Дом Пешковых

Дом Пешковых

Дело было так. Зазвонил телефон. Я подошла, и чужой голос очень ласково спросил меня, могу ли я сегодня поехать к Алексею Максимовичу Горькому. Он объяснил мне, что Алексей Максимович хочет видеть эту Рину Зеленую, про которую ему рассказывали и Максим, и Надежда Алексеевна, и А.Н. Тихонов. И Горький хочет посмотреть на меня. Он еще сказал:

– Это говорит Крючков. Я сам за вами заеду и отвезу вас к Алексею Максимовичу.

Я сказала:

– Хорошо, спасибо.

Как будто это обычное дело – ехать к Горькому!

В шесть часов Крючков заехал за мной на Тверскую, где я жила тогда, и мы поехали, по-моему, в Машков переулок. Потом, в пятьдесят третьем году, мы переехали в Харитоньевский переулок, а напротив, оказывается, именно Машков переулок (теперь улица Чаплыгина), и в той квартире, где я тогда встретилась с Горьким, живет Екатерина Павловна Пешкова. А я тоже Екатерина, и день ангела у нас общий – 7 декабря, а так как Екатерина Павловна относилась ко мне очень сердечно, каждый год она звонила мне в этот день, и я приходила к ней, и мы пили чай из особенно красивых, праздничных чашек, даже если ко мне уже собирались друзья есть именинные пироги.

Екатерина Павловна вызывала всегда во мне чувство особого, глубокого уважения и ощущение спокойствия, которое как бы исходило от нее всегда. Дел у Екатерины Павловны было необъятное количество, так как она всю жизнь вела громадную общественную работу и была организатором и председателем советского отделения общества «Красный Крест». А ее секретарша и заведующая делами пугала меня темпераментом и буйным выражением симпатии ко мне.

Но вот о чем я рассказываю. Значит, Крючков привез меня тогда в эту квартиру Алексея Максимовича. Там меня встретила Надежда Алексеевна, жена Максима, очень красивая женщина, на которую невольно залюбуешься. Мы сидели и разговаривали, и я будто ничего и не боялась. А ведь уже начала соображать, кого я увижу сегодня. Можно ли этому поверить? Бывает ли такое в жизни? А тут мы сидим и о чем-то толкуем, и вдруг входит в комнату, в столовую, Алексей Максимович и протягивает мне руку и говорит:

– Здравствуйте, Рина.

Трудно поверить: ведь с тех пор, как я научилась читать, я видела его портрет и имя среди других – Некрасов, Толстой, Чехов. У моих родителей в шкафу за стеклом стояли классики – бесплатное приложение к журналу «Нива», – там они все стояли рядом. Присылали сами книги отдельно, а их голубые, коричневые, зеленые с золотом переплеты – отдельно. Их полагалось переплетать, но наша мама этого не делала. Книжки просто вкладывались в переплеты и стояли в шкафу рядами. И было как бы все в порядке. Когда я добралась до них, то, конечно, стала вытаскивать книжки из переплетов, читала, а потом вкладывала в продолжавшие стоять на полке переплеты, нисколько не беспокоясь, что в Чехова мог попасть Некрасов. А томики стояли в шкафу – «как у людей».

И вот входит Горький (как если бы вдруг вошел Достоевский или Лермонтов) и сел за стол. Ему наливает чай Надежда Алексеевна. И мне. Мы сидим за столом и разговариваем. Потом, немного погодя Алексей Максимович говорит:

– Тимоша, – так он называл Надежду Алексеевну, – может быть, Рина расскажет нам то, что она читает о детях?

– Конечно, Алексей Максимович, – отвечаю я, – если вы хотите.

И я собираю все актерское самообладание. Читать в переполненном Колонном зале или в Политехническом актеру легче, чем перед пятью, десятью или одним человеком, который смотрит на тебя в упор, не давая возможности забыть, что ты – уже не ты, а четырехлетний человек, который беседует со взрослым.

