ДЕНЬГИ ОТЦА ИОАННА

ДЕНЬГИ ОТЦА ИОАННА

Одним из самых серьезных пунктов обвинения против отца Иоанна, выдвигаемых Н.С.Лесковым, как и почти всеми критиками кронштадтского батюшки, были деньги.

В самом деле, по мере роста популярности Иоанна Кронштадтского он, по словам Надежды Киценко, из «объекта поклонения» стал превращаться в «объект индустрии». В частности, это касалось издания проповедей, которые расходились по России огромными тиражами.

В заметке «О книжках о<тца> Сергиева», опубликованной в «Петербургской газете» 27 марта 1887 года, Лесков писал о книге «Бесед» отца Иоанна, изданной А.П.Руденко и продаваемой по 25 копеек, что было, конечно, высокой ценой для «народного» издания. Автор статьи напоминал, что книги Толстого издательства «Посредник» продаются по 3 копейки и даже «по пятаку за пару». К тому же Лев Толстой «ничего не берет за свое авторское право с издателей его народных рассказов». «Стоит только Сергиеву поступить как Л.Н.Толстой, т. е. сделать известным, что он считает несовместным с христианскими целями удерживать за собой права литературной собственности на христианскую книгу <…>, нет никакого сомнения, что сверх меры дорогое и притом плохое издание г. Руденко сейчас же падет в цене, ибо непременно явится несколько издателей, которые станут издавать эти “Беседы” лучше и дешевле».

Фактически Лесков подталкивал отца Иоанна пойти по пути Толстого и отказаться от прав на свои сочинения. Притом на все сочинения, потому что никакой литературы, кроме христианской, отец Иоанн не создавал. В то же время Лесков хорошо знал, что, владея несколькими имениями в Тульской и Самарской губерниях, семья Толстого лишилась прав только на часть литературного наследия писателя, создаваемую после 1881 года, со времени духовного переворота Толстого. Всё, что было написано им до этого времени (а это автобиографическая трилогия, «Севастопольские рассказы», «Казаки», «Война и мир», «Анна Каренина» и другие сочинения), по доверенности, выданной Толстым жене, продолжало переиздаваться не в народном издательстве «Посредник», а непосредственно Софьей Андреевной, и продаваться по весьма высоким ценам. Этот компромисс, на который Толстой пошел под давлением жены, был одним из серьезных моментов разногласия между ним и толстовцами, к которым в то время принадлежал Лесков. Так что сравнение отца Иоанна с Толстым в этой части было по меньшей мере странным.

Тем не менее проблема эта существовала, и она преследовала отца Иоанна всю жизнь и даже после его смерти, когда в газетах подняли вопрос о его наследстве. Став самым знаменитым священником России, отец Иоанн действительно превратился в одного из богатейших людей своего времени, потому что, по свидетельству М.О.Меньшикова, через его руки ежегодно проходило около миллиона рублей.

Впрочем, и эта цифра была условной, ибо подсчитать доходы отца Иоанна не представлялось возможным. Никакая бухгалтерия, если бы она и существовала, не могла бы контролировать этот гигантский финансовый оборот, потому что он осуществлялся по старой схеме, озвученной отцом Иоанном в раннем дневнике: отдав бедной вдове три рубля, он в тот же день получил три рубля за исповедь. Только теперь схема работала наоборот: получая деньги от многочисленных жертвователей, порой очень богатых людей, отец Иоанн немедленно их раздавал нуждающимся, отдавал на поддержание Дома трудолюбия и устройство монастырей.

На деньги Иоанна Кронштадтского, полученные им от богатых жертвователей, было построено шесть (!) женских монастырей в Петербургской, Архангельской, Новгородской и Ярославской губерниях. В то же время отец Иоанн непрерывно посылал деньги на поддержание уже существовавших монастырей, например, знаменитой Пюхтицкой женской обители. Это был факт даже не исключительный, а просто невозможный для приходского священника за всё время существования Церкви.

