IX

IX

По пути из Сиднея Джеку стало лучше. Плыли не спеша, через Южную Америку, через Панаму. Дома умеренный калифорнийский климат быстро вернул его к нормальному состоянию. Случайно наткнувшись на книжку под названием «Влияние тропического освещения на белых» и узнав, что в его загадочном заболевании нет ничего зловещего — кожа его, оказывается, разрушалась под воздействием ультрафиолетовых лучей тропического солнца, — Джек успокоился, и этот психологический перелом ознаменовал его полное выздоровление. В августе он уже плавал;в ручье, на котором он снова устроил запруду, и объезжал верхом на Уошо Бане ранчо Хилла и Ламотт, вдыхая горячие целебные запахи шалфея, и сосны, и родной, опаленной солнцем земли.

Строить домики для гостей — те самые, о которых он писал миссис Эймс с Соломоновых островов, — никто и не думал; поэтому Джек опять поселился в Уэйк Робине, в крыле, построенном за его отсутствие. Не такой он был человек, чтобы таить обиду за старое зло: он отпустил Нинетту Эймс с почетом, купил ей Рыбье ранчо в семнадцать акров величиной, чтобы у нее был выгон для коровы, а когда она развелась с Роско Эймсом и вышла замуж за Эдварда Пэйна, подарил ей свадебный туалет и пятьсот долларов в придачу.

Ухаживал за ним и готовил смышленый Наката, Чармиан охраняла его уединение, а Джек всерьез засел за работу.

Прежде всего нужно было во что бы то ни стало привести в порядок дела: он забрал с книжного рынка все свои рукописи и сообщил издателям, что приехал домой надолго, привез великолепный материал и что отныне всякие недоразумения кончились. В течение трех месяцев в журналах не появилось ни строчки за его подписью — впервые со времени появления «Северной Одиссеи» на заре столетия американские читатели остались без Джека Лондона. Эти месяцы он посвятил героическому труду: ежедневно двенадцать часов напряженной работы, семь рабочих дней в неделю — расписание, которому он подчинил себя еще в ученические дни. Он знал, что вернуть расположение читателя труднее, чем завоевать. Издатели и критики говорят, что он выдохся, что он расстрелял все свои патроны, что он надоел публике. Прекрасно! Он знал, что едва притронулся к запасу прекрасных, волнующих историй, которые ему суждено поведать.

Вышел в свет «Мартин Иден», и, хотя это произведение заслуживало лучшего приема, чем все остальные книги Лондона, недружелюбно настроенные критики либо ругали его, либо высказывались пренебрежительно. Бретт не нашел в отзывах печати ни одной хвалебной строчки для рекламы. Джек жаловался, что критики не поняли его, что рецензенты обвиняют его в том, что он отошел от социализма и выставляет в соблазнительном свете индивидуализм, в то время как на самом деле его книга разоблачает ницшеанскую философию сверхчеловека. На экземпляре «Мартина Идена», посланном в подарок Эпто-ну Синклеру, он написал: «Одной из основных идей при создании «Мартина Идена» было осуждение индивидуализма. Должно быть, я плохо справился с работой, потому что именно этой идеи не заметил ни один рецензент». Нет, он справился с работой. Просто-напросто он написал такую захватывающую историю человеческой жизни, что растерял где-то по пути свои противоречивые философские взгляды. Если бы он знал, что «Мартину Идену» суждено вдохновить целое поколение американских писателей, что через тридцать лет эта книга будет признана величайшим американским романом, — он не был бы так огорчен этой более чем холодной встречей.

Чем глубже он залезал в долги, тем лучше работал; чем больший перевес был на стороне неприятеля, тем с большим пылом он бросался в бой. Он приступил к смело задуманному роману «Время-не-ждет», посвященному Клондайку и Сан-Франциско;

написал четыре рассказа о Южных морях — из числа лучших; написал «Самуэля» и «Морского фермера» — две волнующие истории, написанные на народном диалекте: действие их происходит на ирландском побережье. Гнев всегда был одной из самых могучих его движущих сил. Он был в бешенстве: чуть не довел себя до гибели, а тут еще критики объявили, что он выжатый лимон, — было от чего прийти в ярость! После издания двадцати томов всепоглощающий восторг творчества несколько притупился, и теперь он выполнял свою ежедневную норму под давлением обстоятельств. В последующие семь лет этот гнет неизменно оставался таким тяжелым, что невольно начинаешь подозревать: быть может, Джек нарочно не вылезал из долгов, потому что это шло на пользу работе. «Я мерно двигаю свой роман по тысяче слов в день, и нарушить мой график может разве что трубный глас, призывающий на Страшный суд».

Он работал так добросовестно и плодотворно, что к ноябрю завершил лучший свой рассказ о боксерах — «Кусок мяса», и, отдав его за семьсот пятьдесят долларов журналу «Сатердей ивнинг пост», заключил договор, что в будущем году представит туда еще двенадцать рассказов. Закончив «Время-не-ждет», он за семь тысяч продал права на серийное издание нью-йоркской «Геральд». Заручившись исключительным правом на переиздание романа, продавая его столько раз, сколько газет выразили желание его приобрести, «Геральд» стала печатать горячие поощрительные статьи, посвященные Джеку Лондону и его роману, а сотни газет, покупающие серийные права, перепечатывали эти статьи. Эта доброжелательная кампания в печати нейтрализовала насмешки и оскорбления, которые он терпел в последнее время.

