КОЛЕБЛЕМЫЙ СВЕТИЛЬНИК

КОЛЕБЛЕМЫЙ СВЕТИЛЬНИК

После неудачи с исцелением Александра III в Ливадии (а нужно признать, что это была неудача, ибо царь скончался) с отцом Иоанном происходят странные метаморфозы. Его поражение воспринимается как его заслуга, а его образ всё больше и больше приобретает «державный» характер. На передний план, как справедливо пишет Надежда Киценко, выходит «пророческий аспект», до этого отцу Иоанну не очень свойственный. Именно тогда он становится неистовым обличителем Толстого и пророчит в связи с ним беды и катастрофы. И они не заставили себя ждать…

Несомненно, у отца Иоанна был пророческий дар. Но в той же мере пророком можно признать Толстого, который предвидел революцию еще в начале восьмидесятых годов в статье «Так что же нам делать?»: «Как ни стараемся мы скрыть от себя простую, самую очевидную опасность истощения терпения тех людей, которых мы душим, как ни стараемся мы противодействовать этой опасности всякими обманами, насилиями, задабриваниями, опасность эта растет с каждым днем, с каждым часом и давно уже угрожает нам, а теперь назрела так, что мы чуть держимся в своей лодочке над бушующим уже и заливающим нас морем, которое вот-вот гневно поглотит и пожрет нас. Рабочая революция с ужасами разрушений и убийств не только грозит нам, но мы на ней живем уже лет 30 и только пока, кое-как разными хитростями на время отсрочиваем ее взрыв».

Пророком был Достоевский в «Бесах» и «Братьях Карамазовых». Пророческим даром обладал Александр Блок, а Велимир Хлебников даже предсказал 1917 год. Но на что не был способен ни один писатель или пророк России, так это на чудо, совершенное отцом Иоанном как раз в Крыму. На него не обратили особого внимания, потому что все мысли и взоры были прикованы к постели умирающего императора. 15 октября 1894 года в селе Аутка Иоанн Кронштадтский исцелил разбитого параличом татарина.

Сам по себе факт исцеления для отца Иоанна был вроде бы рядовым. Не рядовым было то, ка?к он это совершил. Когда татарина принесли, парализованный спрашивал: «А что, бачка, лекарь-то Божий дома?» Вместе с татарином пришла его жена. Ее мужа оставили в носилках на дороге, а она умоляла пустить ее к «мулле Иоанну». Отец Иоанн сказал, чтобы ее пропустили. Он спросил ее: верует ли она в Бога? Получив утвердительный ответ, он неожиданно заявил: «Будем молиться вместе, ты молись по-своему, а я буду молиться по-своему». Закончив молитву, он благословил татарку и перекрестил ее. Когда они вышли из дома, муж татарки уже шел к ним навстречу. Об этом чуде рассказал генерал от кавалерии Дмитрий Константинович Абациев, служивший в императорском конвое, а в Ливадии исполнявший должность флигель-адъютанта.

Этот факт говорит о характере отца Иоанна гораздо больше, чем его незапланированная встреча с царем. По сути, ради страдающего человека православный священник прилюдно позволил себе одновременную и параллельную молитву с мусульманкой. И в этом был весь отец Иоанн. Не грозный пророк, но именно добрый человек, в своей доброте, в милосердии и безграничной любви к несчастным возвысившийся до святого еще при жизни.

…Отца Иоанна приближают ко двору. Он участвует в отпевании Александра III, в венчании и коронации его сына и крестинах наследника Алексея. Ему позволяют преобразовать петербуржское подворье весьма отдаленного Сурского монастыря, основанного отцом Иоанном на своей малой родине, в грандиозный женский Иоанновский монастырь на реке Карповке, в строительство которого он, по некоторым сведениям, вложил миллион рублей. В его кабинетах в Доме трудолюбия и Иоанновском монастыре появляются дарственные портреты Николая II с личной подписью царя.

