Приложения
Приложения
Приложение № 1
Михаил Зощенко О СЕБЕ, ОБ ИДЕОЛОГИИ И ЕЩЕ КОЕ О ЧЕМ
Отец мой художник, мать — актриса. Это я к тому говорю, что в Полтаве есть еще Зощенки. Например: Егор Зощенко — дамский портной. В Мелитополе — акушер и гинеколог Зощенко. Так заявляю: тем я вовсе даже не родственник, не знаком с ними и знакомиться не желаю.
Из-за них, скажу прямо, мне даже знаменитым писателем не хочется быть. Непременно приедут. Прочтут и приедут. У меня уж тетка одна с Украины приехала.
Вообще писателем быть очень трудновато. Скажем, тоже — идеология… Требуется нынче от писателя идеология.
Вот Воронский (хороший человек) пишет:
…Писателям нужно «точнее идеологически определяться».
Этакая, право, мне неприятность! Какая, скажите, может быть у меня «точная идеология», если ни одна партия в целом меня не привлекает?
С точки зрения людей партийных, я беспринципный человек. Пусть. Сам же я про себя скажу: я не коммунист, не эсер, не монархист, я просто русский. И к тому же политически безнравственный.
Честное слово даю — не знаю до сих пор, ну вот хоть, скажем, Гучков… В какой партии Гучков? А черт его знает, в какой он партии. Знаю: не большевик, но эсер он или кадет — не знаю и знать не хочу, а если и узнаю, то Пушкина буду любить по-прежнему.
Многие на меня за это очень обидятся. (Этакая, скажут, невинность сохранилась после трех революций.) Но это так. И это незнание для меня радость все-таки.
Нету у меня ни к кому ненависти — вот моя «точная идеология».
Ну, а еще точней? Еще точней — пожалуйста. По общему размаху мне ближе всего большевики. И большевичить с ними я согласен.
Да и кому быть большевиком, как не мне?
Я «в Бога не верю». Мне смешно даже, непостижимо, как это интеллигентный человек идет в церковь Параскевы Пятницы и там молится раскрашенной картине…
Я не мистик. Старух не люблю. Кровного родства не признаю. И Россию люблю мужицкую.
И в этом мне с большевиками по пути.
Но я не коммунист (не марксист, вернее) и думаю, что никогда им не буду.
Мне 27 лет. Впрочем, Оленька Зив думает, что мне меньше. Но все-таки это так.
В 13-м году я поступил в университет. В 14-м — поехал на Кавказ. Дрался в Кисловодске на дуэли с правоведом К. После чего почувствовал немедленно, что я человек необыкновенный, герой и авантюрист — поехал добровольцем на войну. Офицером был. Дальше я рассказывать не буду, иначе начну себя обкрадывать. Нынче я пишу «Записки бывшего офицера», не о себе, конечно, но там все будет. Там будет даже, как меня однажды в революцию заперли с квартирмейстером Хоруном в городском холодильнике.
А после революции скитался я по многим местам России.
Был плотником, на звериный промысел ездил к Новой Земле, был сапожным подмастерьем, служил телефонистом, милиционером служил на станции «Лигово», был агентом уголовного розыска, карточным игроком, конторщиком, актером, был снова на фронте добровольцем в Красной армии.
Врачом не был. Впрочем, неправда — был врачом. В 17-м году после революции выбрали меня солдаты старшим врачом, хотя я командовал тогда батальоном. А произошло это оттого, что старший врач полка как-то скуповато давал солдатам отпуска по болезни. Я показался им сговорчивей. Я не смеюсь. Я говорю серьезно. А вот сухонькая таблица моих событий: арестован — 6 раз, к смерти приговорен — 1 раз, ранен — 3 раза, самоубийством кончал — 2 раза, били меня — 3 раза.
Все это происходило не из авантюризма, а «просто так» — не везло.
Нынче же я заработал себе порок сердца и потому-то, наверное, стал писателем. Иначе — я был бы еще летчиком. Вот и все.
Да, чуть не забыл: книгу я написал. Рассказы — «Разнотык» (не напечатал; может быть, напечатаю часть). Другая книга моя — «Рассказы Назара Ильича, господина Синебрюхова» — в продаже. Продается она, я думаю, в Пищевом тресте, ибо в окнах книжных лавок я ее не видел.
А разошлась эта книга в двух экземплярах. Одну книжку купила — добрый человек Зоя Гацкевич, другую, наверное — Могилянский. Для рецензии. Третью книжку хотел купить Губер, но раздумал.
Кончаю.
Из современных писателей могу читать только себя и Луначарского.
Из современных поэтов мне, дорогая редакция, больше всего нравятся Оленька Зив и Нельдихен.
А про Гучкова так и не знаю.
Мих. Зощенко
(Литературные записки. 1922. 1 августа. № 3)
Приложение № 2
А) Из статьи Евг. Северина (Печать и революция. 1929. № 1)
…Следующий шаг Каверина и был попыткой дать большую, ответственную по замыслу вещь: главной проблемой нового романа «Девять десятых судьбы» стала проблема интеллигента и революции. Проблема эта уже была до Каверина глубоко и серьезно разработана Фединым в «Городах и годах». Нельзя этого же сказать о романе «Девять десятых судьбы» — в нем нет ни глубины, ни серьезности, соответствующей теме.
Моменты Октябрьского переворота в Петрограде описаны с большой подробностью, но без всякого подъема. Писатель явно не нашел красок. Зато личные мотивы не в меру разрослись и уклонились в незатейливую, а в своей любовной части — в наспех сколоченную авантюру. Старая закваска оказалась крепче: авантюра вылезла на авансцену, заслонив собой революцию.
…Что поучительного в этой истории? Ничего или почти ничего. Потому «почти», что из всего этого можно вывести только то заключение, что в революции не стоит надеяться на личную силу и лучше сразу объявить о своем прошлом и тем очистить себя перед лицом пролетариата.