«Время-не-ждет» стоит в одном ряду с такими значительными представителями американского романа, как «Зов предков», «Морской волк», «Железная пята», «Мартин Идеи», «Джон Ячменное Зерно», «Лунная Долина» и «Межзвездный скиталец». Первая треть романа, рассказывающая об истории Аляски до того, как в Клондайке открыли золото, о том, как Время-не-ждет мчался за почтой из Серкл Сити в Дайю, — самые пленительные страницы, написанные о морозном Севере. Описание красот Глен-Эллен — последняя треть романа — открывает нам, как преданно автор любит природу и как она, в свою очередь, открывает ему свою прелесть, свое тонкое очарование. Но подлинное достижение Лондона состоит в том, с каким искусством он вплетает свои социалистические воззрения в среднюю часть романа «Время-не-ждет», написанного якобы как вещь фабульная, приключенческая. Философия становится неотъемлемой частью действия, захватывает читателя; сам того не подозревая, он впитывает ее в себя как нечто естественное и необходимое по ходу повествования. Жестоко расправляясь с разбойниками— бизнесменами города Сан-Франциско, «Время-не-ждет» — пират, белокурая бестия в духе Ницше— размышляет: «Из поколения в поколение источником всех богатств остается труд. Будь то мешок картошки, рояль или семиместный автомобиль — все это породил труд, и ничто другое. Мошенничество начинается потом, когда доходит до дележки. Сотни тысяч людей ломали головы, замышляя, в какую лазейку пролезть, чтобы оказаться между рабочими и созданным ими богатством. Этих ловкачей называют бизнесменами. Размер куска, который себе отхватит такой ловкач, определяется не законами справедливости, а величиной кулака и степенью свинства. Тут всегда действуют по принципу: «Жми до конца, пока не лопнет».

Отъявленное кощунство — вот чем были эти слова для еще не пробудившейся Америки 1910 года— слова истинно пролетарского писателя. И так как мнения писателя не навязаны извне, а как бы органически вливаются в наблюдения и выводы героя — эта вещь, не теряя своей политической направленности, является одновременно и произведением искусства. Когда вышла «Железная пята», Джека корили за то, что ради пропагандиста средней руки он загубил первоклассного романиста. Джек тогда возражал: он может слить пропаганду и искусство так тесно, что читатель и не догадается, где проходит граница. В романе «Время-не-ждет» он успешно справился с этой труднейшей задачей. Миллионы читателей с увлечением следили за подвигами героя «Время-не-ждет», и Джек Лондон вновь завоевал расположение читателя — как социалистического, так и буржуазного.

Так подтвердилось его твердое убеждение, что он не утратил и капли творческих сил! А тут Чармиан объявила, что ждет ребенка — событие, которое хочется отметить пушечным салютом! И Джек взялся за осуществление еще одной величайшей мечты своей жизни. Он начал строить дом, где рассчитывал прожить до конца своих дней. Для постройки он выбрал изумительный участок в одном из каньонов ранчо Хилла, окруженный секвойями, виноградниками, черносливовыми садами и мансанитовыми лесами. Здесь хватит места для четырех тысяч томов, собранных в его библиотеке, для несметного множества белых картонных коробок, по которым он раскладывал официальные отчеты, социалистические брошюры, вырезки из газет, заметки о национальных диалектах, именах и обычаях; стихотворения, которые по-прежнему подшивал в папки с красным переплетом.

Здесь поместятся набитые до отказа стальные архивные корзинки для деловой и личной корреспонденции и ряды черных узких ящиков, — по тридцать в высоту, — в которых он хранил свои сокровища — сувениры времен Дороги и Аляски, сувениры, привезенные из Кореи и с Южных морей; сотни шуточных игр, головоломок, водяных пистолетов, монет с орлом или решкой на обеих сторонах, колоды каких-то особенных карт. Здесь можно будет с комфортом разместить гостей, создав для них такие современные удобства, как электрическое освещение и водопровод в каждой комнате, и устроив в прохладном полуподвале огромную комнату отдыха исключительно для мужчин, в которой можно было бы и всерьез потолковать о политике и рассказать анекдот, сыграть в шары, в покер, сразиться на бильярде, шуметь и дурачиться сколько душе угодно. Здесь будет прелестная музыкальная комната, где смогут музицировать Чармиан и многочисленные друзья-музыканты; громадная столовая, куда будут сходиться пятьдесят человек, чтобы насладиться отлично приготовленными кушаньями и приятной беседой; отделанная секвойей спальня самого хозяина, где будет достаточно места для хитроумно задуманного ночного столика, на котором разместятся все атрибуты, приготовленные Накачой на ночь, — а то сейчас на нем так тесно, что ледяное питье вечно проливается на книги. Здесь у него наконец-то будет удобная рабочая комната, с диктофоном и со специально отведенным местом для опытного секретаря.

Он утверждал, что строит себе «родовой замок». Индейцы с Аляски называли белокожего завоевателя «Волком», и это слово овладело воображением Джека — он всегда представлялся самому себе победителем — Волком. Он пользовался этим словом в названиях «Сын волка» и «Морской волк», подписывался «Волком» в письмах к Джорджу Стерлингу, а теперь он строил Дом Волка — дом великого вождя белокожих. Он страстно, всей душой надеялся, что Чармиан подарит ему сына, что он станет основателем династии Лондонов, которая навечно водворится в Доме Волка.

Он твердо решил, что его дом непременно будет самым красивым и оригинальным сооружением в Америке, и, чтобы добиться этого, был готов на любые расходы. Дом должен быть построен из массивного красного камня, которым Лунная Долина была на редкость богата; на деревянные конструкции пойдут секвойи, насчитывающие по десяти тысяч лет. Он призвал к себе архитекторов из Сан-Франциско и провел много счастливых часов в размышлениях над синьками, уточняя расположение комнат, проектируя экстерьер так, чтобы здание органически сочеталось с холмами. В Санта-Роза он отыскал искусного каменщика — итальянца Форни и велел ему построить дом, который простоит века: каждый дюйм камня следует промыть водой и отскоблить стальной щеткой; стены должны стоять намертво — стало быть, нужно класть больше цемента и поменьше извести. Нужно, чтобы один из рабочих постоянно смачивал стены, тогда цемент не затвердеет слишком быстро и не рассыплется в порошок. Перекрытия между этажами должны быть двойные, а кое-где и тройные; внутренние перегородки будут из цельных бревен, причем для большей прочности наружные бревна прикрепляются к стойкам болтами; желоба на крыше нужно сделать медными, все водопроводные трубы — тоже.

