Ожидаемая неожиданность

Ожидаемая неожиданность

Вечером 21 июня военные руководители в Москве получили доклад: фельдфебель немецкой армии перешел границу и сообщил, что утром начнется наступление[545]. Информация была срочно доложена Сталину. У Сталина собрались военные и члены Политбюро. Решали, что делать. Нарком обороны С. К. Тимошенко[546] и начальник генерального штаба Г. К. Жуков[547], как он сам утверждал в своих мемуарах, просили принять директиву о приведении войск в боевую готовность. Сталин сомневался: «А не подбросили ли немецкие генералы этого перебежчика, чтобы спровоцировать конфликт?» Выслушав предложения военных, он заявил: «Такую директиву сейчас давать преждевременно – может быть, вопрос еще уладится мирным путем. Надо дать короткую директиву, в которой указать, что нападение может начаться с провокационных действий немецких частей. Войска приграничных округов не должны поддаваться ни на какие провокации, чтобы не вызвать осложнений». Сталинский приказ был передан в войска вскоре после полуночи.

Тревожные новости с границы еще некоторое время обсуждались Сталиным и членами Политбюро. Утомившись, советские лидеры разошлись около 3 часов ночи. Однако уже очень скоро Сталину позвонил Жуков с сообщением о начале войны. Сталин спал. Начальник охраны после недолгих пререканий с Жуковым пошел будить хозяина:

Минуты через три к аппарату подошел И. В. Сталин.

Я доложил обстановку и просил разрешения начать ответные боевые действия. И. В. Сталин молчит. Слышу лишь его тяжелое дыхание.

– Вы меня поняли?

Опять молчание.

– Будут ли указания? – настаиваю я[548].

Из мемуаров Жукова можно понять, что Сталин так и не дал разрешение на ответные действия. Он только вызвал Жукова и Тимошенко в Кремль. Однако в 1956 г. Жуков сообщал еще одну важную деталь этого телефонного разговора – деталь, которая исчезла из последующих воспоминаний. Сталин якобы уже по телефону дал первое распоряжение войскам: «Это провокация немецких военных. Огня не открывать, чтобы не развязать более широких действий»[549]. В принципе такой приказ Сталина не выглядит невозможным.

Жуков утверждал, что в 4 часа 30 минут утра он вместе с Тимошенко приехал в кабинет Сталина, где уже собрались «вызванные члены Политбюро». Это сообщение противоречит журналу регистрации посетителей кабинета Сталина, в котором первый визит Тимошенко и Жукова 22 июня зафиксирован в 5 часов 45 минут[550]. Однако этому есть логичное объяснение. Скорее всего, встреча в 4 часа 30 минут состоялась не в кабинете Сталина, а в его кремлевской квартире недалеко от кабинета. Сталин выслушал доклад военных и вновь высказал сомнение: «Не провокация ли это немецких генералов? […] Гитлер наверняка не знает об этом». Чтобы прояснить ситуацию, Сталин поручил Молотову встретиться с германским послом Шуленбургом[551]. По словам Жукова, он и Тимошенко просили Сталина дать приказ о контрударах по противнику. Однако Сталин велел ждать возвращения Молотова.

Идеи о провокации, заговоре немецких генералов, неведении Гитлера вполне соответствовали сталинскому образу мыслей. Дополнительным подтверждением того, что советские лидеры действительно питали серьезные иллюзии относительно Гитлера, было поведение Молотова на встрече с Шуленбургом. Она началась в 5 часов 30 минут утра. По поручению своего правительства Шуленбург зачитал Молотову короткую ноту: «Ввиду нетерпимой далее угрозы, создавшейся для германской восточной границы вследствие массированной концентрации и подготовки всех вооруженных сил Красной армии, германское правительство считает себя вынужденным принять военные контрмеры». Реакция Молотова свидетельствовала скорее о его непонимании реальной ситуации. Он начал оспаривать заявления о концентрации советских войск и в заключение произнес почти отчаянную фразу: «Для чего Германия заключала пакт о ненападении, когда так легко его порвала?»[552] Молотов убеждал Шуленбурга в невиновности СССР и вероломстве Германии, хотя должен был понимать, что от Шуленбурга ровным счетом ничего не зависело. Это было все равно что объясняться с почтальоном, принесшим дурную весть.