Но был ли отец Иоанн в действительности богатым человеком? Он продолжал жить всё в той же служебной квартире на Михайловской улице, занимая второй этаж обычного дома. Он питался скудно, не ел мяса, работая под двадцать часов в сутки. За всю жизнь он только один раз побывал за границей, в Берлине, вызванный для исцеления русского посла. Из двух пароходов, принадлежавших ему, первый, «Любезный», был необходим для ежедневных путешествий в Петербург, а второй, «Николай Чудотворец», был рабочим кораблем Сурского женского монастыря, устроенного отцом Иоанном на своей родине. Пресловутая карета, в которой священник разъезжал по Кронштадту, была «доброхотной», т. е. подаренной. Без нее, в открытой коляске, знаменитый чудотворец рисковал быть разорванным на части фанатичными поклонниками, особенно поклонницами, среди которых были и иоаннитки, которые стремились приобщиться крови самого батюшки, считая его Иисусом Христом. Бывали случаи, когда во время причастия они кусали священника за палец. В столице он пользовался каретами, предоставляемыми богатыми людьми, которые приглашали отца Иоанна в свои дома. Нам неизвестно также, чтобы кто-нибудь из родственников отца Иоанна, включая его семью, стал богатым человеком. Пережив своего мужа всего на полгода, Елизавета Константиновна скончалась в той же казенной квартире. В последние месяцы она ложилась спать в подряснике своего супруга. Все деньги, которые остались после смерти отца Иоанна, были завещаны Иоаннову женскому монастырю в Петербурге. И всех этих денег оказалось 53 000 рублей…

Поэтому вопрос надо поставить иначе. Какое отношение к деньгам – Толстого или Иоанна Кронштадтского – было ближе к христианскому пониманию? Ведь совершенно очевидно, что отношение это было диаметрально противоположным. Толстой отказался иметь дело с деньгами (переложив это «зло» на плечи своей жены), отец Иоанн никогда не отказывался от денег и непрерывно имел с ними дело, в буквальном смысле слова пропуская через свои руки миллионные потоки. Вопрос принципиальный!

«Деньги – зло», – считал Толстой. «Деньги – пыль», – писал в раннем дневнике отец Иоанн. Казалось бы, налицо сходство позиций. Но это не так. Отношение этих людей к деньгам во многом диктовалось не столько сознательной христианской позицией, сколько их происхождением, воспитанием и условиями жизни. Все-таки Толстой никогда не знал, что такое настоящая нужда, а тем более нищета. Он мог видеть это, искренне страдая за братьев во Христе, но личного опыта в этом плане у него никогда не было. Иван Сергиев с детства знал, что такое крайняя нужда, на опыте своего отца, который не мог оплатить обучение двух сыновей в Архангельской духовной семинарии (это стоило порядка 40 рублей в год, по 13 рублей за каждый триместр). До середины семидесятых годов, когда отец Иоанн вступил в должность ключаря, он, как и все простые священники собора Андрея Первоззванного, по ведомости, «Высочайше утвержденной 24 мая 1806 года», получал жалования 85 руб. 77 коп. в месяц. В сане протоиерея он стал получать 128 руб. 70 коп. – ежемесячно.

Зять отца Иоанна Василий Иванович Фиделин, псаломщик в селе Суре, а затем в Верколе, имел в браке с его сестрой Анной Ильиничной пятерых сыновей и семь дочерей, получая при этом жалования 40 рублей. Но ему, как сельскому жителю, полагалось 15 десятин пахотной и сенокосной земли. Кроме службы он занимался земледелием, рыболовством, разведением овец и коней. Городской же священник мог рассчитывать только на требы. Но эти деньги, как мы уже знаем, отец Иоанн немедленно раздавал нищим. Неудивительно, что в семье постоянно вспыхивали скандалы.

