Призрак новой России

Призрак новой России

Новая российская государственная система просуществовала недолго и осталась во многом неизученной.

Император по-прежнему сохранял исполнительную власть, но в области законодательства и финансовой Дума обладала большими правами. Никакой новый закон, а также отмену старого нельзя было осуществить без согласия обоих законодательных учреждений – Государственной Думы и Государственного совета. Точно такой же порядок существовал и для новых ассигнований, налогов, займов. Если новый бюджет не утверждался, оставался в силе старый.

Государственный совет наполовину назначался императором, наполовину избирался: духовенством – 6 человек, земскими собраниями – 34, дворянскими обществами – 18, академией и университетами – 6, купечеством и промышленниками – 12, съездами землевладельцев Царства Польского – 6, губерниями, где не было земств, – 16.

Общество по сравнению с периодом до 17 октября 1905 года получило новые права.

Изменилось положение печати. Была отменена предварительная цензура, исчезли запретные темы. Арест отдельных номеров газет или журналов мог проводиться только по решению присутствия по делам печати, закрытие органов печати – только по решению суда. Открыто выходили ежедневные оппозиционные газеты, от кадетских до социал-демократических. Даже Ленин и Троцкий, будучи в эмиграции, печатались в российских легальных журналах. Разумеется, не разрешались прямая революционная агитация, призывы к восстанию, богохульство, оскорбление власти.

В новых условиях изменилось и политическое влияние царя. Теперь он не мог быть «своим собственным премьером». Активно работал Совет министров и его председатель. Но взаимоотношения Николая II и Столыпина не были безоблачными. Как свидетельствует С. С. Ольденбург в книге «Царствование Императора Николая II», «новый порядок вещей во многом не соответствовал Его идеалам, но Государь сознательно остановился на нем в долгом и мучительном искании выхода из трагических противоречий русской жизни». За этим признанием угадывается причина охлаждения Николая к Столыпину, последовавшая после стабилизации политической обстановки.

* * *

3 июня было последним днем революции. Снова, как и год назад, кадетская партия собралась в Финляндии на экстренный съезд, вынесла резолюцию протеста, но подавляющим большинством отклонила предложение бойкотировать новые выборы.

Партия октябристов («Союз 17 октября»), поддерживавшая Реформатора, заявила: «Мы с грустью должны признать, что возвещенное манифестом 3 июня изменение избирательного закона осуществлено не тем путем, который предусмотрен основными законами, но оценку этого факта считаем преждевременной, а его необходимость – прискорбной». Виноватыми в перевороте октябристы считали левые партии.

П. Б. Струве в «Биржевых ведомостях» упрекал, наоборот, кадетов за то, что они не сумели отмежеваться от левых. А либеральный «Вестник Европы» признавал за государством право отступать в случае необходимости от законодательной нормы.

3 июня стало последним днем революции, потому что отныне не существовало коалиции оппозиционных сил (земства, городские самоуправления, торговцы, промышленники, интеллигенция). Теперь эти силы утратили единство.

Выборы в земские и городские органы самоуправления показали изменение общественных настроений. Еще в 1906 году они давали все более консервативные результаты. Газеты свидетельствовали, что «средний класс» предпочитал Столыпина. В июне, уже после манифеста екатеринославский губернатор А. М. Клингенберг писал: «Два года смуты отрезвили до неузнаваемости большинство капиталистов».

Но было еще одно обстоятельство – сами реформы.

Посмотрите, как думали промышленники перед реформами. В 1905 году в записке петербургских заводчиков и фабрикантов на имя министра финансов В. Н. Коковцова говорилось: «Промышленность не может процветать там, где народ бедствует». Это прямая перекличка с мыслью Столыпина об основе могущества государства.

Еще одна болячка промышленности – излишняя регламентация ее деятельности. В том же 1905 году железо-заводчики писали Витте: «Проявление частной промышленной инициативы у нас крайне стеснено. Акционерное дело, железнодорожное строительство, земельный, городской и коммерческий кредит – все это в России продукт правительственного усмотрения, а не следствие свободно развивающейся народной жизни. После этого неудивительно, что нужды нашей промышленности на различных съездах выливаются почти исключительно в ряд многочисленных ходатайств перед правительством и лишены начал самодеятельности и самопомощи» (Цит. по: Рыбас С., Тараканова Л. Указ. соч. С. 119).

