Связник полковника Абеля

Связник полковника Абеля

Полковник Службы внешней разведки Юрий Сергеевич Соколов был связным легендарного Абеля. Кажется, когда мы встретились в середине 1990-х, он оставался последним из тех, кто работал с символом нашей разведки не в кабинетах Лубянки, а рисковал «на поле» тогдашнего ГП — главного противника, в Штатах. Его фамилия известна лишь в узком кругу коллег.

Соколов словно исчез, растворился в зоне повышенной секретности, где людей знают лишь под оперативным псевдонимом. Во времена Абеля он звался Клодом. Родился в 1921 году, а с 1947-го работал в США под дипломатическим прикрытием, занимался научно-технической разведкой. Затем последовали командировки в Швейцарию, Австрию, другие страны. Юрий Сергеевич Соколов, всегда оставаясь разведчиком, работал в крупных международных организациях. Долгие годы — и даже после выхода в отставку — занимался с молодыми разведчиками. Ушедший от нас Юрий Сергеевич — автор многих стихов и песен, посвященных внешней разведке.

Каюсь, но и я, пытавшийся разобраться в немыслимых хитросплетениях советской атомной разведки, внес свою постыдную лепту в эту покрытую мраком историю. В одной из статей публично «похоронил» Соколова-Клода.

Юрий Сергеевич сам позвонил, представился, принял мои извинения, и мы познакомились. Знаете, что поражает в людях той, к сожалению, уходящей когорты? Они, будто на подбор, скромны и интеллигентны. Не совсем уверены, что уже можно рассказывать, а чего никогда нельзя. И еще — весьма не богаты. Офицерская пенсия плюс крошечные блага, никаких сбережений. Но при этом гордость за свою профессию — не выставляемая напоказ, однако весьма заметная.

К Соколову и его супруге я ездил на самый край Москвы. Он шутил: «Найдете самый последний дом в конце улицы — мой». Из окна видны были подмосковные леса. Иногда выходили на балкон. Он любил вздохнуть полной грудью. Тяжело заболел, но сумел победить даже инсульт. Вернулся на работу. А трудился, готовя юную поросль последователей — своих и Абеля.

Юрий Сергеевич всегда принимал радушно. Иногда, попросив выключить магнитофон, вспоминал эпизоды заведомо запретные, припоминал лиц, которые навсегда так и останутся безымянными, а жалко: они заслужили известность и почет. Но Соколов обязательно предупреждал, что это «ни в коем случае не для печати».

Натура тонкая, отличный рассказчик, из которого не нужно выцарапывать детали клещами, Соколов немало писал. Показывал мне свои стихи, всегда посвященные коллегам. Где-то в архивах Службы внешней разведки есть и его — не решаюсь назвать написанное «книгами» — откровенные воспоминания. К сожалению, полковник сознавал: все это для сугубо служебного пользования, тут ничего и никогда не рассекретить… С ним было интересно говорить на любую тему. Таких величают интеллектуалами. Он прожил долгую жизнь, не выходя из тени. Но есть же на свете светлые люди — с ними легко всем! Обидно, конечно, что недополучил полковник славы, но уж так сложилось.

Святой был человек… Уж сколько лет, как ушел, а вспоминаю его почему-то все чаще и чаще и очень жалею, что не могу рассказать о Юрии Сергеевиче всего, что знаю и чего бы так хотелось. Прямо ощущаю недосказанность, ловлю себя на том, что его интонации были более искренни и задушевны, нежели то, что получилось… Но что никак нельзя, то нельзя.

Что ж, Марку — Фишеру было с таким связником спокойно.

— Юрий Сергеевич, сколько же лет вы проработали в США?

— С 1947-го по 1952-й. У меня был дипломатический ранг — третий секретарь. Сначала консульство, потом перевели в представительство при ООН. Столько годков — и без всяких отпусков…

— Напряг наверняка огромный. Теперь, по-моему, так не бывает: дают передохнуть.

— Да, сегодня это кажется невероятным. Но тогда было так. Оглядываясь назад, анализируя прошлое, чувствую удовлетворение. Не сочтите за нескромность — полное. Начало было захватывающим! Пусть огромное напряжение, риск, но положительные результаты давали радость, уверенность. Если что-то удавалось сделать, значит, все усилия не зря.

— У вас были ценные источники информации?

— Серьезнейшие. Достаточно много интересных людей, от которых я получал материалы по тому же атому. А когда и наши взорвали свою бомбу, интерес все равно не угас: дело совершенствовалось, ученые двигались уже к бомбе водородной, возникал трудный вопрос о средствах доставки оружия массового поражения.

— Откуда вы брали агентов? Вербовали? Кем были эти люди? Где находятся сейчас?

— Они мне достались от предшественников. А кем они были и есть сегодня, говорить не буду. Меньше всего наши помощники нуждаются в славе.

— Ну, Юрий Сергеевич, ведь столько лет прошло…

— Хорошо. Например, в Штатах я работал с Моррисом и Лоной Коэн. Имена в нашем мире известные.

— Да, это одна из самых прославленных семейных шпионских пар.

— Слово «шпион» здесь грубо и неуместно.

— Простите. Моррис и Лона добыли для СССР чертежи атомной бомбы.

— В США меня как раз и отправили, чтобы восстановить связь с ними. Встретились, познакомились, подружились. С ними мы оставались друзьями до конца. А первым в Штатах установил связь с Моррисом Коэном, давшим в Испании согласие работать с нами, Семен Маркович Семенов. Оперативный псевдоним — Твен. Затем контакт с Коэнами и их группой «Волонтеры» поддерживал Анатолий Яцков. Тот самый пакет с документами по атомной бомбе, переданной Лоне в Лос-Аламосе нашим агентом Младом, она доставила в Нью-Йорк как раз ему. И за это тоже Яцкову уже посмертно было присвоено звание Героя России. А тогда из США Яцков уехал в другую страну. С ними работал Абель. И я тоже. Я с Коэнами встречался один-два раза в месяц. Но обстановка сложилась такая сложная, что рисковать «Волонтерами», передававшими ценнейшую секретную информацию, мы не могли. И подключилась группа нелегалов во главе с Абелем.

