* * *

* * *

Приближались распределение и выпускные экзамены. И вновь очередная романтическая вспышка едва не привела меня к трудно просчитываемому варианту. Я вбил себе в голову, что должен по окончании института уехать в город Норильск и там начать хирургическую карьеру.

При распределении моя просьба была удовлетворена, и я стал готовиться к жизни за Полярным кругом... Но... Опять это «но».

Москва ждала Всемирный фестиваль молодежи и студентов. Готовился наш ВТЭК, готовились и наши «конкуренты». В Центральном доме работников искусств, что на Пушечной улице, репетировали прекрасные джазовые музыканты под управлением Юрия Саульского – уже тогда уникального дирижера и композитора. (Спустя годы мы стали с ним близкими друзьями.) В сопровождении оркестра пели молодые, но уже известные в музыкальных кругах исполнители. В первых рядах были Ирина Подошьян и Майя Кристалинская. И вот во время одного из концертов оркестра Юрия Саульского на сцену вышла симпатичная стройная темноволосая девушка, которая сразу поразила меня своей музыкальностью и удивительным голосом. Мне сказали, что она не профессионалка, что только год назад окончила Московский авиационный институт. Это и была Майя Кристалинская. А у меня, должен признаться, активный интерес к девушке возникал прежде всего при условии, что эта девушка музыкальна и обладает чувством юмора. А уж потом – внешность и прочие прелести. А в Майе сочеталось все! И я, как говорит сегодняшняя молодежь, запал на нее...

Судьба познакомила нас 30 апреля 1957 года. В зале Политехнического музея проходил сборный концерт нескольких московских коллективов в плане подготовки к фестивалю. Выступал наш коллектив, пела Майя... После концерта пошел жуткий весенний ливень, и мы с Майей оказались в подъезде музея, где дожидались окончания этого ливня. Мы познакомились, и я пригласил ее отметить майские праздники в ресторане ВТО, который располагался на Пушкинской площади. Там собирался 2 мая весь наш ВТЭК.

И она пришла. Мы играли смешные сценки, валяли дурака, а Майя пела... И я влюбился в нее окончательно. Поздно вечером я проводил ее домой (она жила недалеко от «трех вокзалов»), и мы договорились о следующем свидании – 9 мая. Вечером 9 мая я вновь проводил ее домой и сделал ей предложение стать моей женой. И она согласилась! 1 июня мы подали заявление в загс, и 7 июня, в день моего рождения, в нашей коммуналке на Волоколамском шоссе состоялась свадьба.

Эта свадьба могла стать эпизодом для какого-нибудь фильма Феллини. Действительно, родители жениха и невесты впервые видят друг друга в день свадьбы. Кто они, откуда они? Неизвестно. Что за Майя, что за Аркадий? Непонятно. По паре родственников с той и с другой стороны. Взаимное подозрение. И у ее родителей, и у моих – твердое убеждение, что их «дитя» достойно лучшего выбора. За столом напряженное молчание. И тут встает ее отец – Владимир Григорьевич, по профессии массовик-затейник во Всероссийском обществе слепых, со зрением минус 18, в очках с толстенными линзами, и произносит первый тост. Все, как положено – за здоровье и счастье молодых, за будущих детишек... И, заканчивая тост, он говорит: «Есть у нас Аркадий Райкин, а теперь будет Аркадий Майкин!»

Родня невесты зааплодировала. У родни жениха каламбур не прошел. Владимир Григорьевич пытается пошутить – мимо дела. Напряженное молчание. Чокаются и выпивают молча. И вдруг, чтобы разрядить обстановку, Владимир Григорьевич, как профессиональный массовик-затейник, достает из портфеля кучу каких-то металлических головоломок, в которых надо было что-то сцеплять, что-то расцеплять, и раздает эти головоломки гостям. И представьте себе картину – в гнетущей тишине гости, собравшиеся за свадебным столом, напряженно пытаются разобраться в этих головоломках...

По-моему, это была первая и последняя встреча ее и моих родителей.

Мы с Майей стали снимать комнатку в квартире каких-то ее дальних родственников, возле метро «Аэропорт».