…Революция дала много глубоких и захватывающих проблем, и если Каверину все же понадобилось придумывать и притягивать за волосы ситуации для сюжетности и для этого брать фоном Октябрьское восстание, то, по нашему мнению, это новое и убедительное доказательство социальной близорукости нашего писателя…Итак, первая вылазка Каверина из камерности в социальность окончилась неудачей: социальный роман не вышел, несмотря на значительность темы.
Б) Из статьи Б.Анибала (Прожектор. 1927. № 16.)
…«Девять десятых судьбы» — роман с переодеваньями, где героиня переодевается прапорщиком, где герой скрывает свое прошлое. Тут же участвует полагающийся по сюжету злодей, приводящий героя на край гибели, но все, как и следовало ожидать, кончается благополучно: злодей мертв, а герой и героиня, между прочим обладающая «сухим и мужественным голосом», целуются ко всеобщему удовольствию.
Роман развернут на фоне Октябрьской революции в Петрограде. Отдельные ее моменты даны удачно, но главное для Каверина, конечно, не революция, а необычайные приключения героя, для которого она служит таким благодарным фоном.
Приложение № 3
А) Из статьи А.Селивановского «Островитяне искусства».
(На литературном посту. 1928. № 12)
…Для значительной части гуманитарной интеллигенции переход на службу пролетариату означал необходимость зачеркнуть итоги предшествующей работы, переучиваться по-новому, заново обучаться неведомой прежде — марксистской — грамоте. Для советской страны казались излишними древнегреческий и латинский языки в школах. Марксизм начал свое победоносное наступление на социологические науки, в том числе и на лингвистику и теорию литературы. Квалифицированная гуманитарная интеллигенция почувствовала необходимость самообороны против марксизма, а такая самооборона, в частности, началась энергично в области лингвистики и теории литературы.
Если старшее поколение, обессиленное, выдохшееся, успокоившееся на пропыленных догматах традиционной школьной науки, пыталось только сохранить в неприкосновенности свои старые святыни, то поколение более молодое, еще не исчерпывающее своих жизненных сил, еще воинствующее, попыталось организовать контрудар. Так появился формализм — активная идеалистическая реакция против марксизма.
…В «Скандалисте» выведены две группы, представители двух поколений. К одной из них всецело применимо определение Ногина: они родились в одну эпоху, вскормлены другой и пытаются жить в третьей. Это более молодое поколение, во главе с теоретиком литературы и практиком кинематографа Виктором Некрыловым, родившееся в 19 веке, вскормленное буржуазным декадансом начала 20 века и пытающееся обосноваться в советской действительности. (…) Внимательное рассмотрение образа Некрылова позволяет сделать выводы, определяющие и подытоживающие роман. Некрылов — признанный вождь, учитель, убегающий от учеников, но постоянно их плодящий и ими окруженный… Если не открыто враждебный революционной эпохе, то, во всяком случае, бесконечно ей чуждый, — он пытается создать… оплот против эпохи, сохранить по отношению к последней и ироническую дистанцию.
…Он требует отказа от голого отрицания… он видит, что время оттесняет их со своих позиций… «Товарищи, больше нельзя отшучиваться. Мы хотели обшутить современность, а правыми оказались те, которые не шутили». В этих словах смысл философии всей, смысл «Скандалиста»…
Б) Из статьи А.Старчакова (Известия. 1929. 12мая)
Читатель знаком с В.Кавериным по его книгам «Девять десятых судьбы», «Конец хазы». «Вечера на Васильевском острове» приобретают для читателя несколько особый интерес. Новая книга — иронический показ определенной общественной группы. Это реакционное крыло науки, упорно игнорирующее советскую общественность, литературная богема, отгорженная от живой жизни, поглощенная интересами своей узкой группы. Распад, антиобщественное настроение этой среды Каверин сумел показать достаточно остро в своих «Вечерах».
Но Каверин и сам обломок того же мира. Будучи объективным, он среди масок своей книги не должен был бы забыть и самого себя. Его книга не столько художественное произведение, сколько документ:
не случайно на титульном листе «Вечеров» мы не находим обычных определений: «роман», «повесть» и т. д. Каверин не знает или не хочет знать иного мира, чем тот, который он изобразил в своих «Вечерах».
Это снижает значение его книги, низводит ее на уровень литературного пасквиля, как бы ни пытался отмежеваться от него Каверин.
В) Из статьи Фед. Иванова (Красная новь. 1929. № 5)
На первый взгляд это очень узко. Замкнутый, чрезвычайно специфический мирок ученых, занимающихся литературой, мирок, ограниченный рамками Ленинграда, является предметом изображения… Подчас живопись настолько портретна, что человек, причастный к литературной жизни последних лет, легко разгадает сходство литературных героев с действительностью. Особенно откровенна в этом смысле интерпретация основного героя произведения Виктора Некрылова. Здесь обнажается и не совсем привлекательная тенденция романа к сенсационной дешевке, к игре на склонности мещанской аудитории интересоваться закулисной стороной литературного быта.
Походит «Скандалист» Каверина на памфлет иронический, но не очень разящий, злой, но не очень точно направленный, памфлет без перспективы, без точно усвоенной цели, памфлет, в котором не столько ощущается разоблачение, сколько снисходительное сочувствие. Здесь одно очень характерно — необычайная узость художника…Роман с крохотной темой, очень близоруко рассмотренной, хочет выглядеть произведением значительным. «Скандалист» недаром является столь разорванным, капризно, почти конвульсивно построенным сооружением. Художник стремится создать иллюзию большого произведения, не имея для этого оснований.