Как ярый индивидуалист, он собирался выстроить для себя грандиознейший дворец в Соединенных Штатах. Как социалист, он был намерен обеспечить строителей хорошей работой и отвести большую половину двадцати трех комнат для гостей. Чтобы ускорить дело, Форни было дано распоряжение поставить на постройку тридцать рабочих.

Весной 1910 года Джек предпринял на редкость мудрый шаг: пригласил к себе на постоянное жительство Элизу Лондон-Шепард и передал в ее ведение свои ранчо. Миссис Шепард было уже сорок три года. Не мало горя и душевных невзгод пришлось ей хлебнуть с той поры, как она оставила отцовское ранчо в Ливерморе. Это была милая женщина, по-прежнему невзрачная и непритязательная, честная, умелая и практичная. Чтобы помогать мужу вести бюро патентов, она по собственному почину стала юристом. Простая, без вздора, без ужимок и претензий, она пользовалась всеобщей симпатией и год за годом оставалась верным другом Джеку, любя его такой же нежной любовью, как родного сына Ирвинга.

Стоило Элизе взять в руки бразды правления, как ее обязанности сразу же усложнились: Джек купил те самые Колеровские виноградники, о которых так часто слышал от Нинетты Эймс, плавая на «Снарке», — участок в восемьсот акров, соединяющий ранчо Хилла, Ламотт и Рыбное. Виноградники обошлись ему в тридцать тысяч долларов, а в его распоряжении находилась самая незначительная часть этих денег — ведь уже началось строительство Дома Волка, и оно по смете тоже должно было обойтись в тридцать тысяч. Что побудило его прикупить эти восемьсот акров, когда платить было нечем, когда у него уже и так было сколько угодно замечательной земли: живи, возделывай, наслаждайся? Да просто так, может быть, показалось дешево: каких-то там тридцать тысяч — и столько чудной земли.

Его два ранчо сольются воедино, куда ни кинешь взор, всюду он полновластный хозяин… Впрочем, Джек всегда настаивал, что трудно объяснить такие поступки. «Нравится» — и конец. «Философия целый месяц веско и нудно скрипит индивидууму, что ему надлежит делать, а индивидуум-то, не успеешь глазом моргнуть, возьмет и скажет: «А мне так нравится», — философии и след простыл. «Мне нравится» — вот что заставляет пьяницу пить, а великомученика таскать на себе власяницу; вот что одного заставляет искать славы, другого — золота, третьего — любви, а четвертого — бога». Виноградники ему понравились, вот он и купил их.

В июле 1910 года снова полетели на восток неистовые письма с просьбой прислать денег. «Испытываю настоятельную нужду в деньгах ввиду того, что предстоит внести десять тысяч долларов за приобретенный мною участок. Взмолился о пощаде, и срок платежа отложили до 26 июня; но если не удастся внести деньги и к этому времени — потеряна не только земля, но и задаток».

Готовясь к появлению ребенка, Чармиан уехала в Окленд. Джек поставил целое войско рабочих расчищать новую верховую тропу, которая соединяла его владения, огибая участок, где строился Дом Волка: он решил подготовить для жены сюрприз к тому дню, когда они вернутся на ранчо с сыном — в том, что на этот раз будет сын, он не сомневался. Как приятно было часами напролет мечтать о торжественной минуте, когда, посадив мальчика на пони, он сможет бок о бок с наследником объехать одиннадцать сотен акров — будущие владения сына.

19 июня у Чармиан родилась дочь. Ребенок прожил всего три дня. Похоронила девочку Элиза. В неутешном горе Джек с пачкой газет под мышкой забрел в пивную на углу улиц Седьмой и Вебстер-стрит, недалеко от приморских кабачков, куда он любил захаживать в старину. Малдони, хозяин, заподозрил, что он явился расклеивать рекламы в его заведении, и полез в драку; ввязались и четверо его приспешников. Когда Джек, наконец, сумел вырваться, он был жестоко избит. Он настоял на том, чтобы Малдони арестовали, но судья отказался разбирать дело под тем предлогом, что пьяная потасовка не имеет никакого отношения к суду. Из полицейского суда репортеры растащили историйку о «пьяной потасовке» по своим газетам, с удвоенным жаром обливая Джека потоками брани. — напился, видите ли, когда жена в больнице и только что умер ребенок. Какие-то доброжелатели объяснили Джеку, почему судья не взял его под защиту: этот самый судья — владелец участка, на котором помещается пивная.

Джек написал ему гневное письмо, копии которого были разосланы газетным синдикатам. В письме излагались обстоятельства дела, а в конце говорилось: «Когда-нибудь, где-нибудь, как-нибудь, но уж я до Вас доберусь — да так, что Вы до конца изведаете тяжелую кару закона». Потом он поместил объявление во все местные газеты с просьбой сообщить все, что может пролить свет на незаконную деятельность судьи — владельца участка, на котором процветает недоброй репутации заведение Малдони. Его интересовали все области, где судья мог себя скомпрометировать: политическая, юридическая, общественная. Ложное обвинение в том, что он участник пьяного скандала, было отъявленной подлостью, но, читая письмо к судье, напечатанное во всех американских газетах, люди в комическом отчаянии качали головами. Оставался лишь один-единственный способ отомстить за себя — способ старый как мир: он написал рассказ об этой истории, назвав его «Польза сомнения», и в нем отделал судью под орех. А потом продал рассказ газете «Пост» за семьсот пятьдесят долларов.

