Комментарий Свинаренко

Комментарий Свинаренко

Я тут коротко процитирую предисловие к той книжке; я в нем объяснял, что за смысл был в той затее. Зачем я в Америку поехал и почему из нее вернулся. Сегодня и самому забавно это перечитывать. Тогда, в 96-м, жизнь была другая – простая какая-то, наивная.

«Долго я мотался по американским дорогам и проселкам. Порой, руля долгими осенними вечерами по пустынным степным трассам, я начинал задумываться о бессмысленности затеи, а на ночном привале в очередном обшарпанном мотеле вблизи нищей индейской деревушки – она и вовсе стала представляться безумной. Лежишь в кровати, пьешь пиво, смотришь телевизор, за окном ветер воет… Казалось, что ничего не выйдет, что напуганные со времен „холодной войны“ провинциалы будут сдавать меня в ЦРУ как советского шпиона и уж точно уклоняться от дачи показаний мне – потенциальному противнику, вражескому заокеанскому журналисту, очень подозрительно заброшенному в глубокий тыл сверхдержавы – оплота НАТО.

Но, как это ни странно, ни одного привода в ЦРУ у меня не было.

Ну вот, объехал я пол-Америки, насмотрелся этих Москв, выбрал себе одну и засел, зажил в ней…

Жил, жил – и вдруг вижу: американцы в целом милые и симпатичные люди! Мне было очень уютно в их тихой провинции. Вообще страна у них приятная, терпимая, теплая, почти родная, считай, и не заграница вовсе, – вот уж где себя не чувствуешь чужим. Наверное, я даже попросился бы к ним жить. Если б за время своей экспедиции не осознал некоторых важных вещей… Я, к примеру, казался себе там дворовым хулиганом, что пришел пообщаться с профессорскими детьми, – те умеют на скрипочке… Да, поначалу любопытно, все чистенькое, кругом обхождение с манерами, то-се. Однако погостил, и хватит, ведь, грубо говоря, своих хулиганских дел куча – прогуливать школу, курить в туалете, отливать кастеты, драться после шестого урока, грязно домогаться отличниц, учиться свистеть и пробовать портвейн… Ведь жалко себя, зачем же вымучивать политически корректное поведение, пить помалу и вечно улыбаться? Зачем же так скучно проводить жизнь, которая и без того коротка? Я вернулся и долго – неделю! – со странной извращенной жадностью рассматривал лица граждан России – насупленные, как у обиженных детей, с азиатскими родными скулами, со следами отдельных излишеств, без импортной political correctness и без вежливых улыбок, – простые, честные, какие есть. И у вас есть, и у меня…

Автор этой книжки в процессе ее написания получил вполне уникальный опыт. Да, толпы народу знают про Америку больше, чем я! Но! Они оттуда не возвращаются, чтоб рассказать своим. Да и скучно им было бы писать для чужих, а вам – читать, что чужие пишут про чужое. Они заполучают это свое большее знание тогда, когда уж поздно: точка невозвращения пройдена, человек уже приступил к прощанию с прошлой здешней жизнью, он в душе уже почти совсем новый американец. Еще не чужой, но уже и не свой – как пациент на операционном столе, когда хирург меняет ему пол.

Разумеется, у нас мало кого интересуют чаяния и заботы как природных американцев, так и эмигрантов, – это узкоспециальные области чьего-то сугубо корыстного интереса. Но не могут нас не взволновать странные истории, которые случились с человеком, лишь на время заехавшим пожить в американский город под названием Москва. Она, эта Москва, только и оправдывает в наших глазах внимание, уделенное текущей вокруг нее американской жизни.

Уехать – это всегда немного умереть. А уехать далеко и надолго, да и тем более в такую культовую страну, как Америка, – это значит достаточно сильно умереть. Так что мои записки – это как будто мемуары про клиническую смерть, причем не одноразовую, а периодическую (наподобие СМИ), такую, когда туда-сюда, туда-сюда, когда то и дело меняешь точку зрения, когда не успеваешь потерять интерес к нашей земной жизни в России… Я непременно раз в месяц перелетал через океан, чтоб не оторваться необратимо, чтоб навеки не поддаться наркотическому воздействию американской жизни, чтоб оставить путь к возвращению…»