…В «Скандалисте» многое идет от позы, ненужного выверта, своеобразной фетишизации литературной техники; но, внимательно всматриваясь, мы видим, что все это тяготеет к памфлету, к чисто внешней, грубо развлекательной тенденции романа. И в конечном счете все это оказывается накипью, которую можно снять. И тогда обнажается подводное и достаточно выразительное течение романа. Перед нами очень глубоко понятый образ лишнего человека. Опустошенные, бесцельные человеческие существования — вот настоящая и без всяких фокусов показанная драма, которая содержится в романе Каверина.
…Интерпретация лишнего человека дается в «Скандалисте» очень органически. От позы художник переходит к жесткой правде. Итак,
роман с внешностью хлесткого памфлета… оказывается романом о лишних людях. Подлинный смысл вещи, ее настоящее содержание раскрывается на фоне очень причудливой, пестрой и очень старательно размалеванной декорации… Драма лишних людей, драма разлагаемого мещанства находит в Каверине своего глубокого и проникновенного интерпретатора. Творчество художника с этой классовой трагедией теснейшим образом связано.
Г) Из статьи А.Бандеса (Книга и революция. 1929. № 5)
В книге В.Каверина изображена среда современной петербургской интеллигенции. Этим определением мы хотим сказать, что интеллигенты Каверина — люди весьма и весьма далекие от революции.
Один из героев «Скандалиста», наиболее близкий автору, подчеркивает равнодушие дорогих для него людей к вскормившей их революции и их стремление жить в «третьей» (не существующей сейчас) эпохе.
Несмотря на различие психологических типов и конкретных интересов, все три поколения каверинских литераторов и представителей литературной науки — одинаково чужды советской общественности, одинаково удручены жизнью. (…) Недовольство каверинских интеллигентов своей социальной практикой стремится разрешиться в бунте, но… бунт людей, погруженных в древние манускрипты, в лингвистические поиски и жонглирование пустым асоциальным словом, в действительности может проявиться только как мелкий скандал…Каверин, независимо от своей практической задачи написать памфлет на одну часть литераторов и расцветить фигуры других (формалистов), дал объективное показание о бытии значительной прослойки нашей интеллигенции как бытии «лишних» и никчемных для нашего культурного строительства людей.
Мещанский индивидуализм, идеология саботажа, ироническое отношение к общественности характеризуют героев Каверина.
Приложение № 4
А)…На ироническом сопоставлении старой системы мышления и наскоро усвоенной обывателем новой терминологии построена сатира Михаила Зощенко. Штампованный обывательский язык для него — конкретно ощутимый враг, против которого писатель ведет войну.
В его рассказах всегда налицо двойная ирония: внешняя и внутренняя. Внешняя относится к персонажам, внутренняя — к общелитературным шаблонам. И очень часто Зощенко напоминает скрипача, прижавшего ухо к инструменту, чтобы расслышать сквозную, ему одному доступную мелодию. Внутренняя ирония становится всепоглощающей. Она заглушает страстную ненависть к родимым пятнам прошлого — ту доброкачественную ненависть, которая сопутствует творческим удачам Зощенко…
Б) Из статьи Б.Этингина «Судьба одной интонации»
(Знамя. 1941. № 1)
…С 1922 по 1925 год вышло двадцать пять сборников рассказов Зощенко, принесших ему всесоюзную славу юмористического писателя. Тысячи людей были увлечены его рассказами. Их передавали по радио, рассказывали с эстрады, сообщали как случаи из собственной жизни, читали в трамваях и поездах…
В 1928 году Госиздат устроил книжный базар… В течение нескольких дней сами писатели должны были продавать свои книги… И самая большая толпа была около того киоска, в котором продавал Зощенко.
За прилавком стоял человек небольшого роста, с грустной улыбкой, с какой-то почти грациозной манерой держаться. Он произносил слова тихим голосом, как замечательно сказал В.Шкловский, с «манерой человека, который хочет очень вежливо кончить большой скандал». И вокруг него бурлила толпа, напиравшая и теснившаяся к киоску. Киоск трещал и угрожал рухнуть на виновника столпотворения. Казалось, что у всей этой толпы нет никакого другого устремления в жизни, кроме желания посмотреть на Зощенко и унести с собой от этого впечатления запас бодрости и веселья недели на две, по крайней мере.
…Таков был характер писательской славы Зощенко.
…Рассказы этого периода при их появлении в печати были встречены критикой с недоумением. Элементы подражания высоким классическим новеллам были окрашены в пародийные тона, но самый смысл этого пародирования оставался критике не ясен. Так возникли нарекания критики на беспредметное комикование, на то, что собственная философия автора — эпигонство интеллигентской грусти.
…К сожалению, если не считать написанную в 1928 году работу В.В.Виноградова, проза Зощенко до сих пор не была подвергнута лингвистическому анализу. А между тем изучение ее дало бы перво
степенной важности материал для раскрытия эволюции нашего просторечия с момента Октябрьской революции.
…Чем глубже делался Зощенко как писатель, тем более возникало нареканий со стороны читателей, ждущих от него развлекательных произведений…Так возникли разговоры о том, что у Зощенко есть произведения серьезные — «повести», а есть мелкожурнальная ерунда, не имеющая серьезного значения. На эти упреки Зощенко ответил демонстративным подчеркиванием убежденности в правильности своего пути: «Если бы я знал, что массовый читатель интересуется мною, я с удовольствием бы печатался на обертках конфет в миллионном тираже».