После ранней смерти гатчинского священника Г.И.Цветкова его вдова, свояченица отца Иоанна Анна Константиновна, с двумя дочерьми вынуждена была жить в доме своей сестры Елизаветы Константиновны на полном иждивении отца Иоанна. Затем Сергиевы фактически удочерили младшую девочку Анны Константиновны Руфину Цветкову. Некоторое время в их доме проживали и не нашедшие себе места трое старших братьев Елизаветы Константиновны. При этом отец Иоанн постоянно посылал деньги на обучение в духовной семинарии своих племянников.

Толстой, до момента отказа от собственности и прав на сочинения, все-таки был состоятельным человеком. После смерти братьев Николая и Дмитрия он стал владельцем имений Никольское и Щербачёвка. В семидесятые годы он расширил свои владения за счет недорогих самарских земель, которые в будущем намеревался с выгодой продать.

«В 1881 году финансовые дела нашей семьи были в блестящем состоянии… – писал старший сын Льва Толстого Сергей Львович. – В то время у него (отца. – П.Б.) скопилось много денег. Он продал мельницу в Никольском-Вяземском за 9500 рублей, продал часть леса (Заказа) в Ясной Поляне, не помню за сколько, и получил за Полное собрание своих сочинений 25 000 рублей от бр. Салаевых».

В этом году Толстой с семьей переехал в Москву. В 1882 году старший нотариус Московского окружного суда подписал купчую крепость на покупку Толстым за 27 000 рублей дома в Долго-Хамовническом переулке, который стал московской усадьбой Толстых.

Но положение существенно меняется в начале девяностых годов, когда Толстой после долгих колебаний и конфликтов с супругой все-таки публично отказывается от прав на свои новые сочинения и переписывает свое недвижимое состояние равными долями на членов семьи. Распыление имущества почти всегда равносильно его утрате. К тому же дети Толстого никогда не отличались хозяйской жилкой. В результате в собственности жены Толстого Софьи Андреевны была одна Ясная Поляна, не приносившая никакого дохода, а на ее плечах кроме мужа – шестеро сыновей и две дочери. При этом старшие дети, будучи собственниками отцовских долей имущества, продолжали постоянно обращаться к матери за денежной помощью.

В дневнике А.В.Жиркевича этого времени приводится любопытный разговор с Фетом, частым гостем в имении Толстых: «Фет в восторге от графини Толстой и считает ее “идеалом женщины”. Графиня была у него недавно и говорила, что они, Толстые, сидя в деревне, проживают 18 тысяч в год благодаря жизни Льва Николаевича и необходимости выдавать пособие детям. Когда я заметил, что у Толстого есть средства, Фет возразил: “Никаких! Я очень дружен с графиней. Она мне всё рассказывает… Ясная Поляна не приносит дохода, а капитал Толстых ничтожен!” – “Но сочинения Льва Николаевича приносят же доход!” – возразил я. “Никакого! Их перепечатывают, издают как хотят у нас и за границей без разрешения Толстого. А Лев Николаевич не хочет в это вмешиваться. Прокормить одну ораву толстовцев чего стоит. Толстые прямо терпят нужду и только не отказывают себе в необходимом”».

С начала девяностых годов Толстой и Иоанн Кронштадтский оказываются в почти зеркально перевернутых положениях.

Для Толстого проблема денег становится проблемой семейной «нужды», ибо семья, оставшись без средств, которые могли бы приносить новые сочинения ее главы, тем не менее вынуждена поддерживать статус аристократической фамилии со всеми свойственными ей привычками и расходами. Нельзя сказать, чтобы эти расходы были велики (18 000 рублей в год), но и они едва покрываются за счет переиздания сочинений Толстого, которые по законам издательского рынка приносят всё меньше дохода; на новых же его сочинениях наживаются все кому не лень. И это вносит страшную нервозность в семейную жизнь, подготавливая уход писателя из Ясной Поляны.