С этой запиской перекликается мнение уральских промышленников: «В России нет ни твердо обеспеченного правопорядка, ни гражданской свободы и удовлетворительного законодательства и в этом лежит главная причина тех неурядиц, которые приходится переживать нашей промышленности».

О чем говорить, если к началу периода реформ действовали, например, такие законы, согласно которым «хозяину дозволялось унимать приказчика мерами домашней строгости».

Появление на исторической сцене Столыпина совпало с осознанием промышленниками своих нужд. Главная нужда – отсутствие правовых основ, удушение самодеятельности. Даже одна отмена Реформатором обязанности крестьян и мещан в случае отлучки из дома получать в полиции «виды на жительство» устранила самое широкое стеснение населению заниматься предпринимательством. Его курс – на инициативу – был понятен всем.

Старая Россия стала обновляться, что привело к выравниванию положения. Более того, во время выборов в Третью Думу, проходивших в сентябре-октябре, лидер кадетской партии П. Н. Милюков выступил в газете «Речь» с резкой критикой крайне левых: «Всей этой нашей деятельностью мы приобрели право сказать теперь, что, к великому сожалению, у нас и у всей России есть враги слева… Те люди, которые разнуздали низкие инстинкты человеческой природы и дело политической борьбы превратили в дело разрушения, суть наши враги… И мы сами себе враги, если бы по каким бы то ни было соображениям захотим непременно, по выражению известной немецкой сказки, тащить осла на собственной спине».

Решительно сказано!

Вспомним Первую Думу, где о сотрудничестве с правительством не могло быть и речи, и сравним с нею новых депутатов, избранных на платформе именно сотрудничества, – результат весьма красноречивый.

Из 442 депутатов примерно 300 представляли октябристов и правых. Успех Столыпина, казалось, был полный. На самом деле это было далеко не так. И вскоре Столыпин убедился в этом.

Но сразу после выборов он был полон надежд, просил Николая принять депутатов, на что тот предусмотрительно возразил, проявив большую дальновидность.

С весны Столыпин уже не жил в Зимнем дворце, где чувствовал себя взаперти, а переехал на Елагин остров, в дом, в котором раньше жил Александр III. Атмосферой прошлого спокойного царствования здесь дышали все постройки в классическом стиле, высокие вековые деревья парка, светлые лужайки. Сам Столыпин часто гулял по парку, а младшие дети лазили по деревьям, откуда их порой приходилось снимать пожарным. По сравнению с крепостью Зимнего это была свобода. Только колючая проволока, вдоль которой ходили часовые и полицейские, предостерегала от иллюзий.

А то, что у Реформатора были иллюзии, – не вызывает сомнений. Первые дни работы Третьей Думы показали, что он неожиданно отстал от перемен.

Октябристы предложили послать правительственный адрес государю императору от имени всей Думы. Казалось бы, вполне рядовой эпизод, и никто не предполагал, что он выльется в большой политический конфликт.

При составлении адреса вспыхнул спор: правые настаивали на включении в текст слова «самодержавие», а кадеты – на упоминании слова «конституция».

Решили организовать согласительную комиссию. Безрезультатно. И вот на общем собрании Думы 13 ноября началась полемика. Все понимали, что обсуждается не текст послания, а важнейший вопрос, какой строй в стране – самодержавный или конституционный.

Выступил А. И. Гучков, лидер октябристов. Смысл его речи – поддержка конституционной точки зрения, хотя формально он возражал против включения самого термина в текст.

Выступили правые, горячо отстаивали идею самодержавия.

Расхождение между правыми и центром обнаруживалось все глубже. Спор затянулся до поздней ночи. Разрешился он неожиданной перегруппировкой сил. Кадеты и прогрессисты предложили октябристам голосовать за их текст, если там не будет слова «самодержавие». Правые предложили озаглавить адрес: «Его Величеству Государю Императору, Самодержцу Всероссийскому». Это предложение не прошло. 212 голосов против, 146 – за. В результате адрес был принят большинством центра и левых. Правые направили царю свой адрес.

Это голосование переворачивало все ожидания Столыпина.

Кадетская «Речь» напечатала, что Дума «в ночь с 13 на 14 ноября положила грань межеумочному состоянию великой страны, и на 25-м месяце российской конституции объявила, что конституция в России действительно существует».

«Самодержавие погибло на Руси бесповоротно», – напечатал «Товарищ».