Несколько дней спустя с распухшим багровым глазом он уехал в Рено, где провел десять дней: писал для нью-йоркской «Геральд» корреспонденции о тренировках в спортивных лагерях, о матче между Джонсоном и Джеффрисом. Он любил наблюдать за состязаниями боксеров, десять дней, прожитые в лагерях с другими корреспондентами, среди которых были друзья по прежней работе, смягчили горькое чувство утраты ребенка. У него возникло предчувствие, что он умрет, так и не дав жизни сыну, и эта уверенность будила сознание пустоты, бесплодности — в нем, породившем на свет двадцать четыре книги.

Вернувшись в Окленд, он истратил только что заработанные деньги на покупку маленького парусного судна — четвертого в своей жизни. Судно называлось «Ромер», что значит «Скиталец»; на нем Джек собирался совершить плавание вокруг залива Сан-Франциско. Едва Чармиан поправилась, как они устроили каникулы на воде: работали, совершали прогулки, удили на ужин рыбу. Когда он вернулся в Глен-Эллен, соседи, надеясь услышать романтические были о Южных морях, пригласили его выступить в местном клубе Човш Холл. Со сцены он говорить отказался; тогда председатель сходил в бакалейную лавочку по соседству и принес ящик из-под мыла, оратор влез на него и стал виден аудитории.

Ни словечка не услышали фермеры Глен-Эллен о похождениях на Таити, Фиджи, Самоа… Нет! Джек Лондон использовал свое время на то, чтобы постараться доказать теорию Юджина В. Дебса: «Там, где речь идет о классовой борьбе, нет и быть не может хороших капиталистов или дурных рабочих — каждый капиталист — твой враг; каждый рабочий — товарищ».

Шли летние месяцы; душевные раны, нанесенные потерей маленькой дочки, заживали. Сглаживались и неприятности, связанные с оклендской историей. Самым большим удовольствием для Джека было, свистнув своему любимцу, Бурому Волку, сесть на Уошо Бана и махнуть через поля к Дому Волка — посмотреть, много ли сделано за день, потолковать с Форни, с рабочими. Разве не приятно подметить, что и рабочие, чувствуя, что помогают создавать большое произведение искусства, проникаются к дому такой же любовью, как он! Рабочие жили на ранчо в палатках. После работы они иногда поднимались на холм повыше, не забыв прихватить с собою кувшин вина и аккордеон, и под теплыми, близкими звездами пели сентиментальные итальянские песни. Ясными вечерами частенько приходил к ним и Джек — спеть вместе песню, выпить стаканчик кислого красного вина, обсудить вопросы, возникшие за день на постройке.

«Джек был лучшим из людей, — рассказывает Форни. — Я не встречал никого человечнее. Со всеми добр, никогда не увидишь его без улыбки. Настоящий демократ, благородный человек, джентльмен; любил семью, любил рабочего человека. За четыре года службы я не слышал от него плохого слова — никогда!» Когда рабочие собирались ложиться спать, Джек с каждым прощался за руку, желал спокойной ночи и шел к себе через сливовый сад, вдыхая аромат плодов и листвы. Пряные запахи струились сквозь раскрытые поры жирной земли, а рядом с ним бежал Бурый Волк.

Джек был беззаветно предан Чармиан. В фургоне, запряженном четверкой норовистых лошадей, он с нею и Накатой совершил поездку по самым глухим местечкам Северной Калифорнии, Орегона и Вашингтона. Чармиан по-прежнему была готова к любым приключениям, вместе с ним скакала верхом, ныряла, плавала под парусами; пела и играла для него на рояле, печатала на машинке его рукописи, писала письма под диктовку. В то же время Джек поддерживал дружеские отношения с Бэсси: несколько раз в месяц ездил в Пьедмонт, чтобы повидаться с детьми, играл с ними, водил в цирк и в театр. «Мистер Лондон, — заявила Бэсси репортерам, — делает для дочерей все, что только возможно, и питает к ним искреннюю любовь. Находясь в Окленде, он их часто навещает; целыми часами они болтают и играют. Дети любят отца. Почему бы и нет? Что касается меня, в моем сердце нет ни горечи, ни обиды. Он и не представляет себе, как много значит для меня, что он так относится к детям». Трагическое благородство — эта черточка была всегда свойственна характеру Бэсси Маддерн.

А как же Флора? По мере того как подкрадывалась старость, странности Флоры Лондон все возрастали, становясь сильнее, чем в те далекие дни, когда она вмешивалась в дела мужа. Джек купил ей дом, поселил с нею няню Дженни, чтобы та ухаживала за матерью, аккуратно высылал чек на пятьдесят пять долларов в месяц. Но, несмотря на это, она ходила в Окленде по соседям, жалуясь, что Джек Лондон не помогает и что ей не хватает на жизнь. Ничего не поделаешь, придется что-то придумать. Она откроет пекарню — ведь соседи не откажутся покупать у нее домашний хлеб. Соседи сокрушались от всего сердца. Господи, как можно так бессердечно обращаться со старушкой матерью! Ничего себе сынок, да еще богатый и знаменитый! Конечно, они с радостью будут брать ее домашний хлеб — по буханке в день. Прекрасно! флора покупает печь и берется за дело. Из уст в уста новость быстро облетела весь Окленд, и городок пришел в ужас. Ломая голову, как бы умерить деятельность своей матушки, Джек написал ей самое терпеливое и нежное письмо, читая которое, нельзя не пожалеть автора:

«Дорогая мама! Мне только хочется привести тебе несколько цифр и соображений относительно твоей пекарни. В самый удачный месяц ты выручила семь долларов пятьдесят центов чистой прибыли. Двадцать шесть долларов стоила печь. Если в течение трех месяцев весь твой доход — семь с половиной долларов в месяц — пойдет в уплату за печь, ты, стало быть, три месяца будешь трудиться напрасно. В то же время, поскольку ты уже ничего не сможешь делать по дому, тебе нужно будет кого-то пригласить, а это обойдется не меньше тех семи с половиной долларов, которые приносит выпечка хлеба…» Он слишком хорошо знал мать, чтобы взывать к ее чувствам, объяснять, что она порочит его имя. Отговорить ее можно было, только апеллируя к ее, как она любила выражаться, «деловому чутью».