Впервые можно говорить о какой-то карьере отца Иоанна. После сорока лет служения он наконец-то становится настоятелем Андреевского храма. Повелением Их Императорских Величеств он назначен членом Комитета по устройству в России Домов трудолюбия. Он награжден палицей и митрой. Он дважды получает благодарность Святейшего Синода с занесением в личное дело. Это церковные награды. От двора он был пожалован золотым с драгоценными украшениями крестом из кабинета Его Величества. В знак присутствия на крестинах наследника его жалуют еще одним драгоценным крестом. В 1896 году в связи с приглашением на коронацию Николая в Москву награждают орденом Анны 1-й степени.

В 1899 году по просьбе прибывшего в Россию с официальным визитом болгарского князя Фердинанда отец Иоанн отслужил литургию в храме Христа Спасителя в Москве, за что был награжден болгарским орденом с бриллиантовым крестом на золотой цепочке. Это уже не просто «всенародный батюшка».

Нельзя сказать, чтобы он был равнодушен к этим почестям. Сын бедного сельского пономаря и к тому же искренний монархист, он не мог этому не радоваться.

Но вот Синод его скорее обидел. Он был введен в его состав лишь в 1907 году, незадолго до смерти. По болезни он ни разу не побывал в Синоде. Только во время похорон перед зданием Синода у гроба была отслужена панихида.

Он начинает серьезно болеть в то же время, что и Толстой. Когда Толстой едва не умирает в Крыму весной 1902 года, смертельная болезнь настигает и отца Иоанна. «Прихварывать дорогой Батюшка стал с 18 марта 1902 года», – вспоминал протоиерей Павел Виноградов, ставший после отца Иоанна настоятелем Андреевского собора. Эта точно указанная дата искушает нас заглянуть в «Летопись жизни и творчества Л.Н.Толстого», составленную Н.Н.Гусевым. 18 марта Толстому в Гаспре становится как раз лучше. Лежа в постели, он начинает обдумывать «Хаджи-Мурата» – вещь, которую он считал для себя «самой неинтересной», но которую писал до конца своих дней. 21 марта он задумывает то самое обращение «К духовенству», которое затем так возмутит Иоанна Кронштадтского, сделав Толстого его окончательным врагом, который уже не подлежит прощению. 23 марта Толстой впервые во время болезни пишет своей рукой – письма к Черткову и Бирюкову. 27 марта пишет предисловие ко второму изданию книги «Соединение, перевод и исследование четырех Евангелий» (изд-во «Свободное слово», Лондон), где одновременно и выражает сожаление, что когда-то сгоряча взялся за этот перевод, и продолжает настаивать на том, что умные люди сами разберутся, что там разумно, а что – нет. 31 марта выздоравливающего Толстого навещает Чехов. Он встречает его в кресле-каталке. 4 апреля Толстой встает на ноги и делает несколько шагов.

Спустя два года болезнь отца Иоанна усилилась настолько, что он по слабости не смог служить в соборе. Это было для него сущей пыткой, потому что без ежедневной литургии из его жизни исчезал главный стержень. Положение столь серьезное, что с 28 ноября 1904 года по 6 февраля 1905 года газета «Котлин» печатает бюллетени о состоянии здоровья священника.

Перед началом болезни 13 сентября 1904 года в дневнике отца Иоанна появляется запись: «Сегодня утром, часа в четыре, во сне как наяву очутился я будто бы в Ясной Поляне; ко мне приходит от графа Толстого какой-то его родственник и говорит: “Граф Толстой очень болен и зовет Вас к себе помолиться”. Я с удивлением спрашиваю: “Неужели? Сейчас иду”. И думаю: как с ним встречусь и что буду говорить? Впрочем, думаю, Бог научит, что говорить, на Него я надеюсь, Источника Премудрости. И стал собираться к нему. Но жаль, что проснулся. Что это значит?»

Это могло означать одно. В публичных выступлениях, письмах и даже дневниках он мог яростно ругать Толстого, называть Иудой и сатаной. Но в душе он не мог не чувствовать… нет-нет, не любви, конечно, но жалости и к этому человеку, которого считал своим личным врагом и врагом России № 1. Вспомним, какое значение отец Иоанн всегда придавал своим снам.