«Первая победа левых – неожиданная и громовая, – отмечал М. О. Меньшиков в «Новом времени». – Взамен неудачной осады власти начнут японский обход ея, – обход как будто совершенно мирный, лояльный, преданный – только позвольте связать вас по рукам и ногам!»

В словах публициста слышатся изумление и тревога. Что делать, если взамен революции в государстве объявляется новая сила, антиправительственная и антицаристская? Неужели это начало новой смуты?

Николай тоже был поражен, ведь Дума отвергла его титул, закрепленный в Основных законах.

Неужели из тупика мог быть только один выход? Военная диктатура?

Положение должен был спасать премьер-министр. Крах Думы был бы и крахом его политики, и Россия была бы ввергнута в новый хаос. Столыпин твердо стоял за развитие парламентского направления и не видел возможности избежать сотрудничества с новой Думой. Он встречается с октябристами, доказывает Гучкову, что тот совершает непоправимую ошибку – идет на союз с открытыми противниками власти, чем ослабляет возможность демократических перемен.

Александр Иванович Гучков был колоритнейшим деятелем времен упадка империи. Вот его портрет: выходец из старообрядческой купеческой семьи, любитель военных приключений, дуэлянт, офицер пограничной стражи на строительстве Китайско-Восточной железной дороги, участник Англо-бурской войны, лидер октябристов, сторонник конституционного строя, считавший, что для этого надо сотрудничать с властью, «врастать» в государственный организм без революционных потрясений.

Столыпин поставил перед ним вопрос: хотят ли октябристы, победившие на выборах, действовать под флагом сотрудничества с правительством, или они изменяют стратегию? Он мог идти навстречу Думе только до известного предела, не препятствующего реформам.

К тому же оба они, Гучков и Столыпин, понимали, что октябристы голосовали заодно с кадетами в азарте политической схватки, подменяя реальности своими мечтаниями. На самом же деле их путь лежал по центру, ни с левыми, ни с правыми. Неожиданность 13 ноября была порождена иллюзиями.

Иллюзии развеялись, и Столыпин предложил Гучкову отойти от деклараций, вернуться к здравому смыслу, пока волна борьбы не захлестнула партию.

Через три дня Столыпин выступил в Таврическом дворце с правительственным заявлением. Он продолжал путь реформ.

Потом развернулись дебаты, и ему пришлось снова выступить. Но уже было ясно – большинство с ним.

«Нас тут упрекали в том, что правительство желает в настоящее время обратить всю свою деятельность исключительно на репрессии, что оно не желает заняться работой созидательной, что оно не желает подложить фундамент права, – то правовое основание, в котором, несомненно, нуждается в моменты созидания каждое государство и тем более в настоящую историческую минуту Россия. Мне кажется, что мысль правительства иная. Правительство наряду с подавлением революции задалось задачей поднять население до возможности на деле, в действительности воспользоваться дарованными ему благами. Пока крестьянин беден, пока он не обладает личной земельной собственностью, пока он находится насильно в тисках общины, он остается рабом, и никакой писаный закон не даст ему блага гражданской свободы».

Здесь Столыпину стали аплодировать октябристы и правые, левые молчали.

Он продолжал, повторив мысли, уже высказанные в письме Толстому, и развил их:

«Мелкий земельный собственник, несомненно, явится ядром будущей мелкой земской единицы; он, трудолюбивый, обладающий чувством собственного достоинства, внесет в деревню и культуру, и просвещение, и достаток. Вот тогда только писаная свобода превратится и претворится в свободу настоящую, которая, конечно, слагается из гражданских вольностей и чувства государственности и патриотизма».

И снова раздались сильные аплодисменты в центре и справа, крики «браво». Левые молчали.

«Тут говорилось о децентрализации. Представитель Царства Польского говорил о необходимости для правительства, особенно в нынешнюю минуту, черпать силы не в бюрократической централизации, а в том, чтобы привлечь местные силы к самоуправлению с тем, чтобы они заполнили тот пробел, который неизбежно окажется у центральной власти, опирающейся только на бюрократию. Прежде всего скажу, что правительство против этого возражать не будет. Но должен заявить, что та сила самоуправления, на которую будет опираться правительство, должна быть всегда силой национальной… Децентрализация может идти только от избытка сил. Могущественная Англия, конечно, дает всем составным частям своего государства весьма широкие права, но это от избытка сил; если же этой децентрализации требуют от нас в минуту слабости, когда ее хотят вырвать и вырвать вместе с такими корнями, которые должны связывать всю империю, вместе с теми нитями, которые должны скрепить центр с окраинами, тогда, конечно, правительство ответит: нет!»