…Тема разоблачения интеллигентских иллюзий была исчерпана. Она открывала дорогу либо к пессимистическому мировоззрению, либо к новому кругу проблем, выражающему стремление писателя-сатирика найти пути для разработки в искусстве темы утверждения жизни. Этот второй путь и был избран Зощенко. Так вошла в его произведения новая центральная тема: оптимистическое утверждение жизни. Это… означало для Зощенко завершение целого периода его творческого развития…В единстве своего сатирического метода Зощенко сомкнул ножницы между «литературой» и «жизнью», показав сатирически реальную жизнь в свете норм высокой литературной культуры и, с другой стороны, сатирически показав высокие интеллигентские иллюзии как другую сторону мещанского «мира». Так он проверил литературу жизнью и жизнь литературой…Начался новый период, который с предыдущим связывало стремление Зощенко утвердить свой оптимизм…
Из статьи Ц.Вольпе «Двадцать лет работы М.Зощенко» (Литературный современник. 1941. № 3)
Приложение № 5
«Об одной вредной повести» (Большевик. 1944. № 2)
…Большое впечатление произвели на нас, ленинградских рядовых читателей, «Радуга» Василевской, «Непокоренные» Горбатова, «Фронт» Корнейчука, «Народ бессмертен» Гроссмана, произведения Николая Тихонова, Ал. Толстого. Во всех этих произведениях мы находили пламенный призыв к жизни и борьбе, непоколебимую веру в торжество нашего правого дела.
Иное, прямо противоположное, впечатление оставляет пошлая, антихудожественная повесть Зощенко «Перед восходом солнца», напечатанная на страницах журнала «Октябрь».
Повесть Зощенко чужда чувствам и мыслям нашего народа… Зощенко рисует чрезвычайно извращенную картину жизни нашего народа. Психология героев, их поступки носят уродливый характер.
Зощенко занят только собой. Зощенко пытается объяснить события своей жизни, опираясь на данные физиологии, забывая о том, что человек живет в обществе. Такое объяснение не только наивно, но и противоречит элементарным основам научного мировоззрения.
…Что же потрясло воображение писателя — современника величайших событий в истории человечества?
В ответ на это Зощенко преподносит читателю 62 грязных происшествия, 62 пошлых истории, которые когда-то, с 1912 по 1926 годы, его «взволновали».
…С отвращением читаешь пошлые рассказы о встречах с женщинами. У Зощенко они изображены лишенными морали и чести; они только и мечтают о том, как бы обмануть мужа, а потом и любовников.
…В дни Великой Отечественной войны, вспоминая войну 1914–1917 годов, Зощенко решил рассказать о том, как медленно резали солдаты свинью, о своем посещении проституток. Однако у писателя не нашлось ни одного гневного слова против немцев, не нашлось ни одного теплого слова о русском солдате.
Когда в этом море пошлости попадается такой островок, как встреча Зощенко с Горьким, автор и здесь остается верен себе: «Покашливая, Горький говорит о литературе, о народе, о задачах писателя. Он говорит интересно, даже увлекательно, но я почти не слушаю его». Зощенко действительно не слушал и не услышал Горького, говорившего о писателе-гражданине, о его долге перед народом! Вся повесть проникнута презрением автора к людям. Весь мир кажется Зощенко пошлым. Почти все, о ком пишет Зощенко, — это пьяницы, жулики и развратники. Это грязный плевок в лицо нашему читателю. Повесть наполнена персоной самого Зощенко. «Люди пошлы. Их поступки комичны. Я не баран из этого стада», — так относился Зощенко к народу уже в 18 лет. Это хамски-пренебрежительное отношение к людям он пропагандирует в своей повести, клевеща на наш народ, извращая его быт, смакуя сцены, вызывающие глубокое омерзение. Нет возмож ности на страницах советской печати даже передать содержание такого гнусного рассказа Зощенко, как «Умирает старик», где темой является изображение похоти умирающего.
…Приходится удивляться, как же могло случиться, что ленинградский писатель ходил по нашим улицам, жил в нашем прекрасном городе и нашел для своего творчества только никому не нужное, чужое, забытое. Тряпичником бродит Зощенко по человеческим помойкам, выискивая что похуже…Повинуясь темному желанию, он притягивает за волосы на сцену каких-то уродов, взбесившихся барынек, тянущих жребий, кому остаться с больным отцом. Он упорно замалчивает все то хорошее, от чего пропали бы у любого настоящего человека хандра и меланхолия.
Видимо, автор этой повести находил время потолкаться по пивным, но не нашел в жизни и часа, чтобы побывать на заводах.
Противно читать повесть. Непригляден и сам автор. Напрасно мы думали в свое время, что Зощенко искал заплеванного обывателя, стремясь показать его как умирающую частицу давно забытого прошлого…В Советской стране немного найдется людей, которые в дни борьбы за честь и независимость нашей родины нашли бы время заниматься «психологическим ковыряньем», изучая собственную персону. Советским людям скучать некогда, а рабочим и крестьянам никогда и не были свойственны такие «недуги», в которых потонул Зощенко.
Как мог написать Зощенко эту галиматью, нужную лишь врагам нашей родины?
Хочется спросить и редколлегию «Октября» (т. Ильенкова, Панферова, Павленко и других), для какого читателя предназначали они эту повесть? Сам Зощенко пишет, что она предназначена для людей, которые имеют свойства, близкие ему.
Что это за свойства? Апатия к жизни, меланхолия, самокопание, грязное стремление к женщине, презрительное отношение к людям?
…Зощенко, чувствуя, что советский читатель отвергнет эти грязные его писания, пытается словчить… Он перешел к изобретательству, как бы выдать свою повесть за «актуальное» произведение…Но советские люди безошибочно определяют все то, что действительно помогает им бороться с фашизмом, и Зощенко не удалось сбить их с толку.
…Пусть лучше Зощенко рассказывал бы нам, где, в каких произведениях он учит любить свою родину, ненавидеть ее врагов…
Писателю Зощенко не мешал в работе артиллерийский обстрел…Возьмите пример с наших любимых писателей — Н.Тихонова и других мужественных певцов героической обороны Ленинграда. Они-то знают, что такое обстрел, и под грохот орудийного огня пишут то, что нужно людям, что становится любимым. Завоевать любовь читателей правдой, а не пошлятиной — долг советского писателя.