Финансовая проблема отца Иоанна заключается уже в другом: как справедливо раздать огромные средства, которые шли непосредственно к нему, но которые он не мог считать своими, потому что это были деньги, пожертвованные на Церковь? При этом надо учесть, что значительная часть этого потока складывалась из жертв бедных людей, присылавших свои рубли в конвертах одновременно с просьбами молиться о здравии подчас смертельно больных родственников. Когда после смерти отца Иоанна описывали его имущество, на рабочем столе обнаружили 13 000 рублей, причем, как пишет судебный пристав, присутствовавший при описи, эти деньги «были буквально разбросаны на письменном столе под разными письмами, конвертами и почтовой бумагой». Это были последние денежные ручейки, притекшие из разных уголков России.

Для Толстого, за вычетом пятнадцатилетнего периода его семейной жизни с 1862 по 1877 годы, когда он видел себя в роли богатого помещика и успешного писателя, деньги всегда являлись источником страданий. Он страдал от них в молодости, проигрывая в карты и пребывая в постоянных долгах. Так, он проиграл в штосс родовой дом в Ясной Поляне. Ради возмещение долга, проигранного в китайский бильярд, он вынужден был продать М.Н.Каткову повесть «Казаки». Это безусловно унижало его гордость. После духовного переворота он опять страдал из-за денег, испытывая нравственное давление и со стороны семьи, нуждавшейся в них, и со стороны толстовцев и прессы, осуждавших его за «барскую» жизнь в Ясной Поляне. Наконец, он страдал от непрерывно одолевавших его просителей, начиная с собственных мужиков до паломников.

Однако нельзя сказать, чтобы подобное чувство когда-либо испытывал Иоанн Кронштадтский. Как и Толстой, он никогда не был алчен и сребролюбив, но его, если можно так выразиться, понимание денег серьезно отличалось от толстовского. Все-таки неправильно считать, как это часто пишется в биографиях кронштадтского пастыря, что он был совсем равнодушен к деньгам. Выходец из беднейших слоев населения, где каждый утраченный или приобретенный рубль становился источником страдания или радости, не мог быть к ним равнодушен. Скорее всего, когда он получил возможность не считать деньги и в буквальном смысле слова раздавать их налево и направо (левая рука не знает, что творит правая), он испытывал чувство радости от этого.

Интересное свидетельство этой радости приводится в мемуарах Илариона Княгницкого, опубликованных в журнале «Исторический вестник» как «Впечатления провинциала».

В конце службы прямо в алтаре к отцу Иоанну «подходит юноша лет шестнадцати в гимназической одежде и робко протягивает какую-то бумагу.

– Скажите так, на словах, чего вы просите, – сказал Батюшка, продолжая свое дело со свойственной ему поспешностью.

– За право учения… не имею… – слышатся отрывистые слова, произносимые шепотом.

– Сколько с вас требуют?

– Пятьдесят рублей.

Батюшка опускает руку в карман, вынимает оттуда деньги. Отделив часть их, он готовится передать просителю, опять-таки делая это между прочим, не прерывая прежней работы. Теперь он в первый раз внимательно взглянул на стоявшего перед ним юношу, по щекам которого текли невольно выступавшие слезы, а на лице подергивались от волнения мускулы. Кто знает? Быть может, он уже не в одном месте робко и напрасно подавал свою просьбу и пришел сюда с последней надеждой, при неосуществлении которой должны были разбиться все его мечты о светлой будущности! Если бы ему отказали здесь, то он ушел бы в полном отчаянии. Но его просьбе внемлют без всяких оскорбительных расспросов, без унижения личности, дают ему якорь спасения так просто, как будто он попросил какой-нибудь пустяк. Слезы благодарности хлынули из глаз юноши. О, как счастлив тот, кто может исторгать у людей такие слезы!

– Успокойтесь, успокойтесь, голубчик! Я очень рад, что могу помочь вам.

Батюшка гладит по голове наклонившегося юношу. Глазам его невольно бросаются короткие рукава гимназического пальто, расползающиеся швы, – и рука, готовая было уже передать просимую сумму просителю, быстро опять опускается в карман и уже после этого удовлетворяет просьбу.