Аплодисменты стали раздаваться очень часто. Было ясно, что Столыпин окончательно вернул себе поддержку большинства. Кризис миновал.

«Я хочу еще сказать, что все те реформы, все то, что только что правительство предложило вашему вниманию, – ведь это не сочинено, мы ничего насильно, механически не хотим внедрять в народное сознание, – все это глубоко национально. Как в России до Петра Великого, так и в послепетровской России местные силы всегда несли служебные государственные повинности. Ведь сословия и те никогда не брали примера с Запада, не боролись с центральной властью, а всегда служили ее целям. Поэтому наши реформы, чтобы быть жизненными, должны черпать свою силу в этих русских национальных началах. Каковы они? В развитии земщины, в развитии, конечно, самоуправления, передачи ему части государственных обязанностей, государственного тягла – и в создании на низах крепких людей земли, которые были бы связаны с государственной властью. Вот наш идеал местного самоуправления, так же как наш идеал наверху – это развитие дарованного государем стране законодательного, нового представительного строя, который должен придать новую силу и новый блеск царской верховной власти… Правительство должно избегать лишних слов, но есть слова, выражающие чувства, от которых в течение столетий усиленно бились сердца русских людей. Эти чувства, эти слова должны быть запечатлены в мыслях и отражаться в делах правителей. Слова эти: неуклонная приверженность к русским историческим началам. Это противовес беспочвенному социализму, это желание, это страстное желание и обновить, и просветить, и возвеличить Родину, в противовес тем людям, которые хотят ее распада. Это, наконец, преданность не на жизнь, а на смерть царю, олицетворяющему Россию! Вот, господа, все, что я хотел сказать. Сказал, что думал и как умел».

По сути, 16 ноября депутаты услышали больше, чем полагалось. Столыпин во втором выступлении говорил уже не как премьер-министр, а как человек, осознающий свое положение последнего защитника империи, как последний римлянин.

В этой открытости были и сила его, и слабость. Он был чересчур героичен для политика капиталистической эпохи.

И буквально на следующий день в Думе случилось событие, вынудившее Столыпина забыть, что он глава правительства, отец шестерых детей, и послать вызов на дуэль.

День начался спокойно. Выступивший первым кадетский лидер П. Н. Милюков старался досадить правительству, но сбивался на мелочи, забывая главное – правительственную декларацию. Потом выступали Сагателян, Пуришкевич – и все было скучно, уже известно. Но вот вышел депутат Родичев.

О том, что случилось потом, было напечатано в газете «Новое время»:

«После небольшого перерыва на трибуну поднялся г. Родичев. Он начал с повторений доводов г. Маклакова, перешел на гражданские мотивы о патриотизме, национализме и заканчивал защитой польских интересов. Слова оратора: „Мы, любящие свое отечество… Мы, защищающие порядок…“ – вызвали смех на скамьях крайней правой, и оттуда в ответ часто слышались напоминания о выборгском воззвании. Выкрики с мест, не прекращающиеся, несмотря на неоднократные замечания председателя, видимо, еще сильнее взвинчивали г. Родичева; он становился все более и более резким, теряя самообладание, злоупотреблял жестикуляцией – и, не находя подходящих выражений, выбрасывал неудачные афоризмы.

Когда г. Родичев, вспоминая выражение Пуришкевича о «муравьевском воротнике», сказал, что потомки его назовут это «столыпинским галстуком», зал в одно мгновение преобразился. Казалось, что по скамьям прошел электрический ток. Депутаты бежали со своих мест, кричали, стучали пюпитрами; возгласы и выражения негодования сливались в невероятный шум, за которым почти не слышно было ни отдельных голосов, ни звонка председателя. Полукруг перед трибуной мгновенно наполнился депутатами, а сидевшие позади оказались в первых рядах.

– Долой, вон, долой!

– Не расстались со своим Выборгом! Выгнать его немедленно вон!..

– Нечестно, подло!.. Вы оскорбили представителя Государя…

– Мерзко, недостойно члена Думы, недостойно высокого собрания…

Крики неслись со всех сторон. Октябристы, умеренные, правые – все столпились около трибуны, к которой тянулись десятки рук, и казалось, что зарвавшегося, забывшегося г. Родичева моментально силою стащат с трибуны. Несколько человек уже стояло за пюпитрами секретарей, а г. Пуришкевич порывался бросить в г. Родичева стаканом.