Письмо подействовало: Флора отказалась от затеи с хлебом. Но где же найти приложение своей неиссякаемой энергии? Идея! Она откроет газетный киоск на Бродвее. Джек едва успел вмешаться и пресечь деятельность в новом направлении. Вскоре на ранчо зачастили кредиторы со счетами на Флорины покупки — и зачем только они ей понадобились? Почетное место среди них занимали… бриллианты стоимостью в шестьсот долларов. Джек был неизменно ласков с матерью, посылал ей с трогательной надписью каждую новую книгу, ни разу не заикнулся о том, какой вред наносит она ему своими эксцентричными выходками. Но его не покидал страх: а какие еще новые «прожекты» зародятся в ее голове, что таит этот непроницаемый цепкий взгляд за узкими стеклами стальных очков? Со временем его стало мучить страшное подозрение, что мать всегда была не совсем нормальной. И в то же время — так странно сочетаются воедино человеческие черты — в памяти Джонни Миллера Флора осталась лучшей из женщин, нежной, любящей, абсолютно здравомыслящей, его матерью и другом; а те, кто брал у нее. в этот период уроки музыки, вспоминают, что это была приятная, милая старая дама.

За любой рассказ газета «Пост» теперь платила ему семьсот пятьдесят долларов, «Кольерс» предлагал тысячу, «Геральд» — семьсот пятьдесят за маленький рождественский рассказ; с журналом «Космополит» он подписал, договор на серию рассказов о Смоке Беллью, так он назвал героя; каждый рассказ — семьсот пятьдесят долларов. Макмиллан выпустил «Потерянный лик», сборник коротких рассказов, «Революцию», сборник очерков и «Время-не-ждет». «Потерянный лик» вызвал заслуженно теплые отзывы; это был удачный юмористический рассказ об Аляске, а наряду с ним — и «Доверие», «То место», «Куда ушел Маркус О’Брайен» и такие страстно-драматические вещи, как «Золотой луч» и «Костер». Таких вершин мастерства он не достигал со времени «Сына волка» и «Бога его отцов», первых своих сборников коротких рассказов. К «Революции», сборнику разнородных и неровных по качеству очерков, отнеслись равнодушно, зато отрадно было видеть, как приняли «Время-не-ждет» — впрочем, этого можно было ожидать.

Сочетая в себе силу, энергию, сосредоточенность и, наконец, талант, он совершил то, что по плечу лишь титану: из глубин пропасти, где на дне ждет смерть и разрушение, поднялся на такие высоты, каких не достигал ни один писатель Америки, и ушло на это меньше года.

Жить кое-как в Уэйк Робине, на правах временных постояльцев становилось невмоготу. Пока достроится Дом Волка, пройдет не меньше двух лет, это было очевидно. И вот в июне 1911 года Джек решился на поступок, с которым оказались связанными самые счастливые и плодотворные годы его жизни, — купил расположенный в центре Колеровских виноградников участок земли, на котором стояла пустующая винодельня, запущенный дом и несколько подсобных строений. Джек распорядился, чтобы каменщики пристроили к дому поместительную столовую с огромным камином и широкую веранду для отдыха, затем расширил кухню и отремонтировал спальни и балконы, тоже служившие спальнями. Одну из комнат он приспособил под кабинет: уставил стены полками для книг, бумаг и картонных коробок с картотекой. Закрытая маленькая терраса, где он спал, выходила в уединенный тропический садик, разбитый перед домом; задняя веранда — на просторный двор, за которым стоял громадный амбар, частично переделанный под помещение для гостей, — девять уютных комнаток. Наката стал главным управляющим и нанял еще двух работников-японцев: одного — готовить, другого — убирать.

Дом на ранчо с самого начала оказался счастливой находкой: здесь каждый чувствовал себя просто, свободно и мог веселиться как вздумается. Еще в Уэйк Робине все дачи и палатки были заполнены друзьями и близкими Джека — ни одна койка не пустовала. Тут были и Джордж Стерлинг, и Клаудсли Джонс, и Джеме Хоппер, товарищи-социалисты, анархисты, корреспонденты, матросы, бродяги и еще какие-то приятели, не подходившие ни к одной категории. Теперь, когда создались подходящие условия, Джек стал созывать в гости весь белый свет. Каждый день сделался «средой открытых дверей». Кто бы ни приехал на запад — артист, литератор или философ, он обязательно хоть на пару дней заезжал на Бьюти Ранч — Ранчо Красоты — так Джек назвал свою усадьбу.

В каждом из десятков тысяч писем, которые он отправил с ранчо, — а значительная доля была адресована тем, кто ссорился и враждовал с ним, кто оскорблял его, — он никогда не забывал сделать приписку: «Щеколды на воротах легко открыть снаружи, а одеяла и еда на Ранчо Красоты для друзей всегда найдутся. Приезжайте погостить и живите сколько захочется». Желающих принять приглашение было так много, что Джек был вынужден напечатать специальный проспект с указанием, как добраться в Глен-Эллен из Сан-Франциско и Окленда. Редко случалось, чтобы за поместительным — «резиновым» — обеденным столом собиралось меньше десяти гостей, а частенько бывало и двадцать, если не больше. Как-то раз, например, за обедом встретились Хайар Дайалл, основатель диалистского движения индийцев против англичан, один американский писатель-романист, профессор математики Станфордского университета, сосед-фермер, инженер Лютер Бербанк, матрос, только что возвратившийся с острова Пенанг, принцесса Ула Хамфри, актриса, побывавшая в султанском гареме, трое бродяг и какой-то сумасшедший, который собирался строить дом от Сан-Франциско до Нью-Йорка!