Радостный ушел юноша, но вскоре вернулся. Его возвратила боязнь ошибки. В смущении он опять подходит к Батюшке, держа еще в руке поданное.

– Батюшка! Вы не ошиблись: тут гораздо больше?

– Нет, не ошибся, – отвечает ему тихо Батюшка, – то вам на пальто… на книги».

Можно ли сомневаться в том, что бывший ученик духовного училища в Архангельске, который, возвращаясь на каникулы в Суру, шел босой и нес на плече казенные сапоги, чтобы их не испортить, испытывал радость от такой милостыни?

Любопытно, что чаще всего в воспоминаниях о милостынях отца Иоанна фигурируют одна, две и три тысячи рублей. Вероятно, в представлении мемуаристов это и были те самые круглые суммы, необходимые для спасения человека в самой критической ситуации.

«Раз при мне пришли к Батюшке две просительницы… – пишет жительница Кронштадта О.И.Малченко. – Одна из них была, видно, богатая дама, другая – просто одетая. Обе, когда он вышел к ним, упали на колени, и обе протянули ему конверты. Батюшка взял в каждую руку свою по конверту, немного подержал их так и потом, скрестив руки, подал им же эти конверты, то есть переменив только. Дама сразу вскрикнула: “Батюшка, что вы делаете, там же три тысячи, это же я для вас!” Батюшка говорит: “Если для меня, то не всё ли тебе равно, что я с ними сделаю, знаете же, что мне самому ничего не надо. Ты лучше посмотри, что у тебя-то в конверте…” – А в том конверте было письмо сына рядом стоящей женщины, где он ей писал, что у него по службе (в государственном учреждении он служил) произошел просчет и, если он не достанет три тысячи рублей, ему ничего не останется, как покончить с собой, – просил мать спасти его…

“Вот видишь, – когда она прочла, сказал ей Батюшка, – ведь ты душу спасла! Какая же ты счастливая!”»

Этот рассказ можно было бы считать легендой, если бы такие свидетельства не повторялись в воспоминаниях многих очевидцев. И вновь речь велась о круглых суммах.

«Как-то бедно одетая женщина со слезами просила у него помощи. Батюшка сейчас же достает из кармана подрясника большой пакет и подает его женщине. Через минуту женщина подбегает к отцу Иоанну и взволнованно говорит ему:

– Батюшка, вы, верно, ошиблись: ведь тут тысяча рублей!

– Ну, что же такое, – отвечает ей отец Иоанн, – твое счастье: иди, благодари Господа».

«Один раз, – рассказывал репортер А.А.Плещеев, – отец Иоанн посетил одного богатого больного купца.

Провожая отца Иоанна, при выходе из квартиры купец сунул отцу Иоанну в руку конверт. У подъезда дома пал к ногам отца Иоанна, прося милостыни, старик. Отец Иоанн без колебаний подал ему только что полученный конверт…

Купец остолбенел.

– Батюшка, что вы сделали, ведь там было 2 тысячи рублей!

– Это его счастье, – ответил равнодушно отец Иоанн».

Эта странная «лотерея» в раздаче денег могла бы показаться капризом избалованного своей популярностью священника, если бы не одно важное обстоятельство. Даже недоброжелатели отца Иоанна всегда признавали, что он был очень глубоким психологом, физиономистом. Он видел людей насквозь. Это было итогом ежедневного общения с людьми из самых разных социальных слоев, которые на исповедях и в личных беседах выворачивали наизнанку души, рассказывая о всех грехах, сомнениях, тайных пороках и так далее. Очевидцы посещений отцом Иоанном гостиницы для паломников в Доме трудолюбия свидетельствовали, что для батюшки не было труда с первого взгляда на исповедника распознать его главную проблему: пьянство (свое или мужа), несчастный брак или невозможность выйти замуж, измена жены или мужа, болезнь ребенка, денежный долг и так далее. Для того чтобы распознать горе, ему не было необходимости выслушивать человека. Если он делал это, то скорее по обязанности исповедника. По-видимому, типические страдания накладывали и типические отпечатки на лица людей.