Н. А. Хомяков начал было звонить, но, когда увидел, до какой степени разгорелись страсти, покинул трибуну и прервал заседание. За председателем удалились и остальные члены президиума.

Взволнованный, бледный П. А. Столыпин при первых же криках встал со своего места и, окруженный министрами, вышел из зала почти одновременно с Н. А. Хомяковым. За председателем Совета министров тотчас же поспешило несколько депутатов. Родичев все еще стоял на трибуне, краснел, бледнел, пробовал что-то говорить и затем будто замер, видя, что его выходкой возмущена почти вся Дума, за исключением, может быть, небольшой кучки лиц.

Наконец сквозь ряды депутатов к кафедре протискивается высокий старик, кадет г. Покровский, и прикрывает руками г. Родичева, который при несмолкавших криках: «вон», «долой», «вон» – спускается к своему месту и затем, окруженный кадетами, выходит в Екатерининский зал.

Едва трибуна освободилась, на нее вбегает г. Крупенский, стучит кулаками и переругивается с левыми. Г. Шульгин старается увести не в меру разгорячившегося депутата.

– По фракциям, по фракциям! – раздаются возгласы, и депутаты с шумом покидают зал.

– Два года не дают работать…

– Оставались бы себе в Выборге, коли не отучились ругаться…

– С первых шагов снова делают скандалы…

Это все больше голоса крестьян, которые более всех других были взволнованы и удручены скандальной выходкой и сыпали по адресу кадетов весьма нелестные замечания.

Сами кадеты только разводили руками и почти не находили оправданий для непонятного выступления своего лидера… Он не обобщал, а говорил лишь о потомках г. Пуришкевича, – только и могли сказать кадеты, видимо, крайне недовольные скандальным инцидентом.

Во время перерыва правые, умеренные и октябристы в своих фракционных заседаниях приходят к одинаковому решению: применить высшую меру наказания и исключить Родичева на пятнадцать заседаний.

Н. А. Хомяков, не желая допустить никаких прений, предвосхитил это; и Дума громадным большинством против 96 голосов левых, поляков и кадетов исключает г. Родичева на 15 заседаний.

Н. А. Хомяков перед этим с большим достоинством напоминает, что в руках депутатов священный сосуд, неприкосновенность которого каждый должен хранить, как самого себя.

Г. Родичев в большом смущении произносит свои извинения и просит верить в их искренность. Позднее раскаяние хотя и смягчает вину, но прискорбного, непозволительного факта не изменит. Если его и могло что сгладить, то разве те бурные овации, которые Дума под конец устраивает П. А. Столыпину, остававшемуся на своем месте до конца заседания.

Выходка г. Родичева произвела на всех депутатов тягостное впечатление.

– К чему это? Чем это объяснить? – спрашивали со всех сторон.

– Какое недостойное, возмутительное оскорбление!..

Депутаты волновались, не могли скрыть негодования, не находили оправданий, разводили руками и пеняли, главное, на то, что снова Думе ставятся препятствия при первых ее шагах.

– И зачем только все это говорят? – недоумевали крестьяне. Затем г. Индюков и г. Пуришкевич по целому часу говорили – что, от этого, мужицкий хлеб станет белее, что ли? Школы сами настроятся, разбои и грабежи прекратятся?..

– Они хотят в Думу эти пожары перенести…

– Много ли на пятнадцать заседаний!.. Я бы для острастки на всю сессию исключил, – разошелся какой-то депутат, недовольный, что в наказе нет высшей меры наказания.

Во время перерыва стало известно, что председатель Совета министров, взволнованный неожиданным оскорблением, потребовал от г. Родичева удовлетворения.

В комнату председателя Думы Н. А. Хомякова явились двое министров, г. Харитонов и г. Кауфман, и просили передать об этом г. Родичеву, который и не заставил себя ждать. Извинение происходило в присутствии министров, И. А. Хомякова и саратовского депутата И. И. Львова.

Г. Родичев признавался, что он совершенно не имел в виду оскорбить главу кабинета, что он искренне раскаивается в своих выражениях, которые не так были поняты, и просит его извинить.

– Я вас прощаю, – сказал П. А. Столыпин, и объяснение было окончено.

П. А. Столыпин, как передают, был при этом крайне взволнован, а г. Родичев казался совершенно подавленным.