Совместно мы прожили недолго. Довольно быстро нам стало ясно, что женитьба наша – результат искреннего, романтического, но до конца не обдуманного шага. В отношении к жизни обнаружилось у нас много несовпадений. И 15 марта 1958 года (помню, это было накануне Дня выборов в Верховный Совет СССР) мы расстались...

Но благодаря нашей свадьбе я не уехал в Норильск и снова остался в Москве. На этот раз навсегда. Дело в том, что, когда Майя узнала о моем распределении, она сказала, что никуда из Москвы не поедет, что ее карьера певицы только начинается и она не собирается губить ее в далеком Норильске. Более того, она сказала, что и меня никуда не отпустит.

Ее как начинающую звезду знакомят с кем-то в Мосгорздравотделе, она пишет заявление с просьбой перераспределить меня, как ее мужа. Меня перераспределяют и направляют участковым терапевтом в поликлинику, по-моему, № 17 Тимирязевского района города Москвы... И опять я оказался на новом направлении не в результате принятого мною решения. Хорошо это или плохо, не знаю, но в переломные моменты я часто полагаюсь на волю судьбы – что ни делается, то к лучшему... Правда, потом это лучшее расценивается нередко как худшее, но умиротворяющий оптимизм нашептывает тебе: не переживай, могло быть хуже. На эту тему есть изящный анекдот о разнице между оптимистом и пессимистом. Пессимист утверждает мрачно: «Будет еще хуже». А оптимист говорит: «Хуже не будет!»

Передать словами, что представляли собой тогда отдельные жилые кварталы Тимирязевского района, где находилась моя поликлиника, весьма затруднительно. Большое количество непригодных для жилья строений барачного типа, собственные обветшалые домишки за заборами и четырехэтажные дома «школьного» типа, приспособленные под общежития. Теоретическое понятие «детская смертность» приобретало здесь зримые, реальные очертания. Вот тут-то наша гордость – бесплатная участковая система обслуживания населения – стала вызывать у меня определенные подозрения. На прием в кабинете отводилось 2,5 часа (из расчета по полчаса на одного больного). То есть пять больных за время приема. Кто устанавливал эти нормы, не знаю. Но что можно успеть за эти полчаса?! Прибавьте сюда раздевание, одевание, да еще пациентов хлебом не корми – дай возможность высказаться. Почему-то считалось, что чем больше ты нажалуешься на свое здоровье, на жизнь, на семейные неурядицы, на происки империализма, тем скорее получишь долгожданный бюллетень. Но, объективно говоря, бюллетени по болезни или по уходу за больными были единственными реальными результатами медицинской помощи населению в условиях тогдашней участковой системы. Находясь в постоянной загнанности, молодой участковый врач опускался до уровня фельдшера. Врачи-женщины еще как-то врастали в эту систему: во время приемов и посещений на дому они знакомились с разными «полезными» больными, среди которых оказывались работники магазинов, учителя, юристы, милиционеры... Что и говорить, такие знакомства облегчали врачам их жалкое существование: можно было отовариться из подсобки продуктового магазина, получить без очереди нужную справку...

А зарплата молодого врача составляла 72 рубля в месяц. Прожить на нее было крайне проблематично. Приходилось либо подрабатывать где-нибудь еще на полставочки, либо клянчить дополнительные гроши за переработку, на что администрация шла крайне неохотно.

Помню, бывало, войдешь в регистратуру забрать дневные вызовы на дом, а регистраторша уже выражает свое сочувствие: «Ох, доктор, у вас сегодня завал. Восемнадцать ваших вызовов и еще четырнадцать с участка Герасимовой. Она заболела». Берешь свои восемнадцать, берешь четырнадцать герасимовских и – вперед! Ножками, ножками...

Наверное, приносили мы все-таки какую-то пользу, но существовала опасность в запарке пропустить инфаркт, воспаление легких... Частенько выдавали бюллетени не по болезни, а по похмелью. Лично я бюллетени не жалел: лучше дать симулянту, чем не дать больному с острым сердечным приступом. Я всегда помнил анекдот: «Доктор, вы будете смеяться, но тот симулянт из 32-й квартиры сегодня ночью умер...»