— А как получилось, что вам пришлось стать связником и Абеля? Ведь вы трудились в посольстве.

— Тогда — в ООН.

— Все равно — легально. Но он-то был нелегал, а контакты между разведчиками, действующими под какой-то официальной крышей, и нелегалами запрещены.

— Правильно. Я в США, да и после, всегда был в легальной резидентуре. Поручили поработать с нелегалами — надо было срочно налаживать связь с Абелем. Требовали, чтобы информация передавалась быстро. И вот отыскались мои молодые крепкие плечи.

— Ничего похожего раньше в вашей жизни не было…

— Как вам сказать, все же определенный опыт имелся. Был удачный и счастливый шанс испытать себя и в некоторых смежных областях. Вспоминаю начало 1945-го, Ялтинскую конференцию. Послали туда меня, юного оперативного работника, под прикрытием Министерства иностранных дел. Сначала в Пресс-службу, а затем быстренько в Протокольный отдел. Решалась на Крымской конференции в определенной степени судьба мира, и мы это в полной мере понимали, ощущали. Считали себя сопричастными. Не буду вас мистифицировать: на конференции, проходившей в Ялте, не пришлось побывать ни разу. Работал я, как мы говорим, на объекте «Воронцовский замок». В нем — резиденция премьер-министра Великобритании Уинстона Черчилля. И там имел я возможность встречаться с самыми различными людьми, наблюдать их. Понятно, больше и чаще всего общался с англичанами. Хотя и с американцами — тоже.

— И с самим Черчиллем?

— Да, с самим. Такая была работа в Протоколе, что встречался с ним каждый день. Он ежедневно проходил мимо меня. Моего стола, стоявшего при входе во дворец, ему было никак не миновать. Иногда обращался с просьбами — формулировал их точно, коротко, исключительно сжато. Занят — страшно, весь в делах, но никогда не забывал обратиться с приветствием: «Как, молодой человек, себя чувствуете? Как дела?»

— Ей-богу, не вяжется с образом грозного премьера, вскоре произнесшего речь в Фултоне, которая, как у нас считают, и положила начало холодной войне…

— Из Алупки, из Воронцовского дворца, до Фултона было еще далеко. Однажды Черчилль вдруг завел какой-то общий разговор — о конференции, о погоде, о молодых людях типа меня, знающих английский. Остановился около нас, куря сигару. Слышать, признаюсь, было лестно, особенно о молодых, на английском говорящих. Знаете, тогда я по одному его виду мог судить, как проходит конференция и доволен ли ею премьер. Бывало, возвращался с заседаний хмурый, походка быстрая, кивок — холодный. Для нас даже непривычно. Проходил, как-то сгорбившись, к себе в апартаменты. Но чаще — в хорошем настроении, чувствовал, значит, Черчилль, и заодно я тоже: на конференции все нормально.

— Правда, что постоянно курил сигару?

— Да, точно. Не все время, но частенько. А когда приезжал в хорошем настроении, то изо рта ее не вынимал. И во дворец входил с сигарой, как правило, только начатой, до конца недокуренной. Один раз оставил сигару у меня в пепельнице. Наверно, привык это делать. По-моему, это пенилось окружающими — такой сувенир расхватывался мгновенно.

— Хранится в вашей коллекции?

— Должен признаться, что сигару я взял, долгие годы хранилась у меня дома. Но потом столько поездок, переездов… Жаль, но не дожила до наших дней.

— А окружение Черчилля — они догадывались, что вы… не совсем из Протокола?

— Что вы, нет, конечно! Мы старались — я, к примеру, даже очень. Был примерным работником Протокола.

— Без формы?

— Какая форма, господь с вами! Никогда в жизни. Хотя нет, всего несколько раз на удостоверения в связи с повышениями в звании. На конференции мне приходилось встречать и провожать некоторых высокопоставленных людей из английской делегации. Однажды встретил и привез во дворец дочь Черчилля Сару. В другой раз дочь Гарримана — был такой посол США в России, потом достиг в Штатах высоких постов, был очень близок к Рузвельту, стал его ушами и глазами. Так вез я Сару из Ялты в Алупку, и она, любознательная, всем интересовалась, спрашивала. Были мы неплохо подкованы, отвечали на все вопросы, и я удостоился комплимента от дочки премьера. Она мне запомнилась моложавой миловидной дамой, приятной в общении. И фанаберии — никакой. А когда ехал встречать, немножко волновался. Но знаете, мы были готовы тут же всем гостям помочь, быстренько все устроить. Оперативной работы, как таковой, настоящей, практически никакой — у меня уж точно. Но плотное общение, контакт, обеспечение безопасности — стопроцентное. Ялта — это вам не Тегеран 1943-го, когда на тех же руководителей трех держав-союзниц немцы во главе с бандитом Скорцени пытались устроить покушение. Но вдруг и в Крыму чего — диверсанты какие, недобитки, оставленные немцами, или просто неосторожность, разгильдяйство? И мы были начеку.

— Юрий Сергеевич, а какие-то ЧП все-таки происходили?

— Бог миловал — ни разу ничего похожего. Время от времени подходили ко мне члены английской делегации, были среди них и военные в высоких чинах. Просили: а нельзя ли посмотреть Алупку, местечко живописное. И мы обязательно устраивали экскурсию. Я как-то даже возил британского генерала, который потом меня долго благодарил. Но разговоры шли только о местных красотах. Все так наедались конференцией, решавшей послевоенную судьбу Европы и определившей зоны оккупации Германии союзными войсками, что о делах старались хотя бы на короткое время забыть, отвлечься. Ну, и просьбы поступали соответствующие, проходили протокольные мероприятия… Я о той работе вспоминаю с удовольствием. Вот он — опыт живого общения, он мне здорово пригодился. Был и еще один своеобразный ознакомительный эксперимент. В конце 1945-го, уже после войны, ездил в Лондоне в составе белорусской делегации на Всемирную конференцию демократической молодежи. Тогда образовалась и мировая молодежная организация. Ну а в мае 1947 года, ровно пол века тому назад, я отправлялся в США, но через Париж.