Каково бы ни было общественное положение гостей, всех в равной степени поражало собиравшееся здесь общество. Иные из друзей хозяина — люди блистательные, но праздные, месяцами торчавшие на ранчо, ванну считали излишней роскошью и издавали такой «аромат», что для них был специально построен дом в лесу. Впрочем, ели все вместе, все за тем же большим столом в каменной столовой. Тысячи людей побывали у Джека в гостях за эти пять лет: европейские политические деятели и философы, священники, каторжники, магнаты Большого Бизнеса, инженеры и домашние хозяйки. Ему наскучило путешествовать по свету — пусть теперь свет сам является к нему. Когда к станции Глен-Эллен подходил поезд, не было случая, чтобы его не встретил фургон, отвозивший гостей на Ранчо Красоты по извилистой грунтовой дороге, которая прежде служила для перевозки бесконечных тонн винограда.

Джек расцвел от радости: быть хозяином, благосклонным главой этого поместья, этой общины, видеть, что друзьям и знакомым нравится есть за его столом, ездить на его лошадях по его холмам, спать на его кроватях, — все это было для него высшим блаженством. Но больше всего любил он допытываться, что представляют собой гости, нащупывать, «что там в этих часиках тикает». Склад характера, мысли и суждения, слабые струнки натуры, колорит речи, повесть чьей-то жизни — вот он, пробный камень для проверки его догадок, предположений. Гостей же — о чем свидетельствуют сотни отзывов — изумляли и восхищали ясность его ума, четкая, быстрая мысль, глубина и разносторонность знаний, а главное — стремительность, с которой он извлекал и усваивал мудрость своих посетителей — всемирно известных специалистов различных областей науки, техники, искусства, собиравшихся к его столу. Пусть сведения, принесенные гостем с собою, были ничтожны — все равно к тому моменту, когда приезжий готовился покинуть ранчо, и они были достоянием хозяина. Говорил Джек всегда на темы, занимавшие не его, а собеседника, искусно задавал вопросы, горячо спорил, ставил под сомнение самые коренные понятия — и при этом корректировал, уточнял собственные впечатления, сведения, представления, методы рассуждений. Не раз в научном диспуте он клал противника на обе лопатки в его же специальной области. Он упивался подобным состязанием умов. «Я готов принять любую точку зрения» — был его излюбленный девиз.

Он обладал пытливым умом, любознательностью истинного ученого; собрал у себя одну из лучших в Америке коллекций книг, брошюр, докладов, газетных и журнальных статей по социализму; стены его рабочей комнаты были до потолка уставлены книгами, которые он постоянно выписывал из Нью-Йорка, из Англии. «Что до меня, книг у меня никогда не будет вдоволь, никогда не покажется, что они охватывают слишком многое. Я, быть может, их все и не прочту, но они всегда при мне, а кто знает, какой еще незнакомый берег увидит меня, совершающего плавание по морю знаний». Светила разных областей горячо подтверждают, что такого богатого интеллекта, как у Джека Лондона, они не встречали; их единодушие в этом пункте — дань высокого уважения человеку, которому в тринадцать лет пришлось наняться рабочим на консервную фабрику, потому что он был слишком беден, чтобы учиться в школе.

Александр Ирвин рассказывает, что Джек говорил почти шепотом, тихим, ласкающим слух, нежным, как у женщины. Он оставался неизменно учтив и любезен, даже столкнувшись с ханжеством, глупостью — встречалось и такое. Иначе и быть не могло — ведь на ранчо приглашалось множество совершенно незнакомых людей. Приезжали мужчины и женщины, убеждения которых он презирал, которых считал врагами цивилизации. Эти люди спали, ели и пили в его доме, садились на его лошадей и, как бы долго ни гостили у него, никогда не догадывались, какие чувства он питает к ним. В его доме перебывали человеческие особи всевозможных школ и направлений, различные по духовному и материальному уровню, по происхождению… и все для того, чтобы Джек Лондон мог влить все их духовное богатство и многообразие в свои произведения. Он брал у гостей все, что они могли предложить ему: ученость и невежество, мужество и слабость, низость, веселый задор. Стараться перекричать противника, подчинить его себе силой? Никогда! Он интересовался существом спора, а не его исходом.

Все в один голос говорят о неотразимом обаянии его могучей натуры. Жительница города Напа Джанет Виншип, родители которой были дружны с Лондоном, вспоминает, как иная компания, собравшаяся где-нибудь в комнате, скучала, развалившись в креслах. Молчали — разговор не клеился. Вдруг входил Джек — и точно заряд электричества врывался в комнату. Все мгновенно оживали телом и душой. Он обладал огромным запасом энергии, но это было еще не все. Он был так насыщен жизнью — горячей, трепетной, сияющей, что вселял в каждого встречного счастливое ощущение радости, довольства. Всему, что говорят об этом многочисленные друзья Джека, Ирвин подвел итог краткой фразой: «Джек Лондон— это колосс на равнине жизни».

Перед тем как Джек ложился спать, обычно часов в одиннадцать, Наката раскладывал на ночном столике бумагу, карандаш, гранки для правки, книги и брошюры, которые он читал в данный момент; рукописи начинающих писателей — для редакции и на отзыв, легкую закуску — погрызешь что-нибудь, и сна как не бывало, коробку сигарет и кувшин с каким-нибудь напитком на льду: Джек то и дело прихлебывал, чтобы не пересыхало во рту от непрерывного курения. И долго в гулкой тишине горела лампа, и один у себя на террасе работал человек — читал, делал заметки, курил, потягивал ледяное питье, размышляя над печатным словом, словом правды и лжи, справедливости и жестокости человека к человеку… И так, пока не подкрадывалась усталость, не забивалась, подобно крохотным песчинкам, под воспаленные веки. Побуждаемый не только любовью к знаниям, но и страхом, как бы не пропустить что-то новое, важное, что зародилось в мире, он непрестанно подстегивал себя: «Познавай!» На его ночном столике постоянно лежал неприкосновенный двухтомник Поля де Шейю, чьи «Африканские путешествия» были первой книжкой приключений, попавшей в руки восьмилетнему мальчику на ранчо в Ливерморе. Двухтомник Поля де Шейю назывался «Век викингов» и исчез с ночного столика только после смерти Джека.

