили на учебу — в Академию Красной армии. Репрессии коснулись даже тестя и тещи Мао, престарелых родителей Цзычжэнь, живших на севере Центрального района, в местечке Дунгу. Их обоих лишили работы в местном партийном комитете¹⁰⁴.

Одновременно за «оппортунизм того же происхождения, что и линия Ло Мина» суровые взыскания наложили на Дэн Сяопина, работавшего в Центральном советском районе на различных должностях с июля 1931 года. Именно тогда Мао Цзэдун обратил внимание на этого человека, показавшего свой характер и не склонившего головы перед его (Мао) врагами¹⁰⁵. Ведь ни для кого не являлось секретом, что, нападая на неосторожного секретаря Фуцзяни и его мнимых «сторонников», лидеры партии по-прежнему направляли острие критики на председателя ЦИК и Совнаркома Китайской Советской Республики (правда, не называя его по имени).

Жизнь Мао превратилась в настоящий ад. Вернувшись в Епин в середине февраля, в самый разгар кампании против Ло Мина, он ясно ощутил, что попал в настоящую изоляцию. «Отец исхудал, — пишет его дочь Ли Минь… — Любивший пошутить и посмеяться, теперь он часто молча сидел один и о чем-то сосредоточенно думал. Иногда смотрел вдаль и вздыхал, иногда брал флейту и играл, чтобы развеять свою тоску и тревогу»¹⁰⁶.

К нему в дом тогда часто наведывалась Хэ И. Плакала, жаловалась на жизнь. Мао сочувствовал, но ничего не мог сделать. «Они чистят вас из-за меня. Вас всех впутали в мое дело!»¹⁰⁷ — с горечью говорил он. От работы его практически отстранили, на большинство заседаний Политбюро не приглашали. Многие боялись общаться с ним. Да и он сам целыми днями не выходил из дома, предпочитая проводить время с родными. Спустя много лет он вспоминал: «Меня, этакого деревянного Бодхисаттву, мокнули в выгребную яму, а потом вытащили, превратив в вонючую куклу. В то время не только ни один человек, но даже ни один дьявол не осмеливался переступить порог моего дома. Мне оставалось только есть, спать и испражняться. Хорошо хоть, что голову не срубили»¹⁰⁸.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.