— Мы с вами далеко отъехали от Абеля. Но сейчас, чувствую, снова к нему приближаемся.

— Конечно, ибо Париж — лишь точка и короткая остановка на пути в Штаты, куда меня послали в первую долгосрочную командировку. В Париже предстояло встретиться с двумя разведчиками, моими предшественниками, до того работавшими в США. То были Семен Маркович Семенов и Анатолий Антонович Яцков… Сначала встреча с Яцковым в посольстве СССР, потом с Семеновым. Оба прекрасные люди, выдающиеся разведчики. Столько совершили — я перед командировкой читал их донесения в Центр, думал: как же можно так много успеть! Личные дела — увесистые, переписка — внушительная. О их методах и привычках я знал многое.

— Вы хорошо готовились…

— Да, меня готовили серьезно. И счастье — долгие беседы с ними в Париже. Они старательно и исключительно добросовестно стремились как можно глубже посвятить меня в смысл будущей работы. Ничего не таили. Так что о Лоне и Моррисе я узнал из уст их ближайших друзей.

— Вы называете Яцкова и Семенова не связниками, а друзьями?

— Сознательно. Так и есть.

— Встреча с «Джонни» и Семеновым была запланирована в Москве?

— Меня предупреждали в Центре, подготовили к ней, чтобы не тратить драгоценного времени на ненужные вопросы. Только наиболее важное, сплошная конкретика. Понимаете, обойтись без этих бесед в Париже мне было просто невозможно, и два аса по существу благословили меня на деятельность в нью-йоркской резидентуре. Это было первое благословение — запомните этот момент!

— И вы по заданию резидента в Нью-Йорке встретились с Абелем.

— Да, помощь Абелю нужно было ускорить, он в ней нуждался.

— Какую помощь?

— Всевозможную. Дожидаться связников? Потеря времени. И решили, что без связи через посольство не обойтись. Я как-то в резидентуре услышал разговор двух своих начальников. И один из них, Владимир Барковский, который работал по линии научно-технической разведки, рекомендовал нашему резиденту использовать в этом сложном деле Глебова.

— При чем здесь Глебов?

— Глебов, как и Клод, это тоже я. Эти имена не я изобрел. Со мной не согласовывали, сказали только: ты будешь называться так.

— Сколько лет вам тогда было?

— 27 лет. Мне только лейтенанта дали. Так вот, слышу разговор, а потом мне объясняют: установить связь с нелегалом, помогать ему в решении оперативных вопросов, и срочно, срочно…

— А вы знали, чем занимается Абель?

— В общих чертах сведения о нем я получил. Но сразу же пришлось преодолеть один серьезный момент. С ним связались по радио из Центра…

— …Из Москвы?

— Да, и встречу назначил Центр, а не резидентура в Нью-Йорке, как это обычно принято. Оказалось — что в трех кварталах от моего дома! Значит, дополнительный риск. Предстояло несколько раз провериться, нет ли наружки. И задачу мне поставили такую: мгновенно установить контакт, только сообщить ему о месте нашей ближайшей встречи уже в каком-нибудь другом районе — и сразу разойтись. Проверялся я долго. Несколько раз менял автобусы, кружил — нет, чисто. Подъезжаю к кинотеатру, где должен стоять Марк, выхожу резво из автобуса, естественно, первым. За мной — никого, и чуть не бегом, а бегал я быстро, к тому месту, и так мне было легко. Вижу: он, узнаю его еще на подходе.

— Вам показали фотографию?

— Никаких фото. Это был человек с острыми чертами лица. Иду, прыгаю себе, а проходя мимо него, что-то как бы уронил, нагнулся, шнурок поправляю, подбираю на землю упавшее и попутно говорю ему по-русски: «Товарищ Марк, через пять минут в кинотеатре, внизу, в туалете».

— А как нелегал понял, что вы — свой?

— Для него это было совершенно ясно. Во-первых, говорю по-русски, во-вторых, обратился «товарищ Марк», в-третьих, назвал его оперативным псевдонимом. Ну, я смотрю, он спокойно идет к кинотеатру, а я на всякий случай еще разок проверился. Забежал в том же темпе в маленькую лавчонку и быстро-быстро купил себе фруктов, конфет. Все нормально, и я мигом в кинотеатр, спустился в туалет. Там — никого, кино началось, и Марк увидел меня, подошел, обнял. А я немножко откинулся и говорю: давайте сначала обменяемся паролем. Марк мне: да-да, назвал пароль, я — отзыв, и теперь уже полная гарантия: мы как раз те самые, что и должны. Он теплые слова, я ему тоже, что рад видеть. Я ведь знал, что он выдающийся нелегал. Показываю на записочке: встречаемся тогда-то и там-то. Он кивает, мол, знаю, знаю. Я ему никаких бумажек, записочку уничтожаю и передаю только письма от родных и говорю гудбай. Собираюсь уходить, но Марк на прощанье попросил: «Целый год своих не видел. У меня совершенно нет денег. Заложил все, что только мог. Нет ли у вас?» У меня с собой около ста долларов, отдал. До новой встречи оставалось два дня, и я потом принес ему уже нормальную сумму. Так что Марку как раз крайне надо было, просто необходимо встретиться. Связника у него не было. И легальная резидентура могла и оказала товарищу Марку необходимую помощь.

— И никакого роскошества?

— Что вы, какие там роскошества.

— И вы пошли на встречу как атташе?

— Для других — атташе. А так — я был оперативный работник. Для Марка — разведчик.

— Вы с ним сразу на «ты» или все-таки на «вы»?

— Только на «вы». Это теперь ведущие на телевидении всем «ты» да «ты». А мы уже только потом, когда хорошенько поработали.

— Долго ли еще пришлось выступать в роли связника?

— С Вильямом Генриховичем довелось работать около двух лет. Были личные встречи, безличные, тайниковые операции. Личные встречи были не частыми, скорее редкими, но запоминающимися.