Известие о том, что председатель Совета министров принял извинение, быстро облетело залы и внесло первое успокоение» (Цит. по: Рыбас С., Тараканова Л. Указ. соч. с. 128).

К этому эпизоду старшая дочь Столыпина добавляет, что отец не подал Родичеву руки и смерил его презрительным взглядом с головы до ног. Может быть, при этом вспомнил о том, что на дуэли в юности был убит его старший брат, или о пятигорской дуэли? Хотя вряд ли. Он знал, что Родичев понимает, что говорит неправду о «столыпинских галстуках», что это клевета в интересах партийной борьбы. Для Столыпина такое двоедушие было нестерпимым.

Но если бесстрастно посмотреть на случившееся, то бросится в глаза безрассудство, с которым Реформатор отнесся к выпаду Родичева. Оно по-человечески объяснимо и выдает его с головой.

История впоследствии проштемпелевала эти «галстуки», занесла их в наши школьные учебники. Точно так же, как и вагоны, созданные специально для удобного переселения крестьян из Европейской России в Сибирь, после, в 20—30-е годы, использовались для перевозки заключенных и тоже были историей соответственно перекрашены в «столыпинские», в тюремные. (А. И. Солженицын, с большим уважением относящийся к Реформатору, упоминает об этом в «Архипелаге ГУЛАГ».)

Итак, в результате бурных заседаний Дума повернула к мирной работе.

Хотя крайне правые (Союз русского народа) и левые смыкались в желании противостоять правительству, думское большинство твердо поддерживало его. Настроение большинства ярко выразилось при выборе комиссии Государственной обороны. Несмотря на предварительную договоренность о пропорциональных выборах, октябристы и правые заблокировали социал-демократов, трудовиков, поляков, кадетов, считая, что им опасно доверять военные тайны. Во главе комиссии встал Гучков.

Не надо думать, что Дума сделалась совсем послушной правительству. Нет, она очень требовательно относилась к своим обязанностям, а при обсуждениях бюджетных вопросов многие ведомства испытывали настоящий страх, ибо Дума могла сократить и штаты, и финансирование. Правда, на просвещение она обратила пристальное внимание, приняв расходы на народные школы в восемь миллионов рублей. (Вспомним отчет француза Эдмона Тэри.)

В одном очень важном вопросе об управлении армией Гучков неожиданно выступил с резкой критикой того, что некоторые высшие военные учреждения возглавляют лица, «безответственные по своему положению», имея в виду великих князей и особенно – председателя Совета государственной обороны Николая Николаевича. Казалось, это был выпад и против премьер-министра, но это – только на первый взгляд. На самом деле такая критика отвечала интересам правительства, стремившегося избавиться от ненужного вмешательства властолюбивого царского дяди. Правительство и Дума были заодно. (Через три года после смерти Столыпина Россия будет ввергнута в войну, и роль великого князя Николая Николаевича в этом огромна. К теме «Реформатор и война» мы еще вернемся.)

Слова Столыпина: «Дайте государству двадцать лет покоя, внутреннего и внешнего, и вы не узнаете нынешней России!» – являются ключевыми в понимании его политики.

Прозвучавшую в речи Гучкова фразу о безответственности надо рассматривать как оппозицию Столыпина придворным кругам.

Другими словами, оппозиция самому императору? И это тогда, когда председатель Совета министров искренне называет историческую идею самодержавия бесспорной?

Нет ли здесь противоречия?

Противоречие налицо.

Можно ли здесь найти закономерность?

Безусловно.

И противоречия, и закономерности сопутствуют курсу Столыпина. Он балансирует между двумя силами, сохраняя равновесие государственного корабля. Он против парламентаризма; как только Милюков во время прений о ревизии железных дорог потребовал создания «парламентской следственной комиссии», Столыпин резко оспорил это. Он опасался парламентаризма, который при неопытности партийных фракций в Думе и оппозиционности интеллигенции вряд ли был бы созидательным фактором. Одновременно с этим он считал: неограниченное самодержавие приведет страну к застою.

Парадокс: «третий путь» хорошо выражен в докладе на съезде объединенного дворянства (1909 год) В. И. Гурко. По его мнению, правительство энергично осуществляет социал-демократическую программу, ведущую к изгнанию из деревни помещиков и тем самым – к экономической ликвидации тех слоев населения, на которые оно политически опиралось при выборах в Думу по закону 3 июня.