Если бы Зощенко усвоил эту мысль, ленинградцам не пришлось бы испытывать чувство стыда за писателя, работавшего ранее в Ленинграде.
Мы твердо уверены, что в нашей стране не найдется читателей для 25 тыс. экземпляров повести Зощенко.
Редколлегия журнала «Октябрь» допустила преступную небрежность, поместив в наше время на страницах журнала это пошлое и вредное произведение.
В. Горшков, Г. Ваулин, Л.Рутковская, П.Большаков
Приложение № 6
В ЦК партии А.С.Щербакову писателя М.М.Зощенко
ЗАЯВЛЕНИЕ
Мою книгу «Перед восходом солнца» я считал полезной и нужной в наши дни. Но печатать ее не стремился, полагая, что книга эта не массовая, ввиду крайней ее сложности. Высокая, единодушная похвала многих сведущих людей изменила мое намерение.
Дальнейшая резкая критика смутила меня — она была неожиданной. Тщательно проверив мою работу, я обнаружил, что в книге имеются значительные дефекты. Они возникли в силу нового жанра, в каком написана моя книга. Должного соединения между наукой и литературой не произошло. Появились неясности, недомолвки, пробелы. Они иной раз искажали мой замысел и дезориентировали читателя. Новый жанр оказался порочным. Соединять столь различные элементы нужно было более осмотрительно, более точно.
Два примера:
1. Мрачное восприятие жизни относилось к болезни героя. Освобождение от этой мрачности являлось основной темой. В книге это сделано недостаточно ясно.
2. Труд и связь с коллективом во многих случаях приносят больше пользы, нежели исследование психики. Однако тяжелые формы психоневроза не излечиваются этим методом. Вот почему показан метод клинического лечения. В книге это не оговорено.
Сложность книги не позволила мне (и другим) тотчас обнаружить ошибки. И теперь я должен признать, что книгу не следовало печатать в том виде, как она есть.
Я глубоко удручен неудачей и тем, что свой опыт произвел несвоевременно. Некоторым утешением для меня является то, что эта работа была не основной. В годы войны я много работал и в других жанрах. Сердечно прошу простить меня за оплошность — она была вызвана весьма трудной задачей, какая, видимо, была мне не под силу.
Я работаю в литературе 23 года. Все мои помыслы были направлены на то, чтобы сделать мою литературу в полной мере понятной массовому читателю. Постараюсь, чтобы и впредь моя работа была нужной и полезной народу. Я заглажу свою невольную вину.
В конце ноября я имел неосторожность написать письмо т. Сталину. Если мое письмо было передано, то я вынужден просить, чтобы и это мое признание стало бы известно тов. Сталину. В том, конечно, случае, если Вы найдете это нужным. Мне совестно и неловко, что я имею смелость вторично тревожить тов. Сталина и ЦК.
Приложение № 7
РЕЗОЛЮЦИЯ ПРЕЗИДИУМА ПРАВЛЕНИЯ СОЮЗА СОВЕТСКИХ ПИСАТЕЛЕЙ ОТ 4 СЕНТЯБРЯ 1946 ГОДА
Постановление ЦК ВКП(б) от 14 августа с.г. «О журналах “Звезда” и “Ленинград”», совершенно правильно указывающее на идейные провалы в работе редакций ленинградских журналов, крупнейшие недостатки в жизни писательских организаций и извращения в практике работы правления ССП, является важнейшим документом нашей партии, определяющим боевую программу дальнейшей работы правления ССП и всех писательских организаций страны.
Абсолютно правильно указание ЦК на то, что правление ССП и его председатель тов. Н.Тихонов не приняли никаких мер для улучшения работы журналов «Звезда» и «Ленинград» и не только не вели борьбы с вредными влияниями Зощенко, Ахматовой и им подобных несоветских писателей на советскую литературу, но даже попустительствовали проникновению в журналы чуждых советской литературе тенденций и нравов. Систематическое появление на страницах журналов — органов Союза писателей — пошлых и злобных пасквилей Зощенко на советских людей и советские порядки, печатание пустых, безыдейных стихов Ахматовой, пропитанных духом упадничества и пессимизма, явилось прямым содействием бездеятельности правления Союза писателей, отсутствия большевистской принципиальности, политической остроты и ответственности за порученное дело.
Правление Союза, редакции журналов, руководители издательств, литературные критики не сделали надлежащих выводов из данного журналом «Большевик» анализа писательского облика Зощенко, человека, чуждого советской литературе, постыдно безучастного к делу советского народа даже в годы Великой Отечественной войны.
…Несмотря на это, несмотря на очевидный вред «творчества» этих несоветских писателей для дела воспитания нашего народа, и в первую очередь молодежи, их писания появлялись в печати. Ленинградское отделение Гос. издательства в 1946 году выпустило книгу пошлых рассказов Зощенко, где был напечатан и рассказ «Приключения обезьяны», полный антисоветских выпадов (редактор С.Спасский). В «Библиотеке “Огонька”» в Москве большим тиражом вышла книга Зощенко с тем же рассказом (редактор А.Суриков).
Стихи Ахматовой печатались не только в ленинградских, но и в московских журналах «Знамя» и «Огонек».
Орган правления ССП «Литературная газета» нашла возможным напечатать 24 ноября 1945 года интервью Ахматовой и ее портрет, а выступления Ахматовой, допущенные президиумом ССП, прошли в обстановке незаслуженного восхваления ее творчества.
…Необходим коренной перелом в идейной жизни и работе Союза писателей.
…В качестве ближайших практических мероприятий президиум считает необходимым:
1. Освободить тов. Тихонова Н.С. от обязанностей председателя правления Союза советских писателей.
2. Созвать в октябре пленум правления ССП для обсуждения перестройки работы Союза в соответствии с указаниями ЦК ВКП(б).