— Юрий Сергеевич, поясните, пожалуйста, эти ваши термины — личные, безличные, тайниковые…

— Личная — это, понятно, когда я вижу, с кем встречаюсь. Но злоупотреблять ими нельзя, потому что каждая требует сложнейшей подготовки, огромного внимания, напряжения, в том числе и нервного. Главное тут — обеспечение безопасности нелегала. Я же прекрасно понимал, что значит его провал. Любая моя оплошность может обозначать бегство Абеля или даже что похуже.

— Что?

— Страшнейшее — арест. И потом я понимал, что это такое — подготовить человека к нелегальной работе. Поэтому вопросам безопасности уделялось первостепенное значение. Личные встречи были редки, ну, раз в квартал, и я их все помню.

— Может, расскажете о самых запоминающихся?

— Расскажу, но сначала отвечу на другой ваш вопрос — о встречах безличных. Встречи безличные, безличная связь, это, к примеру, когда я закладываю контейнер в какое-то условное место. Называется — тайник. Ставлю определенный сигнал, обозначающий, что я заложил информацию, материал в каком-нибудь контейнере. Нелегал или другой мой коллега это видит, принимает сигнал. Идет к тайнику и изымает из него материалы. Это и есть тайниковая операция. Но можно также действовать и с помощью сигналов различного типа, условных меток, знаков, которые ставятся, а затем считываются в условленных местах и служат для нелегала определенной информацией.

— Допустим, крестики-нолики.

— Это — дело изобретательности. Каких-то стандартов здесь не бывает. Многое зависит от оперативного работника, от страны, в которой трудишься, от ее обычаев. Поставленный сигнал должен не бросаться в глаза окружающим необычностью или чем-то еще. Чтобы какой-то случайный человек или совсем неслучайный — из контрразведки — не обратил внимания на этот сигнал и не поставил около него своего наблюдающего. Вы говорите «крестики-нолики»? Хорошо, допустим, кнопка, воткнутая в определенное место. Или фигурка, кружочек, тоже обозначенные мелом в заранее договоренном местечке. А может быть изменение положения какого-то предмета.

— А какие варианты были у вас?

— Различные, их — бесчисленное множество, и одного какого-нибудь я не придерживался. У каждого оперативного работника — свое. У меня была метка мелом, очень удачно получалось с гвоздем. Например, шляпка вверх — все нормально. Вниз — значит, подожди, не делай.

— Юрий Сергеевич, а где были тайники? Как их готовили? Что закладывали?

— Тайники устраивали в местах разных — в лесу, в парке, где деревьев побольше, только не в Нью-Йорке и не на открытой местности. А с Марком у меня однажды случилась история своеобразная. Это было на краю Нью-Йорка, в парке, на горе. Природа красивая — внизу играют в футбол, бейсбол. И я должен был заложить ему там шифрованные материалы — текст на тончайшей бумаге. В тайниковых операциях Марк проявлял невероятную изобретательность. Контейнеры изготовлял — прямо товарное производство: и болтики, и гайки, и чего только не вытачивал. Он их внутри просверливал и вкладывал материалы. И я попробовал отреагировать, чтобы показать: я тоже умею. Решил изобрести нечто оригинальное. Тем более что как раз накануне операции подходит ко мне мой коллега с куриной косточкой. Она не маленькая и не броская, я ее поскоблил, почистил, просверлил, и действительно получилось внутри этакое хранилище толщиной в палец. Помочил в керосине, чтобы была гарантия: собака или кошка случайно не утащат. И всунул туда тонюсенькие листочки, заделал аккуратненько отверстие пластилином, получилось нормально. Эту самую косточку я и бросил в тайник. Через день — тревога. Подхожу и смотрю: Абель выставил наш сигнал, что контейнера не нашел.

— Какой сигнал?

— Наш, условный. У нас же все на сигналах. Опасность! Если кто засек, то им надо бы и меня накрыть. Хочу пойти, проверить, может, где-то моя косточка рядом валяется и над нами с Абелем смеется. Но не могу, права не имею. Я обо всем резиденту. Он тоже предположил, что Абель контейнер просто не узнал. Запросили Центр.

— Неужели даже по такому незначительному поводу — и сразу в Москву?

— У нас все на нюансах, на тончайших деталях, и повод как раз серьезнейший. Немедленно был получен ответ. Другого сотрудника Центр вводить не стал, разрешил проверить тайник мне. И, не доходя до него, нашел я эту свою злосчастную косточку: лежит себе в высокой траве около каменной гряды и в глаза никому не бросается. Тут же проверил: контейнер никем не вскрывался.

— Почему вы в этом были настолько уверены?

— Мы обычно меточку оставляем. Но перенервничал я страшно — ошибку допустил явную.

— Так чья ошибка? Разве не Абеля? Мог бы догадаться, что послание в косточке…

— Я не предупредил его о новой форме контейнера. Потом он мне рассказывал: «Я действительно взял косточку, подержал в руках. На контейнер не похожа. И отбросил ее в кусты». Абель был человек исключительно тактичный, представляю, чего только не натерпелся, а мне, молодому, только и заметил: «Ну, ты меня и перехитрил». Пунктуальности и огромной выдержки у него всегда хватало. Я лишь раз видел его не таким.

— Когда же?