И вот я, забыв обо всем, как всегда на сцене, читаю Горькому крохотные новеллы. Это были почти первые мои записи о детях. Алексей Максимович слушал внимательно и растроганно. Читала я хорошо, и чистый мой детский голос звучал правдиво и трогательно. Я рассказывала еще и еще. Алексей Максимович смеялся от души, и несколько раз слезы навертывались на его голубые глаза. Он удивлялся, что ни разу не слышал меня на сцене, хотя несколько раз бывал на концертах.

И тут я, к сожалению, вспомнила совершенно некстати, что мне рассказывали о восторженном отзыве Горького в газете об одной немецкой эстрадной актрисе, Tea Альба, которая гастролировала в Москве. В те годы очень часто в программы включались иностранные номера. Приезжали танцоры, певцы, фокусники, акробаты. И вот в одной из программ был такой необычный номер. На сцене стояла большая черная грифельная доска, а исполнительница, взяв в обе руки по куску мела, под музыку писала на ней двумя руками сразу совершенно разные тексты по-русски и по-немецки одновременно. Это было очень эффектно, и неожиданно, и шикарно. И сама она – пышная, эффектная и белокурая.

А мы-то все, наши актеры, выдумывали, бились над каждым номером, а нам говорили: «Нет, не годится. Нет, это мелко, типичное мелкотемье. Это – нельзя, это – безыдейно, это – не пойдет». Какие уж тут грифельные доски. И в прессе, бывало, кроме ругани, не найдешь ни слова доброго о нашей эстраде в те времена.

Конечно, номер немецкой актрисы был отличный, производил впечатление. Техника – удивительная, придумано остроумно и делалось с блеском, почти как фокус. Но получить такую высокую оценку в газете – от кого? От Максима Горького!

И вот тут, когда мне нужно было хорошенько промолчать, я сказала, что совершенно не нахожу в этом номере ничего прекрасного. Разумеется, удачная находка, блестящая техника – да. Техника, память и техника. Но этому можно научиться, талантом это назвать нельзя. Тимоша смотрела на меня удивленно: что это я несу? с кем спорю? Я все-таки замолчала.

Теперь необходимо сказать, что, когда в детстве я читала сказки, а я их читала всегда, я твердо верила в существование фей и волшебников, никогда никаких сомнений в этом не появлялось. И каждый раз меня бесило, что ни один герой в сказке не мог толком ответить, чего именно он хочет, какие у него три желания. Каждый раз какая-то чушь получалась.

И вот, во избежание подобного случая со мной, у меня всегда было заготовлено три желания, чтобы не растеряться, когда спросят. Желания менялись время от времени, но я всегда помнила о них. Была полная уверенность, что когда-нибудь меня про это обязательно спросит знакомая фея. Но и со мной произошло все так, как полагается в сказке.

Алексей Максимович, сидя рядом со мной, спросил:

– Ну, Рина, скажите-ка мне, что же я могу для вас сделать хорошего?

Спросил так просто, как полагается в сказке: ну, говори, какие у тебя три желания?

И тут я, не нарушая законов сказки, сказала, как простодушная сказочная дурочка, что у меня все хорошо, лучше быть не может, ничего мне не надо. А как раз в это время было много непреодолимо ужасного: театр выгоняли из Дома печати, и пока еще не было нового помещения, и надо было, чтобы кто-нибудь заступился, замолвил словечко; мы с мамой и сестрой ютились в какой-то полуподвальной комнатенке; а еще были временные затруднения с едой, в магазине нечего было купить, все шли в торгсин, сдавали разное серебро или золото и получали талоны на продукты, а у нашей мамы ничего быть не могло.

Но в эту минуту я забыла обо всем, все казалось необыкновенно прекрасным: я сижу рядом с Горьким, могу дотронуться до него рукой. Чего еще можно хотеть? О чем просить? Все будет хорошо, и так все обойдется.

