Куда меня привезли?!
Куда меня привезли?!
Когда родители собрались перевозить меня, за окном стоял хмурый октябрь. В памяти не осталось ясной картины, осталось что-то нечеткое, серое, размытое, будто полустертая страница… Поздним вечером мы с отцом доехали на станцию Бочаты, неподалеку от которой находился детдом.
Помню, как он нес меня на руках от станции, как прижалась к его плечу и притихла от страха. Мы подошли к темному деревянному бараку, отец постучал в дверь, оттуда заскрежетали замком и распахнули дверные створки.
Меня внесли в комнату и положили на неопрятную кровать в приемной комнате, в которую сбежались все, кто работал в тот день. Этот специализированный детдом организовали совсем недавно, и каждый поступивший ребенок вызывал невероятное любопытство персонала. А тут молодые здоровые родители сдавали ребенка, несколько странного в своих движениях. Когда я лежала, странность была незаметна, только если повнимательнее приглядеться к положению рук и ног. А так на кровати лежала совершено обычная испуганная шестилетняя девочка.
Лежа на «приемной» кровати, я разглядывала грязные, давно не беленные стены, переводила глаза на незнакомых людей и спокойно ждала, когда отец переговорит со всеми, возьмет меня на руки и скажет: «Ну, дочка, а теперь поехали домой». И мы вернемся на станцию, сядем в поезд и вскоре будем дома.
Но все обернулось иначе. Окружившие меня люди расступились, в приемную вошла мать, приехавшая заранее, чтобы обо всем договориться. На ней был казенный халат, застиранный так, что разноцветный рисунок ткани был еле виден. Она начала торопливо раздевать меня, глядя в сторону. Дождавшись, когда мать снимет с меня верхнюю одежду, отец подошел, наклонился, поцеловал меня и хотел уйти. Но ручонкой я невольно сбила с него шляпу, и он замешкался, поднимая ее с пола. А когда выходил, все заметили, как у него бегут слезы по щекам. Я этого, конечно, не помнила, да и не видела тогда его лица, это рассказала одна нянечка, когда я подросла.
Потом мать взяла меня на руки и понесла по длинному серому коридору. Зашла в палату, положила меня на свободную койку, попросила, чтобы к ней подвинули вторую койку, чтобы я не упала, и молча ушла. А потом выключили свет. В полутьме я стала разглядывать силуэты. Стояло много коек, на всех лежали дети-призраки. По палате металась здоровенная деваха со стриженной как у овцы головой, то есть голова у нее была острижена клочьями, местами торчали островки волос, местами виднелась кожа.
От совершенно незнакомой обстановки и страха я ничего не понимала и ничего не чувствовала. Мне даже показалось, что я умерла, и живыми остались только глаза, которые поневоле изучали совершенно непонятное место.
За окном наступила густая осенняя ночь, в палате стало тихо, и эта чужая тишина, совсем не такая как дома, помогла выйти из ступора. Всю ночь я всматривалась в темноту и ждала, что, тихо приоткрыв дверь, войдет мама, сядет на мою постель и утешит. Ведь мне так плохо!
Утром, едва няни стали проверять детей, чтоб перестелить тех, кто обмочился, я заревела белугой, отчетливо поняв, что меня бросили. Деваха с овечьей головой, что накануне металась по палате, начала как бешеный зверь носиться по проходу между коек. Она выглядела так дико и уродливо в серой казенной палате, что, наверное, ничего страшнее для меня придумать было нельзя.
Няни остановились возле моей койки и принялись утешать:
— Ну что ты плачешь? Посмотри, сколько у тебя здесь подружек. Вон Люда, такая же, как ты, лежит и не плачет.
Няни подняли Люду и под руки подвели к моей койке. Это была девчушка, которая тоже не могла ходить самостоятельно, и когда няни вели ее, я заметила, что она наступает лишь на пальчики. Еще по ее лицу я поняла, что подходят к ней редко и еще реже ее поднимают. Люда улыбнулась, но от этого стало еще тоскливей, я отвернулась и снова заревела. Никогда так подолгу не плакала, и от долгого рева у меня пересохло во рту и обметало губы.
Через какое-то время в палату снова вошли няни и стали разносить завтрак. Подошла женщина с тарелкой каши, но я отвернулась. И женщина равнодушно отошла от меня, даже не предложив чаю, от которого я бы не отказалась.
У меня уже не было слез, они закончились, выплакала все, и я лишь тоненько подвывала, как полудохлый щенок. А тут еще стриженная под овцу деваха подскочила к моей койке и рявкнула:
— Чего орешь? Целый день орет и орет! Привезли ее на нашу голову!
Показалось, что в меня будто камень бросили, дома никто так зло не ругался. Мой вой тут же прекратился от страха, но тело продолжало беззвучно содрогаться. Уже не помню, до самого ли обеда я прострадала или все-таки забылась сном.
Помню только, что, когда наконец пришла мать, едва завидев ее, я снова зарыдала в голос. Она взяла меня на колени и стала успокаивать, качая и приговаривая:
— Не плачь, посмотри, сколько здесь девочек, и никто из них не плачет. Мы с папой будем к тебе приезжать, будем брать тебя в гости на выходные…
— Я не хочу в гости, я хочу домой!!! — орала я, захлебываясь слезами.
Мать в те минуты мне показалась какой-то новой, чужой — то ли из-за казенного халата, что был на ней, то ли от того, что разговаривала со мной совсем по-новому. Она напоила меня водой, хотела покормить обедом, но я заупрямилась и не желала от нее отцепляться, и она никак не могла оторвать от себя мои скрюченные пальчики.