Встреча Молотова с Шуленбургом происходила прямо в Кремле. Она закончилась через четверть часа, и в 5 часов 45 минут Молотов вместе с Берией, Мехлисом[553], Тимошенко и Жуковым прошел в кабинет Сталина[554]. По словам Жукова, услышав сообщение Молотова об объявлении немцами войны, Сталин «молча опустился на стул и глубоко задумался. Наступила длительная, тягостная пауза». Сталин согласился дать директиву об уничтожении вторгшегося врага и добавил: «Но чтобы наши войска, за исключением авиации, нигде пока не нарушали немецкую границу»[555]. Такая директива была отправлена в войска в 7 часов 15 минут, почти через четыре часа после начала войны[556]. Это явно говорит о том, что высшее руководство страны не вполне понимало реальную обстановку. Сталин не подписывал директиву. Она ушла за подписями Тимошенко, Маленкова и Жукова.

В последующие часы Сталин совещался с соратниками по разным вопросам. Важным было решение о способе оповещения страны о начале войны. Речь шла не просто о формальном правительственном сообщении, а о программе действий, об изложении основных политических лозунгов и перспектив. Соратники Сталина не сомневались, что с таким обращением к народу должен был выступить Сталин. Однако он отказался, и выступать пришлось Молотову. Конечно, Сталин хорошо осознавал политические минусы такого решения. Но дело в том, что он просто не знал, что сказать. Ситуация была непонятной. Сталин решил ждать. В своем обращении Молотов объявил о начале войны, подчеркнул, что речь идет об агрессии Германии, и выразил уверенность в победе. Знаменитые заключительные слова «Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами!» стали лозунгами этой страшной войны.

В архиве сохранился один из вариантов выступления Молотова, написанный и исправленный рукой самого Молотова[557]. По сравнению с первоначальным проектом выступление Молотова было дополнено несколькими фразами, в том числе упоминаниями о Сталине. Появилась вступительное разъяснение: «Советское правительство и его глава тов. Сталин поручили мне сделать следующее заявление». В заключительную часть был вписан абзац с призывом к народу «сплотить свои ряды» вокруг партии, правительства и «нашего великого вождя тов. Сталина». Привычные фразы о Сталине были призваны предупредить нежелательные сомнения и слухи, которые могло вызвать его молчание.

Выступление Молотова отражало один из важных политических вопросов, который волновал Сталина в первые часы войны. Значительное место в этой короткой речи занимало неоднократное повторение тезиса о том, что агрессия Германии не была спровоцирована и что СССР четко соблюдал пакт о ненападении. «[…] Германское правительство ни разу не могло предъявить ни одной претензии к СССР по выполнению договора», – говорил Молотов. Он подчеркивал, что именно Германия «является нападающей стороной», и даже назвал германских фашистов «предателями», из чего следовало, что они «предали» СССР.

Известный британский историк Второй мировой войны Дж. Эриксон считал, что речь Молотова выдавала чувство растерянности и даже унижения советских лидеров[558]. Молотов действительно словно оправдывался, когда настаивал на безусловном выполнении пакта советской стороной. Было ли это рассчитано на Гитлера, поскольку Сталин все еще хранил слабую надежду на неконтролируемые действия немецких генералов? Было ли это рассчитано на западное общественное мнение, в глазах которого теперь было особенно важно предстать не союзником, а жертвой нацизма? Было ли это рассчитано на советский народ, в котором стремились вызвать возмущение вероломством врага?