Около часа ночи, заложив спичкой то место в книге, на котором он остановился, Джек переводил стрелки на картонном циферблате, висевшем на дверях кабинета, чтобы Наката знал, в котором часу разбудить хозяина. Редко он позволял себе больше пяти часов сна; самое позднее время, указанное на циферблате, было шесть часов утра. Как правило, ровно в пять Наката приносил утренний кофе. Не вставая с постели, Джек правил вчерашнюю рукопись, отпечатанною Чармиан, читал доставленные по его заказу официальные доклады и технические статьи, корректировал стопку свежих оттисков, присланных издательствами, составлял план текущей работы, наброски будущих рассказов. В восемь он уже сидел за письменным столом и писал тысячу слов — первоначальный вариант очередной вещи, изредка поглядывая на четверостишие, прикрепленное кнопками к стенке:

С постели вставая, берусь я за дело — О господи! Только бы не надоело. А если я к ночи в могилу сойду, О господи! Дай сохраниться труду.

К одиннадцати дневная норма была закончена, и засучив рукава он набрасывался на умопомрачительные ворохи деловой и личной корреспонденции. В среднем Джек теперь получал десять тысяч писем в год и тщательно, вдумчиво отвечал на каждое. Нередко он «проворачивал» за день кругленькую цифру — сто писем и в тот же день диктовал сто ответов.

Гости знали, что утренние часы отведены для работы, и в это время соблюдали тишину. Ровно в час, после восьмичасового рабочего дня, Джек «выползал» на заднюю веранду, взлохмаченный, в распахнутой на груди белой рубашке, с косо сидящим на лбу зеленым козырьком, с папиросой в зубах и пачкой бумаг в руке. «Здорово, граждане!» — восклицал он с широкой усмешкой и тут же все заполнял собою, своей неотразимой теплотой, своим милым, чистым, мальчишеским обаянием, своей неистребимой жизненной силой и заразительной общительностью. Его появление означало, что сейчас пойдет потеха на весь день.

Начинался завтрак, который мог затянуться и на два часа, если завязалась интересная беседа или подвернулся забавный объект для дружеских шуток. Затем во двор, расположенный между домом и амбаром, выводили верховых лошадей, компания рассаживалась верхом и вслед за Джеком направлялась к вершине горы Сонома, а там — вдоль гребня горной цепи, откуда открывался вид на бухту Сан-Франциско. Если день был солнечный, кавалькада вслед за хозяином галопом мчалась к озеру, устроенному для орошения; раньше это был пруд, питавшийся родниками, и Джек построил на нем каменную плотину. Здесь, в купальне, сложенной из свежесрубленных бревен, все переодевались в купальные костюмы, плавали, катались на боевых каноэ, привезенных с Южных морей, загорали на пристани, играли в чехарду, устраивали турниры всадников, занимались боксом и индейской борьбой, переворачивали лодки гостей, катавшихся по озеру в городских костюмах. В сумерки Джек во главе отряда ехал через лес, где росли секвойи, ели и земляничные деревья, на тропу, проходящую мимо Дома Волка. Там гости спешивались, и он водил их среди строительных лесов, рассказывая, что это будет за красота, его Дом Волка, с гордостью обращая их внимание на безукоризненное качество каменной кладки и объясняя, что ему не нужно страховать дом на случай пожара: трубы будут покрыты асбестом, деревянные конструкции — огнеупорной краской, стены — каменные, крыша — черепичная. Такому дому не страшен огонь.

Возвратившись на ранчо, переодевались, знакомились с вновь прибывшими, плотно обедали и заводили политические и философские споры. Любимым развлечением Джека были карты, и вскоре все уже играли в «красную собаку» или «педро» по двадцать пять центов с «носа». Джек по-прежнему придумывал всевозможные шутки, одна смешнее другой. Когда на ранчо приезжал кто-нибудь из анархистов, вроде Эммы Гоулдман, он клал на обеденный прибор книгу с заглавием «Громкий шум», напечатанным большими буквами на переплете. Стоило ничего не подозревающему анархисту открыть книгу, как она взрывалась у него в руках: внутри была спрятана хлопушка.

Анархист цепенел от ужаса, а Джек, воспользовавшись моментом, разъяснял: «Вот видите, вам никогда не подчинить мир силой, даже если бы и представился случай — куда уж вам!» Стакан с дырочкой сбоку был припасен для скромного и незначительного гостя, который бывал до такой степени потрясен — он на самом деле сидит за столом рядом с великим Лондоном, — что боялся дохнуть от волнения, а уж о еде не помышлял и подавно.

Норвежский скульптор, он же моряк Финн Фролих, произведенный Джеком в сан придворного скульптора и шута — норвежец был наделен способностью разражаться оглушительным хохотом, нечеловеческим, громоподобным, — рассказывает: «Приехал я на ранчо и вижу: ба, да тут все резвятся, как дети, потешаются друг над другом, заводят самые что ни есть веселые игры. А когда разыгрывали Джека, он смеялся громче всех». Большим успехом пользовалась такая забава: человека ставили к дверям в столовой — будто бы измерить рост, а в это время за дверью кто-то бил деревянным молотком как раз в то место, куда у бедняги приходилась голова.