Но парадокс нетрудно объяснить эволюционностью «третьего пути», стремлением избежать революционных потрясений.

* * *

Россия изменилась. И громко звучали голоса против «самобытного, особого пути России», под которым подразумевается, увы, застой и который был идейно близок самому Петру Аркадьевичу. Особенно озабочены были промышленные круги, видевшие в правительственной политике перекос в сторону сельского хозяйства.

Приведем несколько цитат из докладов и отчетов Союза промышленных и торговых предприятий России (по книге Л. Шепелева «Царизм и буржуазия в 1904–1914 гг.»):

«В нашей… прессе даже из-под перьев заправских экономистов и мыслящих людей то и дело выдвигается гонение против всего того, что связано с развитием, доходностью и поддержкой нашей обрабатывающей, горной и даже мелкой промышленности. А слово „промышленник“ по „крепостнической традиции“ сделалось синонимом слов „мошенник“, „кровопийца“, „эксплуататор“ и прочих не менее лестных определений. Такая практика вошла в плоть и кровь нашего общественного мнения».

«Мировой опыт поучает нас, что интенсивное сельское хозяйство возможно лишь тогда, когда в стране достаточно сильно развиты промышленность и торговля, и наоборот, не может быть и речи о здоровом развитии промышленности и торговли там, где нет устойчивого сельского хозяйства».

«Когда мир будет знать, что у России кроме планов воссоздания военного флота, реорганизации армии, сооружения стратегических железных дорог, ассигнований на продовольственную помощь населению, введения новых налогов и т. д. имеются еще разумные планы к развитию производительных сил страны, к подъему ее богатства, – тогда кредит России подымется настолько высоко, что на все ее насущные нужды найдутся капиталы на выгодных условиях. Без плана подъема производительных сил страны Россия всегда будет казаться своим кредиторам неосмотрительным и ненадежным должником, а поэтому кредит ее будет ничтожен по размерам и тяжел по своей дороговизне».

«Нельзя забывать, что помощь одному, хотя бы и слабому, ставит в неравные условия соперничества другого, что понятием исключительных мер извращается здоровое развитие народного производства».

«Железные и водные пути, кредит, забота о кооперации – вот с чего надо начать экономическое оздоровление России. Производительные займы за границей – вот единственное орудие подъема экономической силы нашего отечества».

«…Для страны выгоднее ввозить средства для производства, чем его результаты, т. е. выгоднее допустить капиталы, чем иностранные фабриканты».

«Несомненно, переобременение налоговой тяготы многих отделов народной деятельности является причиной того, что население не может накопить средств, которые неизбежно необходимы ему как первоначальная основа поступательного движения».

«…Отечественная фабрично-заводская промышленность не нуждается в государственных ассигнованиях. Она сама по себе проложит путь, если только государственная власть не будет ее подавлять».

«…Имевшимся до сих пор прямым и косвенным препятствием иностранной – впрочем, не только иностранной – предприимчивости и инициативе в деле расширения нашей железнодорожной сети, усиления эксплуатации недр и оживления всей промышленной деятельности страны будет положен предел вопреки всем воплям о мнимой распродаже России».

«Необходимо в интересах экономического преуспеяния страны не подчинять экономику политике».

«…Отуземить иностранный капитал, заставить его выполнять русскую службу».

«…Развиваться, богатеть, можно будет выкупить мало-помалу из рук иностранцев отечественные предприятия».

«Самобытные экономисты забили тревогу и объявили отечество в опасности ввиду грозящего ему нашествия… Пущен в ход весь арсенал подобающих случаю страшных слов вроде закабаленного потребителя, кандалов на Россию, алчности синдикатов, вплоть до хищного и властного международного капитала, открыто идущего к бескровному завоеванию России».

«Заграничный капитал, выводя нас из состояния данников иноземной промышленности, в конечном итоге способствует возникновению национального капитала».

«Нельзя забывать, что Россия – как это ни странно для тех, кто привык верить, что в России все скуплено, все присвоено иностранцами, – принадлежит как раз к числу тех стран, куда капитал идет крайне неохотно, притекая крайне медленным темпом. Причинами этого являются… архаичность многих наших законов, недостатки нашего торгового законодательства и, сказал бы я, отсутствие уверенности в существовании твердой экономической политики» (Цит. по: Рыбас С., Тараканова Л. Указ. соч. С. 130).