Но за этим встает неприятный вопрос. Если Иоанн Кронштадтский так разбирался в людях, то почему одним из результатов его деятельности стали финансовые махинации, связанные с его именем? Тот же Иларион Княгницкий, который восторженно писал о милостыне, оказанной нищему студенту, вспоминал и совсем другие вещи. Его неприятно поразило, как некий «субъект, невысокого роста, с несимпатичной, угреватой физиономией» «резким, отрывистым и крайне неприятным голосом» вымогал у него шесть рублей за одну ночь в комнате в доходной квартире прямо напротив дома кронштадтского священника. Это была немыслимая цена за ночлег, но «страшный субъект» тоже оказался тонким психологом. «Он знает, что если вам действительно желательно видеть уважаемого пастыря, то вы дадите шесть, даже десять рублей, как дали, быть может, несколько десятков приезжих сюда паломников».

Сам отец Иоанн никогда не просил денег за свои посещения больных в Кронштадте, Петербурге или других городах. Но есть много свидетельств, что эти деньги взимались людьми, в основном женщинами, из окружения отца Иоанна. Спекуляция на его имени, по-видимому, существовала нешуточная, если даже такой пламенный сторонник кронштадтского пастыря, как М.О.Меньшиков (кстати, родившийся и долгое время живший в Кронштадте), признает это в некрологе, посвященном отцу Иоанну: «Весьма возможно, что его обманывали и около него наживались».

В оправдание своего любимого пастыря Меньшиков замечает, что он «был скромен до наивности». «Скромность его доходила до того, что, например, он не позволял в бане мыть себя и сам скорехонько мылся, когда никого не было, и уходил. И это в то время, когда в ванну, из которой он вышел, считал за великое счастье сесть один бывший губернский предводитель дворянства. Я сам видел, как к недопитому “батюшкой” стакану чаю устремлялись женщины и, крестясь, благоговейно допивали».

Но есть свидетельства, что отец Иоанн не был так уж наивен. Да и странно было бы предположить, чтобы такой нравственно чуткий человек не замечал, что его имя используют в корыстных целях. В воспоминаниях А.И.Плотицы, посетившего Кронштадт юношей и оказавшегося с батюшкой на катере на обратном пути в Петербург, приводится интересный ответ пастыря на вопрос о том, как он относится к торговле своим именем: «Хорошо, я откажу тем, которые теперь меня окружают. Я их прогоню, что ж, я лучше сделаю, думаешь? Конечно, нет, – ответил он сам себе. – Ведь эти уже нажились благодаря моему имени, как ты говоришь, а те, которые начнут торговать, они будут беднее этих и им придется с народа еще больше таскать. Вот видишь, мой милый мальчик, совсем не так легко решать проблемы этики, на одной ноге стоя…»

Этот ответ любопытен еще и тем, что он без всякого перехода завершался вопросом отца Иоанна, что думает этот юноша о Льве Толстом: «…А лучше скажи мне, какого ты мнения о льве в овечьей шкуре?» Это косвенно говорит о том, что этика Льва Толстого в отношении денег была известна священнику, как этика Иоанна Кронштадтского не оставляла равнодушным яснополянского проповедника. Это был спор, на который не могло быть умозрительного ответа. Он решался только практикой.

Так, «опрощение» аристократа Льва Толстого, в котором многие видели и продолжают видеть элемент лицемерия, в случае с выходцем из низов Иоанном Кронштадтским обернулось своей опять же зеркальной противоположностью.

Начиная с золотого наперсного креста, подаренного отцу Иоанну на двадцатипятилетие его церковного служения, он с ростом своей популярности начинает обрастать дорогими вещами и облачениями, которым позавидовали бы и архиереи.