— Однажды мы встречались с Абелем в другом городе, не в Нью-Йорке. Я хорошо проверился, мы встретились, поговорили на общие темы, и я передал ему письма от жены и от дочки Эвелины. Марк замялся, хотел раскрыть и что-то засомневался. Я успокоил, все в порядке, обстановка вокруг нормальная. Он читает, и смотрю — лицо у Марка краснеет, задумался глубоко, по щеке капельки слез. Видно, чем-то расстроился. Больше никогда не видел, чтобы он давал волю нервам, ни до этого, ни после. Слезинка у нелегала — не бывало. И тут я проявил бестактность, осведомился, не случилось ли чего печального. А он мне: «Что ты! Совсем наоборот. Но я очень скучаю. Расчувствовался. Мне снятся мои, Родина. Знаешь, я все время один, совсем один. Очень тоскую по дому». И тут Абель попросил меня узнать, нельзя ли устроить так, чтобы встретиться с женой. Я спросил: а как ему это видится? Он подсказал, что его жену могут принять на работу, допустим, в наше представительство в ООН, посмотрю на нее хоть издали, как она идет. Я понимал, что дело это очень сложное, вряд ли кто способен устоять, увидеть жену и не подойти. И надо ли вообще предпринимать попытки для таких вот личных встреч. Я задумался: сначала он, бедняга, посмотрит на жену, потом мы устроим ему встречу с выездом на конспиративную квартиру, и где-нибудь нас тут могут и прихватить — вдруг неприятности? Видимо, об этом же подумал и Абель. И сказал тихо: «Как бы мне на нее посмотреть хотя бы издали… Остальное — несбыточно, приходят, лезут в голову иногда такие мысли. Не обижайся, желание вполне понятное». Подобные случаи, предложения, просьбы, я узнал позже, много позже, бывали и у других нелегалов, надолго от Родины, от семей отлученных. Так что в принципе удивительного здесь ничего не было. А Марк попросил купить жене, арфистке, музыкальный инструмент. Вот так…

— Такая была любовь?

— И любовь, и тоска — все вместе. Не уверен, но когда Юлиан Семенов описывал в «Семнадцати мгновениях весны» встречу Штирлица с женой в маленьком ресторанчике, он, наверное, все же намекал и на то несостоявшееся свидание, о котором упоминал я. Может, слышал и об этом случае с Абелем.

— А где вы об этом писали? В какой-нибудь книге? В воспоминаниях?

— В своих отчетах в Центр. Возможно, Семенов видел это в архивах, куда был допущен. Похоже, читал — очень похоже. Да, романов я не сочиняю, а стихи… Некоторые посвятил Абелю, Моррису и Лоне Коэн.

— Не прочтете?

— Мы как-то встретились на одиноком пустынном берегу океана. Обсудили всевозможные наши вопросы, и я смотрю, Марк будто окаменел, взобрался на камень и стоял, словно памятник, как статуя, всматривался в океан. Молчал долго. Я не решался заговорить с ним, он задумался, ушел в свои мысли. Подождал, и Марк спустился со скалы, подошел, вздохнул: «Знаешь, а там, за океаном, мой дом». И снова мы долго молчали. Чувства глубокие, говорить сложно. Подобное испытывает каждый разведчик — тоска по семье, по Родине. И со мной тоже случалось. Я к тому времени уже несколько лет работал в Нью-Йорке. Как я все это понимал! Эти мои стихи я посвятил Абелю, той нашей встрече. Преподнес ему в 1963-м к нашему празднику, 20 декабря, когда он уже вернулся из тюрьмы. Вот отрывочек:

Я стою на краю синевы океана И любуюсь его необъятной красой…

Отпусти же меня,

Ты,

Земля, окаянная,

Дай забыться, глаза напоить бирюзой.

Ощутить, как меняются блики и краски,

Шум и буханье волн и спокойствия миг,

И побыть одному хоть минутку без маски,

Неизбежной, не нашей, к которой привык…

…Я здесь нужен. Работе обучен, натаскан,

И об этом мечтал еще дома юнцом…

И я снова надел ненавистную маску,

Как хоккейный вратарь,

Защищая лицо.

Мне очень не хотелось бы, чтобы наши чувства показались вам наигранной банальностью. Нервы, напряжение, отрыв от родного. Любой разведчик постоянно рискует. Нелегал рискует вдвойне. Все это изматывает, иссушает. И у многих, как у Абеля, долгое одиночество.

— Юрий Сергеевич, а как вообще складывается личная жизнь нелегала? Ведь одному же действительно тоска смертная. Не возникает ли мысли обзавестись связями, может, и семьей? Мне как-то звонила читательница — наша россиянка, выехавшая в 1980-е в Германию. Уверяла, что у Абеля за время его странствий родилась за границей дочь. Даже имя приводила — Патриция с какой-то немецкой фамилией типа Пюклинг. Я эту тему развивать дальше не стал.

— И правильно. Чушь и выдумки! Мне сейчас об этом трудно говорить. Но представьте себе, что мне как связнику приблизительно такой вопрос был задан руководством из Центра — попросили, чтобы я выяснил у самого Марка, нет ли у него кого-то рядом. И я, испытывая колоссальную неловкость, был вынужден спросить его. Марк мое смущение заметил. Сказал, не смущайся, вопрос этот вполне понятный. Но я могу твердо ответить, что верю, вскоре встречусь с семьей, и никаких других наклонностей или желаний у меня не было и нет. А потом, когда уже садились в машину, взявшись за ручку двери, вдруг обратился ко мне с вопросом: «А что, у нас в Центре начальство опять сменилось?» Я подтвердил, да, совсем недавно, но как догадались? Марк улыбнулся: «Да когда они меняются, то ко мне обязательно с этим вопросом. Не красней, я уже привык».

— Да, тема деликатнейшая. А вот еще одна. Юрий Сергеевич, вы считаете, что Абеля арестовали только из-за предательства Хейханена?

— Да. Ведь он так ждал другого связника!

— По имени Роберт…

— Тот должен был приехать, и я, десятки раз проезжая по наземной линии метро, чуть ли не сверлил глазами телефонную будку на одной из станций. На ней связник должен был поставить фигуральный сигнал — прибыл.

— Что это за символ?

— То ли треугольник, то ли черточка, сейчас уж не помню. Или более сложный сигнал: встречаемся в такой-то день и час. Я ездил по этой линии месяц — бесполезно. А потом исчезла и сама будка. Ее снесли. Нервничали, переживали. Неужели Роберт пропал, провалился? Через какое-то время из Центра сообщают, что связник погиб в Балтийском море: его корабль затонул. Словом, роковые обстоятельства.

— А вы знали этого человека?

— Я — нет. Абель знал и очень горевал, очень.