Меня за эту мою мягкость долбали, лишали, но я был «неумолим». И плевать я хотел на министерские «нормативы и предписания», особенно когда речь шла о больных детях... Представьте себе разгар зимы. У меня вызов в общежитие где-нибудь в проезде Соломенной Сторожки. Прихожу: комната метров в 20–25 разгорожена пополам либо шкафом, либо какими-то простынями. На каждой половине – по семье с детьми. Холод собачий, на стенах наледь... Молодая мать. Отца нет. То ли вообще нет, то ли конкретно сейчас нет. Ребенок синюшный, закутан черт знает во что, температура критическая. Попросту говоря – «умирашка». Распеленывать или раздевать его боязно – как бы совсем не застудить. Мать плачет... Посмотришь, послушаешь и думаешь: «Черт с ними – с этими административными инструкциями! Ребенка спасать надо, а там посмотрим...» И прописываешь аж пенициллин! Ведь пенициллин тогда только входил в практику и считался дефицитным дорогостоящим лекарством. Надо было жестко мотивировать факт его выписки. Но плевал я на мотивации! А в случае малейших сомнений вызывал «Скорую», оставив направление в стационар... Через некоторое время или сестру пошлешь, или сам зайдешь по этому адресу: «Как дела?» – «Спасибо, доктор, уже получше...» Вот это «спасибо, доктор» перевешивало все административные выговоры и нагоняи.

Гордился ли я тогда своей «самой благородной в мире профессией»? Скорее нет, чем да. Иногда бывало даже неловко, стыдновато за себя и за других представителей участковой отечественной медицины. Нет, мы не халтурили! Мы трудились на пределе своих возможностей! Вот только возможностей не было почти никаких.

Пациенты относились к нам странно – любить не любили, но и особой неприязни не испытывали. Занемог человек, или переутомился, или перепил накануне – вызывается участковый врач, который обязан прийти – не имеет права не прийти. Придет врач, выпишет рецепт, которым совсем не обязательно воспользоваться, даст заветный бюллетень на три или на шесть дней, и все. Вызов участкового врача или направление в больницу НИЧЕГО НЕ СТОИЛИ! Сегодня официально участковое обслуживание тоже ничего не стоит. Официально. Люди той бесплатной медициной были избалованы, к участковым врачам относились, как к работникам сферы обслуживания. С точки зрения идеологии, наш народ гордился самой передовой и самой бесплатной медициной в мире, но в случае чего обращался к платным врачам. Неофициально.

С моей точки зрения, гордиться было нечем. Иногда я предлагал в разговорах свои идеи реформирования нашей участковой медицины. Я говорил, что если обязать население платить за каждый вызов врача хотя бы по 10 копеек, то количество необязательных вызовов резко сократилось бы – народ копейку считать умеет. Это принесло бы двойную пользу: врачи имели бы больше времени для работы с больными, а лишний гривенник им бы вполне пригодился. Но мне отвечали, что это – посягательство на святая святых, на одно из завоеваний Великой Октябрьской социалистической! И я снова натягивал пальто на белый халатик и пускался в бега по родному участку...

А здесь были и иные проблемы. Помню, подхожу я к частному домику, обнесенному забором. Калитка не заперта, но я вижу, как по двору бегает здоровенный пес и выражает свое отношение ко мне весьма недружелюбным лаем.

«Эй! – кричу я. – Эй! Доктор пришел!»

На крыльце появляется женщина: «Не бойтесь, доктор! Входите! Он у нас ласковый!.. Кузя! Замолчи! Это доктор!»

Кузя замолкает и делает стойку, а я открываю калитку и делаю первый шаг... Второго шага я уже не делаю, потому что ласковый Кузя в два прыжка достигает меня и бьет лапой по моей морде, сдирая полщеки. Затем он кусает мою правую лапу ниже колена. В это время поспевает хозяйка. «Кузя! – кричит она. – Фу, Кузя! Фу!.. Надо же! И чего это он на вас, доктор, бросился? Он же у нас такой ласковый...»

Это посещение обошлось мне введением противостолбнячной сыворотки и серией уколов против бешенства. А шрамчик от ласкового Кузи до сих пор украшает мою правую надбровную дугу.

Написал я тогда на участковую тему небольшой стишок «в стиле Сергея Есенина». Стишок этот не отличается изяществом настоящей поэзии, но я никогда себя поэтом не считал и не считаю...

Данный текст является ознакомительным фрагментом.