В 12 часов 5 минут Молотов вышел из сталинского кабинета. Вскоре он выступил по радио и уже через 20 минут вернулся. Между тем в кабинет Сталина потоком шли советские руководители. Была объявлена мобилизация в армию. Поскольку обстановка оставалась непонятной, Сталин решил отправить на фронт высокопоставленных эмиссаров – Жукова, Шапошникова[559] и Кулика. Рассылка различных уполномоченных с тех пор стала постоянным методом сталинского военного руководства. В 21 час 15 минут в войска ушла еще одна директива. Итоги первого дня войны в этом документе оценивались чрезвычайно оптимистически. Признавая «небольшие успехи» германских войск на ряде направлений, директива утверждала, что на большинстве участков границы «атаки противника отбиты с большими для него потерями». Исходя из столь радужных предпосылок, директива ставила задачу нанесения контрударов и уничтожения противника. Документ вновь послали за подписью Тимошенко, Маленкова и Жукова[560]. Как утверждал в своих мемуарах Жуков, он не был согласен с этой директивой, так как она не учитывала реальную обстановку[561].

Сталин действительно не имел объективной информации об итогах первого дня войны. Связь с войсками была нарушена. Командиры всех уровней, опасаясь наказаний, предоставляли приукрашенные рапорты. К всеобщему обману и неразберихе свою руку приложил и сам Сталин. 23 июня в газетах была опубликована первая сводка Главного командования Красной армии о боевых действиях. Над документом работал лично Сталин. «После ожесточенных боев противник был отбит с большими потерями», – говорилось в сводке. Только на двух направлениях немцам якобы удалось продвинуться на 10–15 км[562]. На самом деле результаты первого дня войны были просто катастрофическими. По советским данным, Красная армия за 22 июня потеряла 1200 самолетов, многие из них были уничтожены на аэродромах. По немецким данным, потери составили более 1800 самолетов (около 1500 уничтоженных на земле). Всего за день немцы продвинулись на 60–80 км в Прибалтике, 40–60 км в Белоруссии и 10–20 км на Украине[563].

Даже не представляя себе всей картины и надеясь на лучшее, Сталин не мог не понимать, что ситуация более чем серьезна. По свидетельствам очевидцев, Сталин тяжело воспринял начало войны. «Он в течение первого дня не мог по-настоящему взять себя в руки и твердо руководить событиями. Шок, произведенный на И. В. Сталина нападением врага, был настолько силен, что у него даже понизился звук голоса, а его распоряжения по организации вооруженной борьбы не всегда отвечали сложившейся обстановке», – утверждал Жуков[564]. «Ранним утром 22 июня мельком видел в коридоре Сталина. Он прибыл на работу после кратковременного сна. Вид у него был усталый, утомленный, грустный. Его рябое лицо осунулось. В нем проглядывалось подавленное настроение», – вспоминал Чадаев[565].

О состоянии Сталина свидетельствовали его нерешительность в первые часы войны, его отказ выступать 22 июня по радио. На следующий день эта нерешительность повторилась при обсуждении вопроса о создании Ставки Главного командования. Сталин отказывался оформить свое руководящее положение. Ставку возглавил нарком обороны Тимошенко. Сталин вошел в Ставку в качестве одного из членов, наряду с Молотовым, Ворошиловым, Буденным[566], Жуковым и Н. Г. Кузнецовым[567]. Ряд других членов Политбюро и военачальников получили статус советников Ставки[568]. Это решение с самого начала было крайне неудачным. Тимошенко как руководитель Ставки не имел соответствующего реального статуса. Члены Ставки и ее советники из числа высших руководителей, по свидетельству адмирала Кузнецова, «совсем не собирались подчиняться наркому обороны. Они требовали от него докладов, информации, даже отчета о его действиях»[569]. Тимошенко в любом случае не мог действовать через голову Сталина. Цепочка принятия и реализации решений удлинялась и запутывалась, что только усугубляло общую дезорганизацию.

Сталинская предвоенная стратегия потерпела крах. Избежать войны не удалось. Более того, она начиналась в таких неблагоприятных условиях, каких вряд ли кто-либо мог ожидать накануне столкновения. Открыто упрекнуть Сталина в просчетах никто не смел. Однако он не мог не понимать, что такие мысли неизбежно возникали и у его соратников, и у десятков миллионов советских людей.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.