Любопытно, что как раз в эти дни сам Толстой записывает в дневнике: «Здоровье недурно…»

Но незадолго до этого 23 сентября 1904 года умирает его старший брат Сергей Николаевич. Перед его смертью происходит то самый случай с Львом Толстым, когда он сам идет за священником, чтобы тот исповедал и причастил его брата.

Реальная встреча отца Иоанна и Толстого, наверное, была невозможной. Но в обществе ходили упорные разговоры о возможности такой встречи. В 1895 году в газетах разнесся слух, что Толстой посетил отца Иоанна в Кронштадте.

В начале января 1905 года состояние здоровья отца Иоанна становится критическим. Он высказывает желание, чтобы его соборовали, и 2 января пишет ключарю Андреевского собора протоиерею Попову очень трогательную записку:

«Ваше Высокопреподобие! Достопочтеннейший собрат, отец Александр Петрович…

Пришло мне на мысль принять Святое Таинство Елеосвящения по чину святой Церкви, которое и прошу соборную братию совершить завтра, после поздней литургии, взяв из храма обеденные дары в потире. При этом моя покорная просьба ко всей братии совершить Святое Таинство, громко выговаривая всё, чтобы я мог слышать, чувствовать и молиться с вами».

3 января семь священников во главе с протоиереем Преображенским соборовали отца Иоанна в его домашнем кабинете. Здесь же были настоятельница Иоанновского монастыря игуменья Ангелина с начальствующими сестрами. На Михайловской улице перед окнами квартиры священника плотной стеной стоял народ и плакал. Час или два спустя после соборования, как пишет протоиерей П.П.Левицкий, «мы с женою приходили проститься с отцом Иоанном: он лежал на постели в подряснике, с закрытыми глазами и, казалось, сильно страдал. Все среди глубокой тишины по очереди подходили к нему, кланялись и целовали его руку, прощаясь с ним, может быть, навсегда, ибо надежды на выздоровление по человеческим соображениям почти не оставалось». Но в начале февраля отец Иоанн начинает выздоравливать, а 27 февраля, в Прощеное Воскресенье, служит первую за время недуга литургию.

Произошло чудо.

И вновь нельзя не обратить внимание на буквальное, хотя и заочное, пересечение судеб Толстого и отца Иоанна. Оба в начале XX века переносят смертельные болезни, которые, казалось бы, не должны были пропустить их в новое столетие, ни по каким критериям не отвечавшее тому, что они проповедовали.

Тем не менее оба вступают в XX век, наблюдая за тем, как нарастает в России социальная ненависть и как народ становится неподвластен никаким духовным внушениям. С отцом Иоанном происходит случай, который многое объясняет в его болезненно-непримиримой позиции по отношению к новым веяниям в обществе. Об этом он сам рассказал в 1905 году одной знакомой: «Однажды, когда я служил обедню в Андреевском соборе и вышел из Царских врат с Чашей, то увидел студента, который закуривал папиросу от лампады перед иконой Спасителя. Я сказал ему: “Что ты делаешь?” Студент, не отвечая, ударил меня по щеке, да так сильно, что Дары расплескались на каменный помост. Я перекрестился, подставил ему другую щеку и сказал: “Ударь еще раз”. Но народ схватил студента. Камни с помоста были потом вынуты и брошены в море».

После этого случая отец Иоанн стал плохо слышать и всегда просил говорить громче…

Кто был этот студент? Толстовец? Ни в коем случае! Для настоящих толстовцев не были характерны подобные жесты, поскольку они исповедовали «непротивление злу» и сами готовы были подставлять свои вторые щеки.

Но возможно, это был бывший толстовец, перековавшийся в радикала. Такое происходило сплошь и рядом. Молодые люди, испытав увлечение Толстым, не находили в его учении возможности для выплеска своей агрессии, своей обиды на этот мир и ненависти к тем, кто пытается сохранить в этом мире порядок. В результате спора Толстого и Церкви молодежь не пошла ни за Церковью, ни за Толстым. Пошла за Максимом Горьким.