3. Рекомендовать правлениям республиканских союзов и областным отделениям ССП провести в начале сентября собрания писателей для обсуждения постановления ЦК. Командировать в крупнейшие организации членов правления ССП для оказания практической помощи в осуществлении указаний ЦК. В этот же период провести общемосковское собрание писателей.
4. В ближайшее же время обсудить доклады редакций журналов «Октябрь», «Знамя», «Новый мир», редакции «Литературной газеты» и издательства «Советский писатель» под углом практического осуществления ими постановления ЦК. Помочь журналу «Звезда» и ленинградскому отделению ССП в кратчайший срок осуществить радикальную перестройку на основе указаний ЦК.
5. Коренным образом перестроить всю систему работы Союза писателей по подготовке молодых литературных кадров. Помочь работе Литературного института, создав благоприятные условия для учебной и творческой жизни в нем и обеспечив систематическое влияние президиума Союза на деятельность института.
6. Президиуму Союза разработать мероприятия и обсудить вопрос об обеспечении теоретического роста и политической закалки критических кадров и создания надлежащих условий для их работы.
7. Исключить Зощенко М.М. и Ахматову A.A. из Союза советских писателей, как не соответствующих в своем творчестве требованиям параграфа 2 Устава Союза, гласящего, что членами Союза могут быть писатели, «стоящие на платформе советской власти и участвующие в социалистическом строительстве».
Президиум Союза призывает всех писателей сплотиться вокруг решения задач, поставленных ЦК ВКП(б), и заверяет ЦК партии и товарища Сталина в том, что писательские организации устранят вскрытые недостатки и по-большевистски выполнят постановление ЦК ВКП(б).
Приложение № 8
ПИСЬМО К СОВЕТСКОМУ ПРАВИТЕЛЬСТВУ МИХАИЛА БУЛГАКОВА
Я обращаюсь к правительству СССР со следующим письмом.
После того, как все мои произведения были запрещены, среди многих граждан, которым я был известен как писатель, стали раздаваться голоса, подающие мне один и тот же совет: сочинить коммунистическую пьесу (в кавычках я привожу цитаты), а кроме того, обратиться к Правительству СССР с покаянным письмом, содержащим в себе отказ от моих прежних взглядов, высказанных в моих прежних произведениях, и уверения в том, что отныне я буду работать как преданный советской власти человек, как преданный идее коммунизма писатель-попутчик». Цель: спасти себя от гонений, нищеты и неизбежной гибели в финале. Этого совета я не послушался. Навряд ли мне удалось бы предстать перед правительством в выгодном свете, написав лживое письмо, представляющее собой неопрятный и к тому же наивный политический курбет. Попыток же сочинить коммунистическую пьесу я даже не производил, зная заведомо, что такая пьеса у меня не выйдет.
Созревшее у меня желание прекратить мои писательские мучения заставляет меня обратиться к правительству СССР с письмом правдивым.
Не * *
Произведя анализ моих альбомных вырезок, я обнаружил в прессе СССР за 10 лет моей литературной работы 301 отзыв обо мне. Из них похвальных было три, враждебно-ругательных — 298.
Последние 298 представляют собой зеркальное отражение моей писательской жизни.
Героя моей пьесы «Дни Турбиных» Алексея Турбина печатно назвали «сукиным сыном», а автора пьесы рекомендовали как «одержимого собачьей страстью».
Обо мне писали как о «литературном уборщике», подбирающем объедки после того, как «наблевала дюжина гостей».
Писали так: «Мишка Булгаков, кум мой, тоже, извините за выражение, писатель, в залежалом мусоре шарит… Что это, спрашиваю, братишка, мурло у тебя… Я человек деликатный, возьми да хрясни его по затылку. Обыватель. Мы без Турбиных, вроде как бюстгальтер собаке, без нужды. Нашелся Турбин, нашелся сукин сын, чтоб ему ни сборов, ни успеха!» (Жизнь искусства, № 44, 1927.)
Писали о Булгакове, который чем был, тем и остался: новобуржуазным отродьем, брызжущим слюной на рабочий класс и его коммунистические идеалы (Красный пролетарий, 14.10.1926). Сообщали, что мне «нравится атмосфера собачьей свадьбы вокруг какой-то рыжей жены приятеля» (Луначарский, Известия, 8.10.1926) и что от моей пьесы «Дни Турбиных» идет ложь (стенограмма совещания при агитпропе в мае 1927 г.) и т. д. Спешу сообщить, что цитирую я не с тем, чтобы жаловаться на критику или вступать в какую-нибудь полемику. Моя цель гораздо серьезнее.
Я доказываю с документами в руках, что вся пресса в СССР, а с ней вместе и все учреждения, которым поручен контроль репертуара, в течение всех лет моей литературной работы единодушно и с необыкновенной яростью доказывали, что произведения М.Булгакова в СССР не могут существовать.
И я заявляю, что пресса СССР совершенно права.
Отправной точкой моего письма служит мой памфлет «Багровый остров». Вся критика СССР без исключения встретила мой памфлет заявлением, что пьеса «бездарно убога» и что она представляет собой «пасквиль на революцию». Единодушие было полное. Но нарушено оно было внезапно и совершенно удивительно. В 12-м номере «Репертуарного бюллетеня» за 1928 год появилась рецензия П.Новицкого, в которой было сообщено, что «Багровый остров» интересная и остроумная пародия, в которой встает зловещая тень Инквизитора, подавляющего художественное творчество, культивирующего рабские, подхалимские, нелепые драматические штампы, стирающие личность актера и писателя, что в «Багровом острове» идет речь о зловещей мрачной силе, воспитывающей идиотов, подхалимов и панегиристов.
Сказано было, что если такая мрачная сила существует, негодование и злое остроумие буржуазного драматурга оправданно.