— Если бы Роберт добрался до Штатов, быть может, не было бы и тех проклятых лет, которые Вильям Генрихович Фишер — Абель просидел в американской тюрьме?

— У него были большие возможности и самые разнообразные связи. У этого общительного человека сложился широкий круг знакомств.

— Какую все-таки информацию он получал? Только ли по атомной бомбе? И какова ее ценность? На сей счет существуют мнения несхожие, иногда даже диаметрально противоположные.

— Я судить не берусь. У нас свой этикет. В чужие дела лезть не принято. Не собираюсь и не могу вдаваться в подробности. Основной круг агентов, с которыми довелось сотрудничать, навсегда останется безымянным. Но считается, многие данные экономили нашей стране по два-три года работы в закрытых лабораториях и по 18–20 миллионов рублей в тогдашнем денежном исчислении.

— Потом, в Москве, вы встречались с Абелем, дружили?

— У нас были хорошие отношения, он меня всегда был рад видеть. Но дружить, ходить друг к другу семьями… Такого не было. Он и постарше все-таки. И понимаете, то спецуправление, где Абель работал, держалось несколько обособленно: многое у них не поощрялось…

— Юрий Сергеевич, ваша командировка в США была, как понимаю, далеко не последней?

— На научно-техническую разведку за рубежом я работал 25 лет. После Штатов были Англия, Австрия, Женева…

— Вы извините за этот вопрос, но не задать его тоже нельзя. Знаете, такое ощущение, что награды вас как-то обошли.

— Как вам объяснить? У меня, полковника, есть 50 лет выслуги и несколько орденов. Еще на рубеже 1948–1949 годов в Нью-Йорк, где я служил, приехала представительная делегация — писатель Фадеев, кинорежиссеры Герасимов и Чиаурели, академик Опарин… Мне, как молоденькому сотруднику представительства Советского Союза при ООН, куда меня тогда уже перевели, поручили всю эту знаменитую компанию сопровождать. И однажды Сергей Герасимов, он взял на себя роль главного, попросил показать им китайскую часть Нью-Йорка. Столько о ней слышали! Вечером сели, дружно потеснившись, в мою машину, приехали, побродили по Чайна-тауну. И попросил Герасимов зайти в китайский ресторан. Я предупредил, что блюда могут оказаться дорогими. Тогда была у нас такая бедность — командировочные у всех крошечные, их и на столовую-то посольскую не всегда хватало, и иногда у членов даже высокопоставленных делегаций вообще не было денег, случались конфузы, не могли иногда рассчитаться. Но тут вступил в разговор Александр Фадеев и сказал, что «будем тратиться в соответствии с имеющейся наличностью». Зашли в маленький ресторанчик, и Фадеев, которому я перевел меню, все быстро понял. Заказали чай, а потом — бисквиты. Разговор был оживленный, люди эти столько знали… Неожиданно Фадеев мне говорит: «Смотрите, товарищ Соколов…»

— Юрий Сергеевич, неужели так официально друг к другу обращались?

— Так было принято. «Товарищ» — слово хорошее. И Фадеев — мне: «Разрезал я этот их бисквит, а там какая-то ленточка. Что там на ней написано?» Перевожу: «Вас ждет успех». Товарищ Герасимов сразу: «А у меня?» Тоже нечто похожее. И тогда все обращаются ко мне: «Что в вашем бисквите?» На моей ленточке значится: «Never be afraid!» — «Никогда не бойся!», да еще с восклицательным знаком. Прямо дали мне американцы, второе после Яцкова с Семеновым — помните? — благословение. Очень оно было кстати. Я им воспользовался.

— Вы всегда верили в приметы и спокойно шли на операции?

— У нас с вами разговор получился честным. Скажу вам, что я в приметы не верю, никаких зарубок для себя не делал. Но приятные воспоминания облегчают жизнь. Разведчик не должен быть самоуверенным, а вот оптимистом — обязан. Меня будущие профессионалы спрашивали о волнении. Правда ли, что его можно подавить, избежать? Я волновался всегда, когда готовил операцию, волновался перед тем, как провериться — есть ли наружное наблюдение, обеспечена ли безопасность перед встречей. Волновался, но до порога. Как только уходил из нашего «прикрытия», из резидентуры, из представительства или посольства, то сказать, что я чего-то боялся или так уж волновался — нельзя. Я весь уже был в другой работе, я полностью ей был посвящен. Остального на данный момент не существует. Концентрировался на определенной задаче, сосредоточивался на конкретных шагах, которые были запланированы. Все мое внимание — лишь туда, есть план, который необходимо выполнить. Иначе в разведке нельзя.

— Вы женаты полвека. Жена с первых шагов знала, чем вы занимаетесь?

— Знала и переживала. Иногда очень глубоко. Старался ее беречь. Если предполагал быть дома к 12 ночи, то заранее предупреждал: буду в два часа, спи. Но нервов тратилось немало, супруга успокаивалась, только когда я поворачивал ключ в двери. Могла и притвориться, что спит. Однажды американец — комендант нашего дома убил своего соотечественника — жильца из соседней с нами квартиры. Убийцу нашли, подъехала полиция, мигалки, прожекторы. Я в тот момент — на встрече, и супруга подумала, что ждут как раз меня. Подъезжаю к дому, вижу всю эту картину, но остаюсь спокойным. Ничего у них на меня нет, со мной — никаких улик, документов. Да в конце концов и дипломатический иммунитет. Вхожу в подъезд, никто не обращает внимания, поднимаюсь… И тут жена бросается в объятия. Но беспокоиться, сами понимаете, у нее основания были. Тем более у нас дети — три дочери.

— А хоть что-то успевали видеть кроме разведки?