Чудесное выздоровление отца Иоанна совпало с началом русской революции. В январе, когда больного священника соборовали в его кабинете, в столице случилось страшное и бессмысленное Кровавое Воскресенье. Горький пишет жене Е.П.Пешковой: «Итак, началась русская революция, мой друг, с чем тебя искренно и серьезно поздравляю. Убитые да не смущают: история перекрашивается в новые цвета только кровью…»

Новая вера, новые вожди, новые моральные принципы… В этой кровавой мессе уже никому не было дела ни до кронштадтского, ни до яснополянского старцев.

23 октября 1905 года вспыхивает кронштадтский бунт. Начинается он с митинга матросов, переходит в погромы торговых лавок. 25 октября выступление приобретает массовый характер. Мятежники пытаются освободить заключенных. По городу слышны выстрелы, звон стекол и грохот ломаемых дверей и ставней. На Соборной улице громят татарские ряды и магазины. Пик событий приходится на ночь с 26 на 27 октября. Паническое бегство обывателей в Петергоф и Ораниенбаум… Отходящие пароходы переполнены пассажирами… Уехал из Кронштадта и отец Иоанн.

С этого момента начнется травля Иоанна Кронштадтского либеральной печатью, освобожденной от цензуры Манифестом 17 октября. Этого бегства из беснующегося города батюшке не простили. На одной из газетных карикатур отец Иоанн изображен верхом на ослике, пересекающем вброд Финский залив. Позади дымящийся Кронштадт, впереди – жандарм с распростертыми руками… Намек на несостоявшегося Иисуса Христа.

Но возникает вопрос: что мог сделать даже такой популярный священник в этой ситуации? Каким образом мог остановить погромы? Силой какого слова? Протоиерей Левицкий пишет, что в ту самую страшную ночь с 26 на 27 октября отец Иоанн находился в городе. Вечером 26-го к нему приходили за благословением морские офицеры. К утру 27-го часть мятежников была арестована, но выстрелы еще продолжались. Тем не менее около пяти часов утра духовенство Андреевского собора отправилось служить утреню, а отец Иоанн вместе с ключарем Поповым пешком направились к коменданту крепости просить разрешение на служение молебна по поводу происходящих событий. От коменданта отец Иоанн пошел в собор, где служил и утреню, и литургию. После этого он еще побывал на Песочной улице в морской Богоявленской церкви. И лишь в двенадцатом часу дня на обыкновенном извозчике приехал на пристань.

Этот день отца Иоанна ничем не отличался от других его дней, кроме того, что в условиях чрезвычайного положения ему пришлось просить разрешение на службу. Обычно после полудня он и уезжал в Петербург по своим делам.

Можно ли это считать бегством? К 28 октября мятеж был подавлен, Кронштадт объявлен на военном положении. Можно ли упрекать отца Иоанна, что он не совершил героический поступок, не отправился к мятежникам (разгромившим в том числе винные погреба) увещевать их словом Божьим? Что свою миссию настоятеля собора он просто выполнил, как обычно?

Непростой вопрос. Вероятно, многие ждали от Иоанна Кронштадтского более неординарных действий. Не того, что он, как всегда, отслужит литургию, а затем на три дня укроется в своем любимом Иоанновском монастыре. (Ходили даже слухи, что он уехал на Соловки.) Вероятно, от него ждали героизма его молодости, когда он один отправлялся в злачные районы города, возвращаясь домой глубокой ночью. В любом случае репутация героического священника, который не боится толпы, в этот момент была подорвана. Не случайно спустя всего лишь месяц отец Иоанн вынужден был отправить в местную газету «Котлин» «открытое письмо».