«В храме Дома трудолюбия особенно поразила нас ризница, – пишет в своих воспоминаниях отец Василий Мещерский. – Св<ятых> сосудов мы насчитали более десяти. Все они отличались ценностью и изяществом работы… Я, вероятно, не ошибусь, если скажу, что едва ли есть еще какая другая домовая церковь в целой России, где была бы такая ризница. Ризы были парчовые, бархатные и шелковые. Нам показывали такие ризы, из которых каждая по стоимости превышала тысячу рублей. Были, кажется, в три тысячи и более. Оплечья одних были богато расшиты золотом, других – убраны жемчугом и каменьями, третьих – ценными иконами, четвертых – художественно разрисованы. Одна риза была сделана в Японии из тончайшего шелка, отделанная чудными и дорогими кружевами вместо парчовых гасов. Это – дар бывшего моряка, несколько раз объехавшего всю землю.

В ризнице показали нам громадных размеров сундук, наполненный ценными подношениями о. Иоанну. Это были не церковные всё предметы, а предметы или роскоши, или вещи, необходимые в домашнем употреблении. Какая их была масса! Они сложены были без всякого порядка и без особенной бережливости. Об употреблении их не могло быть и речи. Под церковью в небольшой комнате, где после богослужений переодевался о. Иоанн, нам показали много самого тонкого, дорогого, разнообразного белья. Всё это были щедрые дары его почитателей. Нам говорили, что у о. Иоанна так много ряс, что он мог бы каждый день надевать новую рясу. Некоторые из его почитателей умоляют его хотя однажды надеть на себя их щедрый дар…»

Не меньшее впечатление на мемуариста произвел кабинет отца Иоанна в Доме трудолюбия, которым он, кстати, практически не пользовался: «Мрамор, бронза, дорогие картины, роскошные портьеры, чудная мебель, прекрасные зеркала, великолепные ковры».

При публикации воспоминаний Василия Мещерского это место, как правило, опускают, чтобы не порочить образ святого священника. С одной стороны, это описание действительно выдает нескромный и даже несколько завистливый взгляд самого мемуариста. Но с другой стороны, шила в мешке не утаишь. На многочисленных фотографиях позднего периода отец Иоанн Кронштадтский предстает перед нами в великолепных церковных облачениях, с дорогими крестами и важными государственными орденами. Это было именно то, за что Толстой и критиковал верхние эшелоны православной иерархии.

Но весьма интересное объяснение этому поведению дает М.О.Меньшиков, который, кстати, любил Толстого не меньше, чем Иоанна Кронштадтского. В том, что отец Иоанн не отказался от внешней роскоши, он увидел как раз факт смирения, а не гордости.

«Сам он ходил в последние десятилетия в роскошных подаренных ему шубах и рясах, снимался в орденах и митре, но, я думаю, он делал это не для своего удовольствия, а чтобы не обидеть тех, кому это было приятно. Роскошь одежды иным резала глаза: какой же это святой – не в рубище? Но, может быть, тут было больше смирения, чем спеси. Помните слова Сократа цинику Антисфену: “Твоя гордость смотрит из дыр плаща”? Подобно Христу, отец Иоанн ел и пил с грешниками, может быть, с блудниками, ел иногда тонкие блюда. Он, сын дьячка, выросший в крайней бедности, пил тонкие вина, но на моих, например, глазах он едва притрагивался ко всему этому. Веточка винограда, глоток вина – не более. Дома же ему почти не приходилось бывать, и в мое время обстановка его квартиры была очень скромная. Наконец, разве в этих пустяках человек?..»

По-видимому, как и Толстой, Иоанн Кронштадтский нашел для себя единственную «форму», которая бы наиболее соответствовала его «содержанию». А это «содержание» не предполагало нравственной воли в выборе одежды, что было необходимо Толстому для преодоления своего аристократизма. Отец Иоанн носил то, что ему дарили, и не видел противоречия между своей святостью и дорогими облачениями. Ибо «разве в этих пустяках человек»?

Данный текст является ознакомительным фрагментом.