Но больше всего смеха вызывала другая проделка: в комнате гостя в полу просверливались дырки, сквозь них пропускали веревку и оплетали ею ножки кровати. Когда гость засыпал, шутники принимались тянуть за веревку и что есть силы раскачивать кровать, а гость с криком «Караул! Землетрясение!» пулей выскакивал в ночной рубашке во двор. В шутке под названием «Шлеп-стоп» нового гостя усаживали на землю с раздвинутыми ногами и лили перед ним воду, а он должен был, шлепая руками по грязи, лепить плотину, чтоб ее остановить. Когда воды набиралось достаточно и строитель развивал бешеную деятельность, чтобы не прорвало плотину, его хватали за ноги, дергали вперед, и он шлепался в лужу собственного изготовления. «Джек?

Просто большое дитя, — говорит соседка из долины Сонома Кэрри Берлингейм. — Что бы он ни делал — непременно на полную мощность, даже отдыхал и веселился». Ради шутки и смеха он был готов зайти далеко. Как-то вечером гости пронюхали, что на Соломоновых островах он ел сырую рыбу. Тогда Джек предложил тянуть жребий: тот, кому попадется самая младшая карта в колоде, глотает живьем… ну, хотя бы золотую рыбку из аквариума, стоящего посреди стола. Все согласились. Сняли колоду карт, и младшая карта досталась гостю, который собирался жениться. Жених извлек из аквариума за хвост рыбешку и действительно проглотил ее, что вызвало общий смех и аплодисменты. А невеста закричала, что — кончено, больше она его уже никогда не поцелует.

Ранчо было как будто создано для веселья, и за это Джек любил его вдвойне. Неразлучным его товарищем был Джордж Стерлинг: резко очерченное лицо индейца, покатый лоб, острым углом уходящий назад от бровей и тщательно скрытый нависающей челкой, — великолепное лицо, безобразное и одновременно прекрасное: нервное, чуткое, прозрачно-выразительное. Боль, страдание — это в жизни он воспринимал с необыкновенной остротой. В поэзии его много блистательных строк; порою она звучит напыщенно, уснащенная библейскими мотивами, обремененная благозвучными, но бессодержательными фразами. Стерлинг был женат на красивой женщине, величавой и статной, того же типа, что и Бэсси Маддерн. Но хотя у него в доме не разрешалось тронуть и козявку— так мягок он был по натуре, — он со спокойной совестью увлекался женщинами, зная, что это причиняет страдания Керри, его жене. В отличие от Джека он пользовался покровительством богатого дядюшки и о пролетарской основе жизни имел очень смутное представление, этот неотразимый донжуан, любитель вина и женщин — почти законченный образец вымирающей богемы.

Говорят, что, проиграв партию «красной собаки» или «педро», Джордж Стерлинг в виде компенсации пропускал рюмочку спиртного из запасов Джека, а Джек в случае проигрыша неизменно дописывал слово к очередной рукописи, чтобы вернуть потерянные двадцать пять центов. В столовой стоял буфет, где выстроился длинный ряд бутылок, и гостям предлагалось пить сколько душе угодно. Сам Джек неделями не подходил к буфету даже для того, чтобы выпить традиционный коктейль перед обедом. В Токио, во время путешествия на «Снарке» и в Рено он, случалось, пил с корреспондентской братией; на ранчо — ни глотка, если не считать редких случаев, когда в часы отдыха он позволял себе выпить бокал ради компании.

Глен-Эллен превратился в ту пору в спортивный поселок с главной улицей, застроенной по обеим сторонам винными лавками и кабачками. Когда Джеку хотелось уйти от семьи, от тяжелого ярма обязанностей и дел, от друзей, вечно наполняющих дом, он запрягал свою «коляску четверкой лошадей, надевал им на хомуты специальные колокольцы и во весь опор летел вниз к поселку по извилистой грунтовой дороге. Заслышав звон колокольчиков, размякший от жары Глен-Эллен пробуждался. «Джек Лондон едет с горы!» — кричал кто-нибудь, и в одно мгновение эта весть облетала всю деревушку. Радостные, улыбающиеся люди валом валили на улицу; буфетчики с новым воодушевлением кидались доставать бутылки и протирать до блеска бокалы и рюмки. Когда Джек несся по главной улице, каждый кричал ему: «Здоров, Джек!», а он, завидев знакомого, успевал крикнуть: «Мое почтение, Билл!» — и помахать ему своим сомбреро.

Привязав лошадей к первой коновязи, он заходил в ближайший кабачок и там, как в те дни, когда был матросом, «скликал всю команду к стойке». В его присутствии никто не смел и заикнуться о том, чтобы платить. Собравшиеся беззлобно поддразнивали его, покатывались со смеху, слушая его истории, выкладывали свое мнение о его последней книжке, рассказывали свеженькие анекдоты, в особенности еврейские — их он обожал. Еще несколько минут, еще рюмочка — и он направлялся в следующий по очереди кабачок, где его уже поджидали завсегдатаи, чтоб пожать ему руку, похлопать по плечу. И тут платил за выпивку только он, и тут грохотал раскатистый мужской смех и царил тот же добрый товарищеский дух. В поселке было, вероятно, десятка полтора «злачных» заведений; к вечеру он успевал побывать в каждом из них, влить в себя кварту виски, перекинуться шуткой с доброй сотней людей. Потом он возвращался к упряжке, отвязывал лошадей и под крики столпившихся жителей Глен-Эллен «До скорого, Джек! Почаще навещай!» трогал лошадей и поднимался по длинной грунтовой дороге, мимо своих садов и виноградников, с одного холма на другой. В Глен-Эллен вспоминают, что то были самые радужные дни в году — услышишь высоко на холмах знакомый звон колокольчиков, и вот по дороге на четверке огненных коней мчится вниз Джек Лондон в ковбойской шляпе, галстуке бабочкой, белой рубахе, с безмятежной улыбкой и словом дружеского привета для каждого.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.