«По непонятной, невыразимой ненависти ко мне редакторов-издателей “Петербургского листка”, “Петербургской газеты” и недавно народившейся “Руси” молодого Суворина (сына знаменитого издателя А.С.Суворина. – П.Б.) эти три газеты помещают на своих страницах постоянные клеветы на меня, ложные известия и ругательства и ссылают меня то в Соловки, то в Сибирь, то увольняют на покой после Нового года, желая как-нибудь извести меня и совсем убрать с этого света. Пока Бог терпит по грехам моим, я спокойно остаюсь в Кронштадте и служу Богу и людям, хотя и выезжаю часто по просьбам верных и в Петербург, и в Москву, и в другие города. В отставку не выхожу, хотя и ветеран летами, но не дряхлый силами. Пишу и печатаю и всем правду говорю, и не с сегодняшнего дня, а давным-давно, и остаюсь неизменным в своей добропорядочной жизни, как ни клевещут на меня злые языки. Но они дадут ответ Судящему право всей вселенной. Протоиерей Иоанн Сергиев. 22 ноября 1905 года».

Сравнивая это письмо с ранними письмами отца Иоанна в газеты о необходимости учреждения в Кронштадте Дома трудолюбия, нельзя не обратить внимания на его усталый тон. В этом письме много обиды (и справедливой!), но нет той энергии, которая отличала отца Иоанна до его болезни и которая присутствовала даже в филиппиках против Толстого. Единственной настоящей его отрадой остаются ежедневные литургии, всё еще собирающие тысячи людей, а также труды по устроению в России женских монастырей, чем с неустанной и энергичной заботой отец Иоанн Кронштадтский продолжает заниматься до конца дней, ведя духовную и деловую переписку с игуменьями Сурского, Леушинского, Иоанновского монастырей и Пюхтицкой обители. Последней поездкой отца Иоанна стало посещение учрежденного им под Ярославлем Вауловского скита женского Иоанновского монастыря. Все близко знавшие отца Иоанна современники утверждают, что после болезни 1904–1905 годов он не оправился до конца жизни. Он, по-видимому, очень сильно страдал. Осмотревший его царский хирург Вельяминов говорил с ним о необходимости операции рака простаты. Но отец Иоанн не доверял докторам в еще большей степени, чем Лев Толстой. Единственное целебное средство, в которое он верил, были Святые Дары. В последние месяцы жизни он не принимал никакой пищи – только Святые Дары. На последней его фотографии мы видим человека, в котором, кажется, уже не осталось плоти. Одни глаза, неожиданно огромные, распахнутые, лучащиеся.

Но именно в конце жизни отец Иоанн совершает поступок, который после революции надолго определит его образ как «реакционера и черносотенца». Даже сегодня в именных указателях весьма серьезных научных книг Иоанна Кронштадтского называют не иначе как «черносотенным проповедником», хотя и непонятно, что при этом имеют в виду издатели.

В советские годы даже студенты духовных семинарий и академий не имели свободного доступа к произведениям Иоанна Кронштадтского. Они находились в «спецхране». О нем нельзя было писать богословские диссертации. Он и там был «вне закона».

26 ноября 1906 года, в день памяти св. Георгия Победоносца, отец Иоанн присутствовал на торжественном освящении хоругви и знамени «Союза русского народа» в Михайловском манеже. Он с благоговением поцеловал знамя и вручил его преклонившему колена главе «Союза» А.И.Дубровину. До этого 19 ноября он подал заявление о вступлении в «Союз». В октябре 1907 года решением Главного совета «Союза» отец Иоанн был избран его пожизненным почетным членом. Иоанн Кронштадтский и материально поддержал «Союз», передав в виде взноса большую сумму в 10 тысяч рублей.