Позволительно спросить — где истина? Что же, в конце концов, «Багровый остров» — убогая бездарная пьеса или это остроумный памфлет? Истина заключается в рецензии Новицкого. Я не берусь судить, насколько моя пьеса остроумна, но я сознаюсь в том, что в ней действительно встает зловещая тень, и это тень ГЛАВНОГО РЕПЕРТУАРНОГО КОМИТЕТА. Это он воспитывает идиотов, панегиристов и запуганных «услужающих». Это он убивает творческую мысль. Он губит советскую драматургию, и он погубит ее.
Я не шепотом в углу выражал свои мысли. Я заключил их в драматургический памфлет на сцене. Советская пресса, заступаясь за Главрепертком, написала, что «Багровый остров» — это пасквиль на революцию. Это несерьезный лепет.
Пасквиля на революцию в ней нет по многим причинам, из которых я, за недостатком места, укажу только одну: ПАСКВИЛЬ НА РЕВОЛЮЦИЮ ВСЛЕДСТВИЕ ЧРЕЗВЫЧАЙНОЙ ГРАНДИОЗНОСТИ ЕЕ НАПИСАТЬ НЕВОЗМОЖНО. Памфлет не есть пасквиль, а Главрепертком не революция.
Но когда германская печать пишет, что «Багровый остров» — это «первый в СССР призыв к свободе печати» («Молодая гвардия», № 1, 1929) — она пишет правду. Я в этом сознаюсь. Борьба с цензурой, какая бы она ни была и при какой бы власти она ни существовала, — мой писательский долг, так же, как и призывы к свободе печати. Я горячий поклонник этой свободы и полагаю, что если бы кто-нибудь из писателей задумал бы доказать, что она ему не нужна, он уподобился бы рыбе, публично уверяющей, что ей не нужна вода.
Вот одна из черт моего творчества, и ее одной совершенно достаточно, чтобы мои произведения не существовали в СССР. Но с первой чертой в связи и все остальные, выступающие в моих сатирических повестях: черные и мистические краски (я — мистический писатель), в которых изображены бессмысленные уродства нашего быта; яд, которым пропитан мой язык, глубокий скептицизм в отношении революционного процесса, происходящего в моей отсталой стране и противопоставлении ему Великой Эволюции, и самое главное — изображение страшных черт моего народа, тех черт, которые задолго до революции вызывали глубочайшие страдания моего учителя Салтыкова-Щедрина.
Нечего и говорить, что пресса СССР и не подумала серьезно отметить все это, занятая малоубедительными сообщениями о том, что сатира Булгакова — «клевета».
Один лишь раз в начале моей известности было замечено с оттенком как бы высокомерного удивления: «Булгаков хочет стать сатириком нашей эпохи» («Комсомольская правда», № 6, 1925).
Увы, тут глагол «хотеть» напрасно взят в настоящем времени. Его надлежит перенести в плюсквамперфектум: М.Булгаков стал сатириком как раз в то время, когда никакая настоящая (проникающая в запретные зоны) сатира в СССР абсолютно немыслима. Не мне выпала честь выразить эту криминальную мысль в печати. Она выражена с совершеннейшей ясностью в статье В.Блюма (№ 6 ЛГ), и смысл этой статьи блестяще и точно укладывается в одну формулу: всякий сатирик в СССР посягает на советский строй.
Мыслим ли я в СССР?
И, наконец, последние мои черты в погубленных пьесах «Дни Турбиных», «Бег» и в романе «Белая гвардия»: упорное изображение русской интеллигенции как лучшего слоя в нашей стране. В частности, изображение интеллигентско-дворянской семьи, волею непреложной исторической судьбы брошенной в годы гражданской войны в лагерь белой гвардии, в традициях «Войны и мира». Такое изображение вполне естественно для писателя, кровью связанного с интеллигенцией.
Но такого рода изображения приводят к тому, что автор их в СССР, наравне со своими героями, получает, — несмотря на свои великие усилия стать над красными и белыми, — аттестат белогвардейца-вра-га и, получив его, как всякий понимает, может считать себя конченым человеком в СССР.
Ныне я уничтожен. Уничтожение это было встречено советской общественностью с полной радостью и названо «достижением». Р.Никель, отмечая мое уничтожение («Известия», 15.9.1929), высказал либеральную мысль: «…Мы не хотим этим сказать — имя Булгакова вычеркнуто из списков советских драматургов». И обнадежил зарезанного писателя словами, что «речь идет о его прошлых драматургических произведениях». Однако жизнь в лице Главреперткома показала, что либерализм Никеля ни на чем не основан. 18 мая 1930 года я получил из Главреперткома бумагу, лаконично сообщавшую, что не прошлая, а новая моя пьеса «Кабала святош» («Мольер») к представлению не разрешена.
Скажу коротко: под двумя строчками казенной бумаги погребена работа в книгохранилищах, мои репетиции, пьеса, получившая от квалифицированных театральных специалистов бесчисленные отзывы как блестящая пьеса. Никель заблуждается. Погибли не только мои прошлые произведения, но и настоящие, и все будущие. И лично я, своими руками, бросил в печку черновик романа о дьяволе, черновик комедии и начало второго романа «Театр».
Все мои вещи безнадежны.
Я прошу советское правительство принять во внимание, что я не политический деятель, а литератор, что всю мою продукцию я отдал советской сцене. Я прошу обратить внимание на следующие два отзыва обо мне в советской прессе: оба они исходят от непримиримых врагов моих произведений, и поэтому они очень ценны. В 1925 году было написано: «Появляется писатель, не рядящийся даже в попутнические цвета» (Авербах, «Известия», 20.9.1925). «Талант его столь же очевиден, как и социальная реакционность его творчества» (Никель, «Известия», 15.1.1929).
Я прошу принять во внимание, что невозможность писать равносильна для меня погребению заживо.
Я прошу правительство СССР приказать мне в срочном порядке покинуть пределы СССР.