— Удивительно, но успевал. В кино мы ходили, в театрах бывали, иногда самых тогда модных. Слушал Кросби — вот это голос! Бенни Гудман все поднимался и поднимался, и вдруг на наших глазах его джаз начал сходить. Меня успокаивали Фрэнк Синатра и Дорис Дэй. Еще тогда раздражало, когда отсутствие голоса компенсируют прыжками, миганием света и другими скучными эффектами. А встреч сколько! Особенно с людьми культуры — с Полем Робсоном часто. Когда он пел нам в посольстве о катящей свои воды Миссисипи, брало за душу. С писателем Джоном Стейнбеком виделся. Но знаете, когда мы там, то с интересом смотрели наше, русское, то, что здесь, в Москве. Дмитрий Дмитриевич Шостакович был скуп на эмоции и язык, но скромность и эрудиция привлекали. Я снимал кинофильмы, понятно, любительские на 16-миллиметровке. Там Фадеев перепрыгивает через скамейку, а Шостакович задумчиво подходит к скамеечке и сидит на ней погруженный в себя, в мысли, может, в музыку.

Я доволен своей жизнью, судьба распорядилась мною справедливо. Понимаете, те, кто у нас работает, делают это не из-за званий и денег. Все эти блага, вероятно, лучше искать где-то в ином месте. Мы же сделали то, что были должны сделать. В этом и радость. Только в последние годы стали рассказывать о Семенове. Он был уволен со службы, когда боролись с космополитами. Ерунда! Потом трудился переводчиком и редактором в издательстве. Но его дела — они-то остались. Вот кого подзабыли, однако заслуг у Семенова от этого забытья никак не поубавилось. У меня в личном деле запись — выслуга 50 лет. И все эти десятилетия по существу по линии научно-технической разведки. А после оперативной работы судьба забросила меня в наш институт, теперь это Краснознаменная академия внешней разведки имени Юрия Владимировича Андропова. Преподавал двадцать лет, вел практические занятия с будущими разведчиками тоже по линии НТР. И у многих есть желание работать, верность Отечеству. Был после распада Союза период неверия, слабые бежали. Время такое? Может быть. Но бегство, предательство — это слабость. А был и пик: в Отечественную люди старались помочь Советскому Союзу в борьбе против нацизма. Но теперь идейной основы нет, что правда, то правда. С коммунистами нам работать было запрещено, чтобы не ставить под удар коммунистические партии. Работали с сочувствующими. Сейчас (эта беседа проходила в мае 1997-го. — Н. Д.) завершается сложный период перехода. От оценок я воздержусь. Пока иностранцам сложно понять у нас происходящее. Каково им, когда мы и сами подчас не знаем, за что хвататься. Понимание приходит постепенно, а оно придет, гарантирую. Самое тяжелое — мой опыт не подводит — позади. Иностранцы всегда хотят видеть у тех, кому предлагают услуги, стабильность. Уже сейчас появились доброжелатели, их немало, так мы называем тех, с кем, в принципе, можно работать. Есть лица, готовые нам помочь. Их надо искать. Но это вопрос к молодым, тем, кто у нас учился. А я только закончил службу. Хотя по-прежнему передаю свой опыт. Но об этом — не сегодня. Вот так и пролетело полвека…

— А кого из тех, с кем довелось работать, выделяете особо?

— Абеля. Он многое сделал. Человек высочайшей культуры. А уж добросовестность — редко встретишь. И его геройство не только в молчании после ареста, как стали говорить люди незнающие, от разведки далекие и к ее секретам не допущенные. Лучшее доказательство тому — обилие наград, Абелю врученных. Вам уже наверняка говорили: в ту пору к разведчикам были не слишком щедры. У Абеля столько орденов и орден Ленина.

— Но Героя так и не присвоили…

— Присвоить никогда не поздно. И другие мои друзья Лона и Моррис Коэн звания Героев России удостоены посмертно. Что, разве от этого их подвиг не столь важен? Вот их я тоже, как и Абеля, считаю выдающимися нашими разведчиками. Вы же знаете, что Абель работал и с ними. Да и я — тоже. Но именно Абель — первый, кто конкретно взялся за профессиональное воспитание Лоны и Морриса.

— Расскажете, как это вы заменили Абеля?

— Обстановка в момент нашего знакомства была очень тяжелая. В 1948 году поднялась волна маккартизма. Отношения между США и СССР ухудшились. Работать стало еще труднее, и неудивительно, что Центр решил передать Коэнов на связь нелегалу, конкретно — Абелю. Так, конечно, было безопаснее для Морриса и Лоны. К концу 1949-го они перешли «под его покровительство», работали вместе где-то около шести месяцев. Но вскоре Абелю было дано указание связь с Коэнами прекратить. Заменить его предстояло мне.

— Я слышал, порой вы работали с «Волонтерами» методами нетрадиционными, нарушая определенные каноны.

— Ну вот, и сразу обвинения в служебном несоответствии. Но в нормальной обстановке некоторых действий я бы, естественно, не совершил. Просто рисковать таким нелегалом, как Марк, и двумя нашими верными помощниками было никак нельзя. И у меня все пошло не по традиционным нашим канонам. Первая встреча — в нью-йоркском Бронксе. Тщательно проверившись, приближаюсь к универмагу «Александере». Предстоит установить личный контакт с «Волонтерами», который был прерван, законсервирован. Наступила пора встретиться с Лоной Коэн.

В Центре я вел ее дело, видел фотографии. И здесь узнал сразу. Приятная молодая женщина спокойно приближалась к условленному месту. Правда, почему-то без опознавательного знака. Но сомнений все равно не было. И, подойдя, я произнес пароль. Лона моментально поняла, что я был именно тем, с кем и была назначена встреча. Но отзыва не последовало. Вместо этого Лона вдруг призналась, что все забыла. Но все-таки запомнила ключевое слово. Вот с таким небольшим приключением и восстановили связь. Мы вновь запустили заброшенный было механизм, и контакты с важными источниками научно-технической информации стали возобновляться. Были и успехи, и потери. А помощь в этом Морриса и Лоны оказалась просто неоценимой. Для меня Моррис — близкий, дорогой человек. Он был и старшим братом, и добрым советчиком. На первых порах ситуация для меня оказалась непривычной. И без дружеской поддержки Коэнов пришлось бы сложно.