Сам по себе этот факт ни о чем особенном не говорит. Во время смуты 1905–1908 годов в созданную тогда правомонархическую организацию «Союз русского народа» вступали разные люди. Среди его церковных членов были, в частности, будущие патриархи Тихон и Алексий I, священномученики епископы Гермоген, Макарий и протоиерей Иоанн (Восторгов), а также епископ Антоний (Храповицкий). Из известных светских деятелей членами «Союза» являлись ученые Д.И.Менделеев и К.С.Мережковский (брат писателя и философа Д.С.Мережковского), поэт М.А.Кузмин, поэт и переводчик Б.В.Никольский. Существование «Союза» оказалось непрочным. В 1908 году от него откололся «Союз Михаила Архангела», который возглавил бывший заместитель А.И.Дубровина В.М.Пуришкевич.

Однако присутствие в «Союзе» главного белого священника России, конечно, имело громадный символический смысл. За отцом Иоанном стоял многомиллионный русский народ, верящий в него как в святого. И это было сознательным выбором отца Иоанна.

Любопытно, что одним из мотивов этого его решения была опять-таки его ненависть к Толстому. После освящения знамени «Союза» с отцом Иоанном встретился журналист английской газеты “The Guardian”. Дело в том, что имя отца Иоанна весьма почиталось в Великобритании после того, как перевод его книги «Моя жизнь во Христе» был с восхищением прочитан королевой Викторией.

Свое решение отец Иоанн объяснял двумя причинами. «Наш народ, – сказал он, – весьма невежествен и не способен сделать разумное избрание религии; поэтому гораздо бы лучше не давать ему повода сбиваться с истинного пути…» Затем он высказался об интеллигенции: «Наша интеллигенция ни к чему не годна, это безбожные анархисты, подобные Льву Толстому, которого они обожают, а я решительно осуждаю. Они меня поэтому страшно ненавидят и готовы стереть с лица земли. Но я не боюсь их и не обращаю на них ни малейшего внимания». «Я им бельмо на глазу…» – закончил он.

Таким образом, оба мотива были отрицательными. И отец Иоанн, конечно, не был искренен, говоря, что он абсолютно равнодушен к мнению интеллигенции. В его поздних письмах доверенным людям (например, к настоятельнице Леушинского монастыря игуменье Таисии) часто звучат жалобы на общественную травлю.

«Дорогая, неоцененная Матушка Игуменья Таисия, красное солнышко! Спасибо тебе за письмо и за чувства соболезнования обо мне. В Господе моем Иисусе Христе я легко переношу все издевательства надо мною людей лукавых. Жалко, что они так низко сами падают, купаясь в злобе дьявольской, и марают свои души. Благодатию Божиею я – всё тот же Божий раб и не изменяюсь в лукавую сторону. Ты знаешь, как ко мне благодатию Божиею стремится народ – и старый, и малый; как дети меня везде встречают с радостью, подобно как некогда Христа еврейские дети встречали с радостью, с торжествующими лицами и песнями. Так и ныне везде простые люди и незлобивые дети встречают меня с радостью. Что? это значит? Значит, что благодать Божия живет во мне и всех простых сердцами влечет ко мне, а через меня к Богу, Которому я служу».

Можно осторожно предположить, что своим вступлением в «Союз» отец Иоанн делал своего рода «послание» русским людям и держал в голове опять-таки Толстого, который в это время решительно осуждал монархию за насилие. Ведь, по словам Екатерины Духониной, даже причиной поражения России в русско-японской войне он тоже считал Толстого и толстовцев.

Вступлением в «Союз» Иоанн Кронштадтский бросал свой авторитет на другую чашу весов.

Но было уже поздно…

Последний раз он посещает Суру летом 1907 года. В 1908 году у него хватает сил только чтобы приехать в Ярославскую губернию, в основанный им Вауловский женский скит. Благодатная природа и службы в скитской церкви благотворно действуют на него. Однако и здесь его преследуют иоанниты.

«На одной из литургий… – пишет сопровождавший его будущий епископ Арсений (Жадановский), – у запертых входных дверей поднялся страшный шум и вопль. Кричали: “Батюшка, вели пустить – причасти нас!” Это ломились так называемые иоанниты, которых пришедшая из Ярославля охрана решила не допускать в храм… Проходя по двору Вауловского скита, я был однажды задержан несколькими людьми, задававшими вопрос: “Разве вы не верите, что в отца Иоанна вселилась Святая Троица?”»