— Тома, мне же надо твою коляску доделать — обшить ее. А то как ты будешь сидеть на необшитой коляске? Я ее сейчас обошью, и тебе будет удобно на ней сидеть. А потом мне надо будет ехать домой, там Ольга одна, она тоже соскучилась и тоже плачет без меня. Пока мать меня увещевала, я обратила внимание на то, что она меня называет не Немкой, по-домашнему, а Томой. Видимо, любимая Немка осталась дома, а сюда, в детдом, отдали ненужную Тому… То ли я к тому времени совсем ослабла от рыданий, то ли согласилась с доводами матери, то ли меня отрезвило обращение «Тома» вместо «Немки», но я ее отпустила.
Обед закончился, нянечки убрали посуду. И тогда в дверях палаты появился отец, но не прошел ко мне, а встал в проеме и прислонился к косяку. Я видела, как он улыбается. Захотелось завизжать, но у меня не осталось ни капельки сил. Я лишь уставилась на него и смотрела до боли в глазах. Появилась воспитательница и стала жаловаться ему:
— Ваша дочь все время плачет, ни в какую не хочет есть!
— Ничего, немного привыкнет и будет играть. Она такая изобретательная — из любой бумажки придумает себе игру, — ответил отец, развернулся и ушел.
К вечеру мне привезли коляску, уже обшитую мамой.
То была обычная детская прогулочная коляска, для прочности и комфортности со всех сторон подбитая плотной материей. Детских инвалидных колясок тогда в Кузбассе то ли вовсе не было, то ли они были доступны лишь немногим.
— А где мама? — спросила я у нянечки.
— Твои мама с папой уехали. Мама попросила, чтобы тебя посадили в коляску. Если хочешь — посажу. Я кивнула в знак согласия. Она посадила меня в коляску и ушла. Я вытянула шею, чтобы получше рассмотреть, что за окном. Там было все серым-серо — унылая осень… Вдали увидела деревянный домик — точь-в-точь как наш! — и снова заплакала. И, несмотря на юный возраст, твердо осознала, что в моем положении ничегошеньки нельзя изменить, ну совсем ничего! Если бы я ходила, то могла бы встать, уйти, сбежать отсюда! Но я была беспомощна…
Обычный больной, не хроник, знает, что пройдет какое-то время, он выздоровеет и снова будет наслаждаться жизнью. Или вот моя тетка, папина сестра, которую я называла Нянькой, — в восьмом классе ей трамваем отрезало ногу ниже колена, но она освоила протез, да так наловчилась, что бегала как на своих двоих. А у меня полная безысходность, когда ничего изменить нельзя, и я теперь должна существовать именно такой потому, что это моя единственная форма жизни. И я впервые размышляла — мне хотелось понять, почему у меня так? за что?
Мои мысли прервал приход парикмахерши. Не спрашивая и не реагируя на протестующие вопли, она быстро остригла мою голову наголо. Тут вошла Надька — та самая, что напугала меня «овечьей» стрижкой и звериным метаньем по палате, — и сочувственно спросила:
— Чего плачешь? Волосы жалко?
Надька мне уже не казалась такой ужасной. Нянечка мне сообщила, что у нее не все в порядке с головой, что ее взяли из «школы для дураков» (из вспомогательной школы), а стрижка такая страшная, потому что стригли не машинкой, а ножницами.
Мой скулеж услыхали в коридоре, в палату зашел кто-то из персонала и позвал мальчишку постарше меня:
— Покатайте эту девочку по коридору, чтобы ей не было скучно.
Мальчишка, взял мою коляску, весело покатил ее, а я грустно сидела и думала про свое.
Ночью мне пришла в голову интересная идея: а что, если снять мою кожу? Эта кожа плохая, она мешает мне двигаться, как все люди. А под плохой кожей наверняка есть другая, хорошая, ничему не мешающая, и вот в ней я уж точно встану и буду ходить.
Но как это сделать?
Все уснули, а я решила, как царевна-лягушка в сказке, содрать с себя виновную в беде кожу и стала под одеялом царапать ногтями свои коленки до крови, пока не почувствовала боль. Немного поразмыслив, поняла, что кожа у меня одна-единственная и другой под ней нету. И безнадежность вновь навалилась на меня каменной плитой.
В полусне пришло видение: будто койка несет меня на станцию, сама собой забирается в поезд, затем, как умный послушный конь, доставляет меня в целости и сохранности прямо в наш двор. Из дома выходит баба, снимает меня с койки-коня и говорит «спасибо». А я радостно восклицаю: «Вот я и приехала!»
Потом видение исчезло, и я вернулась в свою мрачную безысходность. Не дай Господи еще раз прожить то отчаянье!
Когда меня сдали в специализированный детский дом для детей с физическими и умственными отклонениями, расположенный в поселке Бачатский Беловского района, близ станции Бочаты, мне было 6 лет и 10 месяцев. Именно так они и пишутся: станция через «о», поселок через «а». Потому что образованы от разных слов. «Бочаты» — это бочки, а «бачат» на местном наречии означает «яма». И меня — как в бочку законопатили и в яму бросили…
И в этом детдоме-яме предстояло провести долгих 12 лет.
Осваиваясь, я быстро поняла, что такое детдомовская жизнь. Хочешь не хочешь, а придется привыкать, а за что-то, возможно, придется и побороться.
Но тогда я не знала, что с такой же легкостью, с какой определил меня в детдом, отец уйдет из семьи.
И, наверное, в оправдание своему этому поступку, возьмет себе в жены хроменькую женщину. А на суде, когда их с матерью будут разводить официально, скажет про жен: «Я одну обидел, вторую обижать не хочу…»
Данный текст является ознакомительным фрагментом.