— Юрий Сергеевич, простите, что вмешиваюсь в ваш монолог. Но почему пришлось срочно вывозить Коэнов из Штатов? Что все-таки произошло? Знаю, существует немало версий…

— Да, версий много. К этому времени в Англии был арестован наш источник, немецкий физик Фукс. Задержали агента Голда. А Лона встречалась с другим нашим помощником — Персеем. Естественно, возникла угроза, что рано или поздно ФБР может выйти на Морриса и Лону. А коль так, то и на других связных, и на Абеля. Это был бы большой провал. Сами представляете, что значит подготовить нелегалов, сколько это стоит и времени, и денег, даже представить трудно.

Безопасность Коэнов была под вопросом. Под горячую руку могли не только арестовать, но и сделать, что хочешь. Ведь посадили же после отъезда Коэнов на электрический стул супругов Розенбергов. Продолжать связь с Моррисом и Лоной — авантюра. Поэтому и приняли решение: Коэнов вывозить.

— Моррис рассказывал мне, что вы сами пришли к нему домой. Но это же риск! Может, поведаете, как все это было?

— Было рискованно. Но ввиду срочности приход мой был неизбежен. Надо было принимать меры, спасать их, вывозить из страны. Значит, надо навестить «Волонтеров» и договариваться о сложной процедуре выезда. Это могла сделать только легальная резидентура — если я провалился, то меня отзовут. Что ж, перетерпел бы… А вот для этих двух американцев арест мог обернуться трагедией. Жара в том июле 1950-го стояла страшная. Караулить около дома? Но когда они выйдут, да и выйдут ли в такое пекло? Маячить около дома — привлекать к себе внимание. Потому решили действовать смело. Зайти к ним в дом без предупреждений, сообщить о необходимости отъезда. Так и получилось. Вошел к ним в дом, они — в полупляжном виде, были немного удивлены, но не потрясены. Я в костюме, только пиджак и сбросил. Чувствовали опасность, поняли, что уж если я пришел, значит, стряслось что-то важное. Разговор предстоял исключительно деликатный.

Садимся за стол. И начинаем говорить с Моррисом на бумаге. Я ему пишу: нужно встретиться в городе, чтобы подробно все обсудить. Болтаем о ерунде и пишем, пишем. А Лона приходит, забирает каждый листочек, несет в ванну и там сжигает. Я написал Моррису довольно понятно, что надо уезжать. Он возражает, что это неразумно, особенно теперь, когда появилось столько знакомых. Можно купить любые документы, сменить фамилию, место жительства, продолжать работать подпольно. Моррис — это настоящий боец, Лона — тем более. Я снова им свое, лучше вам выехать, и уже после этого, в спокойной обстановке и в другой стране будет решаться все остальное. Моррис мне опять о собственных предложениях, о переходе на нелегальное положение. Я стою на своем. И тут он выводит на бумаге: это воспринимать как приказ? Я подтверждаю, что да, пожалуй, как приказ. И он отвечает мне: тогда о чем же разговор? Если приказ, то он будет выполнен. Вот они — высочайшая дисциплинированность и чувство долга «Волонтеров»! Пошли совсем другие обсуждения. Мы договорились, когда и где встретимся в городе. Поднимаюсь, Лона выходит из ванны, а оттуда такой дымище! Я говорю: кто же так сжигает? Думал, ты знаешь, как сжигать материалы.

— А как?

— Вот и она — а как? Надо согнуть листочек буквой «п», поджигать сверху, он загорается и догорает без всякого дыма, только белый пепел остается. Лона сразу попробовала, и листочек мигом исчез. Поблагодарила, упрекнула: «Что ж ты мне раньше не подсказал?» И во, какой оптимизм, пообещала, что в дальнейшей работе ей может пригодиться. И я понял, что нью-йоркская история заканчивается, а впереди — другие. Они оба были настроены на работу. Операция завершалась. Мы несколько раз встречались в городе. Тяжелая наступала пора, очень серьезная. Были сложности, о которых не могу говорить. Но сам я паспортов им не передавал. Это сделал другой человек. Кто, говорить не могу. Я должен был не отдать паспорта, а взять их у Коэнов. Там нужно было кое-что подправить соответствующим образом. И когда я пришел на встречу с ними, то смотрю, появилась Лона и говорит: «Ай-ай-ай». «Почему — ай-ай-ай?» — спрашиваю. — «Потому что мы с Моррисом забыли, какая встреча основная, какая запасная. Я подумала, что у меня запасная, и на основную отправился Моррис с паспортами, а я к тебе сюда». И пришлось нам назначать встречу в третьем месте. Было уже поздно, часов одиннадцать вечера. Мы встретились в ту же ночь, вернее, за полночь, Моррис принес мне паспорта, я их взял. Но как же поздно! Возвращаться обратно в представительство ООН, где я тогда работал? Человек приехал глубокой ночью — подозрительно. И я решил рвануть на дачу, где жили наши. На одной из улиц на повороте вслед за мной зеленый свет потух и зажегся красный. Получился спорный момент. Поехал, а на углу — полицейская машина. Смотрю — она за мной. Я уже набрал скорость, тормозить нельзя, вышло бы, что я признал: нарушаю. Ну, полицейский меня догоняет, приказывает, чтобы остановился: проехал на красный свет. Я с ним шучу, анекдоты рассказываю, а паспорта Коэнов в моем автомобиле спрятаны. Номер у меня не дипломатический. Наоборот, я его специально поменял. Вот вам тяжелый момент. Но тут в машине у полицейского звонок. Он говорит мне: пойдем со мной. Болтает по телефону, а у меня мысли: это обо мне, и парень уже знает, кто я, что я и откуда. Вдруг он по телефону: ладно, позвоню. И тут у меня отлегло. Отпустил он меня…

А дальше — две недели встреч, тщательной отработки, преодоление разных формальностей. В конце месяца я получил условный сигнал от Морриса: подготовка к отъезду завершена, они с Лоной покидают Нью-Йорк. Я волновался мучительно. Месяц, даже больше от них и о них — ничего. Почему молчат? Успокоился только тогда, когда из Центра телеграммой сообщили, что Моррис и Лона благополучно добрались до Москвы.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.