Я обращаюсь к гуманности Советской власти и прошу меня, писателя, который не может быть полезен у себя в отечестве, великодушно отпустить на свободу.
Если же и то, что я написал, не убедительно и меня обрекут на пожизненное молчание в СССР, я прошу советское правительство дать мне работу по специальности и командировать меня в театр на работу в качестве театрального режиссера. Я предлагаю правительству СССР совершенно честного, без всякой тени вредительства, специалиста-режис-сера и актера, который берется добровольно ставить любую пьесу, начиная с шекспировских пьес и вплоть до пьес сегодняшнего дня. Если меня не назначат режиссером, я прошусь на должность рабочего сцены.
Я прошу правительство поступить со мной как оно найдет нужным, но как-нибудь поступить, потому что у меня, драматурга, написавшего 5 пьес, известного в СССР и за границей, налицо в данный момент — нищета, улица и гибель.
М. Булгаков 1930
Приложение № 9
А) Из статьи В.Бакинского «В.Каверин — “Художник неизвестен”» (Октябрь. 1932. № 2)
«Художник неизвестен» В.Каверина относится к числу произведений, свидетельствующих о попытках активизации буржуазной литературы, попытках буржуазного реставраторства в искусстве.
…Шпекторова автор представляет читателю как материалиста и практика. Решив, что приверженность к «штанам» еще не вскрывает сущности этого «строителя социализма», автор решается говорить без обиняков.
«…Он был врожденный материалист, никогда не видевший существенной разницы между человеческим мышлением и горением обыкновенной электрической лампы».
Дав столь «блестящее» определение материализма, автор предоставляет самому читателю догадываться, чего больше в этом определении: злостной пасквильности или просто невежества.
Некоторую противоположность Шпекторову представляет Архимедов, хотя между ними много общего.
Если Шпекторов, по мысли автора, — «практик», «материалист», то Архимедов — романтик…Иллюзии занимают немаловажное место в его поведении. И не только иллюзии, но и просто странности.
Но это-то и характерно как для самого Архимедова, так и для всего романа. Способ, каким автор рисует Архимедова и всех остальных персонажей, вскрывает существо его творческой работы, его творческого метода…Чутье материала — вот чем руководится художник.
На новой основе возникают представления, как соотносятся они с действительностью — Каверин не дает специальной формулировки на этот вопрос. Но сама повесть служит ответом на него.
…Как творит художник? Что определяет, выражаясь языком Каверина, чутье материала?
Творчество стихийно и хаотично — отвечает Каверин. В искусстве господствует случайность.
Художник лишен какого-либо критерия в подходе к материалу. Искусство похоже на перемешанные в кинофильме случайно заснятые кадры. Художник — импрессионист: он заносит на полотно все, что видит его глаз, и лишь из случайного сочетания фигур, мазков, деталей рождается яркое и подлинно художественное произведение, дающее новое зрение на предмет, явление.
Таков один из основных тезисов Каверина. Сообразно с этой теорией стихийничества, импрессионизма и субъективизма построена и повесть.
Клочки воспоминаний о бароне Брамбеусе, обрывки фраз из речей Архимедова, внезапно пришедшие в голову афоризмы, неожиданное сопоставление жены Архимедова с женщинами, пророчествовавшими в Иерусалиме в дни его гибели, — все это, по мнению автора, должно входить в повесть, определить состав ее.
Но это субъективистское представление о роли художника и о сущности художественного творчества, почерпнутое Кавериным из откровенно буржуазных, реакционных теорий формализма, не вскрывает еще всей концепции Каверина, всех его идейных и творческих установок. Самое главное, что определяет его взгляды, заключается в том, что для него искусство противоположно действительности.
Искусство — вымысел, бред, фантастика, отталкивающаяся от действительности. Искусство — театр чудаков, где отношения между людьми предстают в совершенно необычной и нереальной форме. В этом смысл фигуры Архимедова и остальных персонажей. Архиме
дов ведет разговор с памятником Лассаля, мечтает о том, чтобы «перекрасить мир».
…Каково назначение фантастики и условностей, этого «смещения законов времени и пространства»?
Оно состоит в том, что, по замыслу автора, через фантастику и игру люди преодолевают действительность, и именно современную действительность, — уходят от нее.
Авторская мотивировка этого «преодоления» состоит в том, что этим путем люди приобретают те подлинные человеческие чувства, которые жизнь у них отняла.
Итак, мир полон лицемерия и подлости, и нужно уйти в мир детских впечатлений, в область снов и фантасмагорий, чтобы стать искренним и честным.
Вот какова та «философия», которая определяет отношение Каверина к советской действительности (ибо в повести идет речь именно о ней).
Изображение советской действительности как мира «скуки и лицемерия», призыв «спасаться» от нее — отражают отношение к советской действительности представителей гибнущих классов, непримиримо враждебных революции, злобствующих против нее, не могущих переносить торжества социалистического строительства, «протестующих» против него. Призыв «уйти» в мир иллюзий, попытки представить советскую действительность как господство «подлости и лицемерия» есть форма активного сопротивления классового врага, сопротивления всеми средствами и методами.
Произведения типа «Художник неизвестен» специфическими средствами «обосновывают» это сопротивление. Сам автор — Каверин — выступает глашатаем этой буржуазной непримиримой, враждебной пролетариату идеологии.
…Теорию самоцельности и самоценности искусства Каверин нарочито подчеркивает, сопоставляя последнее с жизнью.
Архимедов ходит по городу и ищет цвета.
«Утконос» в совхозе, как и Архимедов в Ленинграде, утверждает, «что серый цвет несовместим с торжеством социализма»…Суть этой тарабарщины в том, чтобы поставить самое несущественное, относящееся к области зрительных впечатлений, рядом с такими понятиями исключительного, всеобъемлющего значения, как понятие социализма, и принизить последнее, свести его на уровень смешного.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.