Когда я уходила – Крючков вез меня домой, – Алексей Максимович сказал мне, что удивлен моей смелой идеей: со сцены рассказывать взрослым о детях, что на это еще никто не решался – говорить от лица ребенка так, чтобы зрительный зал поверил. Еще он сказал: «Когда искусство, показывая жизнь, вносит в нее каплю вымысла, оно делает изображаемое более правдивым, чем сама жизнь».

Судьба позволила мне еще несколько раз встречаться с Алексеем Максимовичем. Я бывала в доме на Малой Никитской (сейчас улица Качалова, а Качалов тогда шел по Тверской, которая еще не была улицей Горького; он шел, выделяясь среди толпы, и люди оборачивались на это создание природы, на высокую его, статную фигуру, гордую голову с добрыми глазами, в которые хотелось смотреть, чтобы понять, как он думает о тебе, обо всем; Качалов шел в свой Брюсовский переулок – переулок назвали именем Брюса, сподвижника Петра, теперь этот переулок стал улицей Неждановой, во-первых, а во-вторых, мне никогда не понять, почему нужно называть переулок улицей и зачем).

А Горькие жили, значит, на Малой Никитской, угол Гранатного переулка (сейчас улица Щусева). Этот удивительно красивый особняк (архитектор Шехтель, тот, что делал здание Художественного театра) был предоставлен Алексею Максимовичу. Особняк и его интерьеры я рассматривала всегда с неослабевающим интересом: и комнаты, и знаменитую лестницу на второй этаж.

Здесь жила большая семья Пешковых: и Максим, и Надежда Алексеевна, и их дочери Марфа и Дарья, и медсестра Липочка, всю жизнь находившаяся при Алексее Максимовиче, и Соловей – художник Ракитский.

В громадной столовой – бесконечно длинный стол, за которым могло поместиться человек сто. Здесь по праздникам, особенно в день именин Надежды Алексеевны, собиралась масса народу. «Вера, Надежда, Любовь и мать их Софья» – знаменитый день 30 сентября праздновали все во всех уголках и закоулках Москвы. А цветы тогда продавали на всех углах страшно дешево. Ими торговали старички и старушки, которые выращивали эти цветы на своих крохотных участочках. И каждый человек за три тогдашних рубля (сегодня – тридцать копеек) мог купить и розы, и ромашки, и георгины, и левкои, и махровые астры – сколько мог унести. Запрет на старичков и старушек произошел, по-моему, в 50-е годы, и цветы переехали только в киоски, всегда полупустые, со злыми дамами – продавщицами-девушками. Сейчас жалко смотреть на мужчин, которые стоят больше часа в очереди, чтобы «получить» три дохлых гвоздики – из них одна обязательно сломана, – но зато они завернуты в целлофан, как селедка. Верю, что вновь цветы будут продавать в Москве на всех углах, кто только захочет, как в Одессе, Ростове, Сочи и других городах Союза.

30 сентября масса людей бывала у Пешковых за длинным, великолепно убранным столом. Екатерина Павловна, Надежда Алексеевна и Липочка – тоже член семьи – умело и красиво не только готовили все пироги, и пирожки, и печенья, и соленья, но еще и стол накрывали так, что он являл собою воплощение праздника, вкуса и изобилия. Восхищались все: и Самуил Яковлевич Маршак, и Всеволод Иванов, и старые большевики, и молодой Ираклий Андроников.

Мне казалось, что всем так же весело, как и мне. И за огромным, необычной формы окном (модерн начала века) в саду сиял первым осенним золотом сентябрь. Это в центре Москвы – сад. (Наверное, он и сейчас есть, я так думаю – давно не была, там сейчас музей А.М. Горького. В доме нет никого из тех, кто жил в нем тогда, даже Марфа и Дарья с детьми переехали на новые квартиры.)

Данный текст является ознакомительным фрагментом.