19

19

Брюссель, октябрь

Господи, как душно! Как жарко и душно и как томительно-сладостно задыхаться в его горячих и сильных руках, чувствовать его огромное сильное тело! Боже, какой он большой, мощный, горячий! Этот жар наполняет ей грудь и бедра, аркой вздымает спину и ломит ноги, а сердце скачет галопом и грохочет о ребра. О, это немыслимое блаженство падения в райскую пропасть изнеможения и тотчас, без остановки новый взлет вожделения и жажда нового соития! Нет, не выпускать его, не отделяться от него, а снова и снова сжимать его и упиваться своим ненасытным желанием и своей властью над этим немецким гигантом…

Мокрая и почти бездыханная, она, иссякнув до бессилия, проснулась, наконец, и долго лежала, слушая свое грохочущее сердце и нехотя расставаясь с его сильными мужскими руками и всем его огромным и горячим телом. Если душа действительно способна передавать свои чувства на расстояния, то там, в Версале, он должен, обязан быть с ней в своих снах, он не может не чувствовать ее поцелуев и яростных объятий ее рук и ног! В их общих снах нет между ними никаких расстояний, и, если не открывать глаза, а чуть протянуть руку, то, наверно, вот они рядом — его бедро и его сильное большое плечо.

Но она не будет шевелить ни рукой, ни даже пальцами. Она знает по опыту, что это сон — еще один сон в бесконечной череде ее горячечных женских снов.

Нужно встать. Нужно открыть глаза и встать, проверить детей.

Светлая осенняя ночь стояла в Брюсселе, но добросовестные бельгийские фонарщики все равно зажгли уличные светильники.

Выйдя из ванной, Кэтти, тяжелая от новой беременности, осторожно прошла в детскую. Там мирно спали трехлетний Алексис и полуторагодовалый Владимир.

Устроившись рядом с ними, она достала из кармана халата письмо Бисмарка из Меаих, перечитала его и стала писать:

«Мой дорогой друг, я не нахожу слов, чтобы выразить Вам свою благодарность… Вы так добры! Теперь я могу быть спокойна…»

Перо замерло. Как сказать ему, что она его любит не только и не столько за то, что он такой большой, сильный, горячий? В конце концов, не это главное. Мало ли больших и сильных мужчин в Европе — целые армии! Нет, она полюбила его потому, что угадала, поняла и почувствовала его величие еще до того, как вся Европа назвала его великим, и даже до того, как он стал министром-президентом. Для нее он был велик и без этого. Или нет? Или тогда он был просто интересным, дразнящим и соблазняющим, а вот когда стал министром-президентом, о котором заговорили все газеты, когда стал манипулировать князьями-королями и командовать армиями — вот тогда и случился поезд в Вайнхайм! Не так ли, Кэтти? Пусть недоступно женщинам командовать армиями и перекраивать карты мира, но тем заманчивей и упоительней властвовать властителями мира! Не потому ли все аристократки европейских столиц, через которые прошла армия Наполеона Бонапарта, сами и днем, и ночью рвались в его опочивальню хотя бы на полчаса! Но разве в постели Бонапарт был так же велик, как на полях сражений? Нет, конечно. Зато — пусть тайно, пусть на крошечной территории спальни, пусть всего несколько часов или даже минут, но знать, что он, Великий, — твой, что ты можешь делать с ним все, что твоей душе угодно, можешь заставить его страдать от наслаждения и наслаждаться страданием… Стоп! Она не будет наяву возвращаться к своим снам, тем паче, что и написать о них она не может, а все, что ей теперь дозволено — это быть деловой, спокойной и благоразумной.

«Вы полагаете, что Париж продержится долго? Со своей стороны я так не думаю. Если у Вас случайно найдется пара минут для Вашей старой знакомой, Вы доставите мне большое удовольствие, если напишете мне несколько строк. Может, это и бестактно просить Вас об этом — „pardon“, милый дядюшка, — но вы ведь хорошо понимаете, с каким горячим интересом слежу я за ходом событий. Юг Франции уже содрогается?»

Неожиданный кашель заставляет ее отложить перо. Стараясь подавить его, чтоб не разбудить детей, Кэтти прикладывает платок ко рту, а когда отводит его от губ — на платке кровь.

Встревоженный ее кашлем, входит Орлов, их взгляды встречаются.

— Опять? — спрашивает он. — Идем, я тебя уложу…

Взяв ее под локоть здоровой левой рукой, он помогает ей встать, и она тяжело поднимается с кресла.

— Я в отчаянии от этих бельгийских врачей! — говорит он, ведя ее в спальню. — Но на днях тут проездом будет наша императрица, ее всегда сопровождает доктор Боткин. Он осмотрит тебя…

Вернувшись из спальни в детскую, Орлов поправляет одеяла у спящих сыновей и долго стоит над Кэттиным письмом к Бисмарку. Затем его взгляд останавливается на свежей газете «Moniteur», и он читает:.

«Из Версаля Мориц Буш, пресс-атташе Бисмарка, сообщает:

„В начале мы предполагали иметь против себя только Францию, и дело было в таком виде до Седана. Но после 4 сентября перед нами явилась другая сила — общая республика, международный союз безродных мечтателей, стремящихся к учреждению соединенных штатов Европы, к космополитической революции. Французское знамя служит для приверженцев этой категории лишь сборным и соединительным пунктом. Со всех сторон спешат они к нему, чтобы сражаться с нами, как воинами монархии. Поляки, ирландцы, испанцы, итальянцы, даже беглецы из Турции примыкают к французским республиканцам в качестве „братьев“. Все, что стремится к мировому перевороту, который должен поглотить все прежние государства, общая космополитическая демагогия, красные, собиравшиеся на конгрессах в Базеле и Женеве, смотрят на современную Францию, как на очаг, от которого должен возгореться этот великий революционный пожар. Даже немецкие демократы различных цветов склоняются перед духом Парижа, видят во Франции мать всех республик и считают немецкие войска ордами варваров с той минуты, как во Франции провозглашена республика.

Но никто не позавидует Франции за тот почет, который воздают ей эти революционеры по профессии. Никто не назовет ее счастливой за то, что эти разнузданные головы выбрали ее почву для боевого поля, на котором думают осуществить свои мечты. Даже большинство французского народа не может пожелать им победы, потому что это означало бы уничтожение их национальности, гибель их политических и общественных учреждений, крушение веры и церкви и бесконечную революцию с общей анархией, ведущей в конце концов к деспотизму.

Даже газета, которой никак нельзя отказать в республиканском настроении, „New York Tribune“, говорит по этому поводу: „Боже, избави нас от желания, чтобы подобная республика установилась в несчастной Франции или где бы то ни было в Европе““».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.