Во всех этих цитатах – неизвестная нам картина промышленного развития России. Оставим в стороне напрашивающиеся параллели с нашим сегодня, в истории Столыпина таких параллелей возникает множество. Дело не в «распродаже России», не в засилье иностранного капитала, которого, кстати, было в акционерных компаниях к 1914 году всего 16 % по отношению к русским капиталам, дело в конце концов даже не в преодолении государственной сверхцентрализации, что является основой преобразования той поры.

Главное – результат. Вспомните имена первых русских авиаторов, первые аэроклубы (Николай II становится покровителем Петербургского), всероссийские праздники воздухоплавания. Россия – взлетела.

«Русские летуны народились на свет без году неделя, – отмечали «Биржевые ведомости», – однако уже представляют разные типы. Во-первых, офицеры. У них все под руками: военная команда и прекрасные аэропланы… Во-вторых, авиаторы из высшего круга. Они приобретают аэропланы на собственные деньги. В-третьих, авиаторы из разночинцев, интеллигентского класса, но бедные – Попов, Лебедев. А еще выходят из народа самородки, как Ефимов».

Русские летуны, моряки, инженеры – сколько их вдруг открылось в начале века.

16 января 1908 года состоялось собрание учредителей Императорского Всероссийского аэроклуба.

22 апреля – первый полет на планере собственной конструкции совершил А. В. Шмаков в Тбилиси.

Декабрь – журнал «Спорт и наука» с авиационным разделом стал издавать Одесский аэроклуб.

И в следующем году – журнал «Аэро и автомобильная жизнь», воздухоплавательные кружки и клубы, полеты, начало работы первого в России самолетостроительного завода акционерного общества «Первое Российское товарищество воздухоплавания С. С. Щетинина и К0», строительство И. И. Сикорским первого вертолета…

Вспомним Уточкина, Ефимова, Славороссова, Ткачева, Арцеулова…

Кажется, совсем мало общего у авиаторов и Столыпина. Разве что участие Реформатора в первых показательных полетах вместе с капитаном Л. М. Мациевичем? На этот счет вполне уместно замечание тогдашнего репортера о качествах, необходимых летчику: «К счастью, славянская раса, отличающаяся смелостью самой беспечною, дает к этому превосходный материал: хотя именно эта беспечность и удаль очень часто идут в ущерб холодной осмотрительности, столь необходимой для воздухоплавания».

Смелость Столыпина проявилась не только в полете с Комендантского поля на «летающей этажерке», но еще и в том, что он знал от полковника Герасимова о возможности покушения со стороны эсера Л. М. Мациевича. Несмотря на серьезность предупреждения, Столыпин полетел.

Летун отпущен на свободу.

Качнув две лопасти свои,

Как чудище морское в воду,

Скользнул в воздушные струи.

Его винты поют, как струны…

Смотри: недрогнувший пилот

К слепому солнцу над трибуной

Стремит свой винтовой полет…

Александр Блок написал это стихотворение после гибели летчика на Комендантском поле.

И зверь с умолкшими винтами

Повис пугающим углом…

Ищи отцветшими глазами

Опоры в воздухе… пустом!

Столыпин ответил Герасимову, что не верит, будто офицер способен на преступление. Ничего страшного не произошло. Через два дня Мациевич разбился, выпав из самолета. Официальное заключение комиссии так объяснило причины трагедии: лопнула диагональная растяжка, проволока попала в пропеллер, порвались растяжки, аэроплан резко качнулся вперед и летчик вывалился наружу. Версия полиции иная – вынужденное самоубийство в результате приговора эсеров. Впрочем, прямых доказательств, естественно, нет.

Хоронил летчика весь Петербург. Люди как будто предчувствовали наступление нового трагического времени.

Погиб герой. Его смерть не могла остановить развития прогресса. Впереди были новые потери, новые подвиги, новые достижения. Мало кто знал, что Россия уже набирала мировую высоту. Не знали, а чувствовали, скорбя об утрате.

«Когда страна находится на том уровне развития знаний и предприимчивости, каков наблюдается в настоящее время в России, нет уже более никакой надобности в импорте чужих знаний, навыков и энергии», – написал журнал «Промышленность и торговля».

Поэтому Столыпин, переживший инцидент на Аптекарском острове, не мог отказаться от возможности лететь с капитаном Мациевичем. С каким бы ужасом потом ни смотрела на него семья и какие бы упреки ни раздавались из уст его жены Ольги Борисовны, он шел навстречу опасности.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.