На закате жизни батюшка всё больше и больше начинает раздражаться на неистовую любовь к нему наиболее ревностных поклонников. У него всё меньше и меньше сил, чтобы отвечать на эту любовь, чтобы сдерживать ее и направлять в русло любви к Богу, а не к батюшке Иоанну. После возвращения из Вауловского скита он служит обедню в Иоанновском монастыре, «худенький и слабенький», как замечает Екатерина Духонина.

«Народу набралось видимо-невидимо; трудно было пробраться вперед, и я встала сзади, против царских врат… После обедни мне удалось пройти в игуменскую и в батюшкин кабинет. Батюшка вышел, очень радушно приветствовал всех почитателей, собравшихся повидать его, и сказал матушке Ангелине: “Боже мой, какой сегодня страшный беспорядок устроили! Ведь у вас тут решительно невозможно служить. Я хотел всех приобщить; но, видя эту страшную давку, должен был поневоле уйти”».

Позвольте! В чем была виновата игуменья? Разве не из-за него была эта давка?

Епископ Вениамин (Федченков) вспоминал, как однажды, будучи еще молодым, возвращался из Кронштадта в Петербург на пароходе. На пароходе к нему обратился богомолец из народа:

«– Я слышал, Батюшка звал нас всех на обед, а обеда-то не было?! А-а?

Я понял наивность души этого посетителя и спокойно разъяснил ему, что под “пиром” Батюшка разумел Святое Причащение… Он понял и успокоился:

– Вот оно что! А я-то думал, он обедать позвал».

Едва ли к концу жизни Кронштадтского многие из толпы, которая его постоянно окружала и молилась, по сути, именно на него, понимали разницу между «пиром» и «обедом». В поклонении Кронштадтскому было много языческого. И он, как просвещенный иерей, не мог этого не понимать.

Последний раз отец Вениамин вместе с товарищем по духовной академии посетил батюшку незадолго до его смерти.

«Батюшка вышел к нам уже слабеньким. Пригласивши сесть, он устало заговорил:

– И чего вам от меня, старика, нужно?

– Батюшка, – ответил я, прости меня за это Господи! – если бы вы были простой “старик”, к вам Россия не ходила бы.

– Ну, ну! – махнул он рукою, не желая спорить…»

Вот что вспоминала о своем последнем посещении отца Иоанна на его квартире его духовная дочь Екатерина Духонина:

«Батюшка повернулся ко мне и с неописанною радостью сказал мне тихо на ухо: “Знаешь, дорогая моя, через три недели у вас наступит Рождество и торжество”. Я с удивлением посмотрела на него, не зная, как понять, и видела, что его лицо как-то необыкновенно сияет. Затем батюшка прибавил, смотря на меня всё тем же сияющим взглядом: “Поверишь ли, дорогая моя, что я ведь только и живу одними Святыми Тайнами. Если бы их не было, то я давно не существовал бы…” Вскоре батюшка вышел к одной больной и спросил, что ей нужно. Она стала что-то объяснять… Батюшка сказал: “Я ничего не слышу, говорите громче!” Тогда она сказала, что у нее болит нога и ей нужно с ним поговорить. Он ответил: “Вы видите, я сам еле живой, ничего не могу с вами говорить. Простите и прощайте!”»

…20 декабря 1908 года отца Иоанна не стало.

«Душно мне, душно…» – говорил он перед смертью. С медицинской точки зрения это была, вероятно, сердечная недостаточность. Так же задыхался в Астапове перед смертью Толстой.

Но поклонники отца Иоанна увидели в этих словах символический смысл. Батюшке стало душно в храмине его тела. Душа искала последней свободы. Но, быть может, и душа Толстого искала последней свободы, когда в бреду он произнес свои последние слова, записанные доктором Маковицким: «Я пойду куда-нибудь, чтобы меня никто не нашел… Оставьте меня в покое…»

Данный текст является ознакомительным фрагментом.