Что я сегодня могу добавить к написанному тогда? Про Америку? Что сегодня мне вспоминается? Вот что. Мысль про то, что удался и сработал их мощный пиар, что якобы вся Америка – это сплошь вариации на тему Манхэттена и богатых вилл Калифорнии. Я же чаще думаю про ухабистые американские проселки, пыльные дешевые бары в глухой провинции, поселки, населенные обкуренными полусонными индейцами и медлительными неграми, мотели с белым густым ковролином, толстенные туповатые дальнобойщики за пластиковыми столами в diner, аналоге нашей советской столовой, русских эмигрантов, которые хвастают Америкой так, будто это они ее открыли или построили – а не приехали на все готовое… Еще меня мучит мысль о том, что мы вот уничтожили свою природу вокруг больших городов, а они все сохранили. Какой там город ни возьми, ну кроме уж совсем мегаполисов, так в получасе езды непременно найдется настоящий лес, полный диких зверей. Люди чуть поработают, от сих до сих, а после подхватываются, садятся в джипы, в которых к полу приварены длинные железные ящики для хранения винтовок, – и едут себе охотиться. С тем чтобы к вечеру приехать домой с тушей какой-нибудь косули… А утром – снова на работу. На охоту они ездят так, как у нас выходят во двор поиграть в домино…

И вот такая была тема: языковой барьер. Я приехал в Штаты собкором, а язык знал… ну как все. То есть мог понимать что-то из написанного и кое-как объясниться. И все. А когда говорили что-то мне, я очень редко понимал, чего от меня хотят. Переспрашиваешь, люди повторяют, а толку нет… А мне ж надо там с людьми разговаривать – и просто по жизни, и интервью брать. Хотелось буквально биться головой об стенку; казалось, что вот побьюсь – и будет мне счастье. Оттого что так я с предельной точностью выражу свое отношение к ситуации. Я думал: а может, все бросить и вернуться в Москву? От полной крезы и отчаяния меня уберегало такое соображение. Дело в том, что английский, строго говоря, мне никто никогда не преподавал; в самом деле, не считать же учебой уроки английского в школе в шахтерском поселке, затерянном в степях. Лингафонные курсы, репетиторы, спецшколы – такого у меня в жизни и близко не было. И знать английский я вообще не обязан. А как же я в таком случае сдал экзамены в университет? Отвечу: в результате чтения самоучителя Бонк-Котия и адаптированных детективов при помощи словаря. А в МГУ иностранным у меня был немецкий. Понимаю, это было некорректно – с такой слабой подготовкой идти в собкоры, но уж так получилось.

И что же, спросите вы, было дальше? А то, что я освежил в памяти свой опыт изучения немецкого. Когда я осенью 79-го приехал учиться в Лейпцигский университет, язык я знал на уровне чтения маленьких заметок из убийственно скучной газеты «Neues Deutschland» – про какую-нибудь классовую борьбу. Передо мной же стояла задача – не только работать в библиотеке, что еще ладно бы, но и вести беседы с профессорами и даже слушать лекции. Мне надо было срочно выучить немецкий. И вот я взялся решать вопрос: принялся каждый день ходить в пивную, подсаживался к носителям языка и, выпив, вел беседы за жизнь. В таком же каждодневном режиме я смотрел ТВ и ходил в кино. Даже при скудной изначальной подготовке через месяц врубаешься. Как показала практика. И вот этот опыт я повторно задействовал в Штатах. В которых у меня и ресурс был побогаче. Прежде всего я, выбрав себе для жизни город Moscow в штате Пенсильвания, обратился к хозяину центрального московского заведения под названием Hard Rock Cafе с такой речью: «Старик, твоя задача – найти мне квартиру в пределах пешей досягаемости от твоего заведения. Пешей – чтоб меня, пьяного, не отлавливали ваши гаишники. Если ты сделаешь это, я к тебе буду ходить как на работу. Даже без „как“. Я тут буду у тебя фильтровать публику, как кит через усы, и допрашивать всех, кто этого заслуживает». Надо ли говорить, что Джим Кеноски – так звали хозяина – лично кинулся искать мне квартиру. И нашел в трехдневный срок.

Это первое, что я сделал. Вторым этапом была покупка телевизора. Может, кто не знает, но в Америке в ходу услуга «сс», то есть caption closed. Это когда все фильмы и большинство передач снабжаются субтитрами. Для глухих, к которым начинающие иностранцы весьма близки. Но вот когда все, что ты слышишь, дублируется письменным вариантом – это сильно прочищает мозги. Ты с огромным удивлением осознаешь, что эта вот устная американская неразборчивая каша на самом деле поддается расшифровке! Что это человеческий понятный язык!

Этап третий. Посещение отделов аудиокниг в книжных магазинах. Практически все, что выбрасывается на книжный рынок, выходит в двух вариантах: на бумаге и на кассетах (или дисках). Это уже не только и не столько для глухих, сколько для водителей. Концы там длинные, дороги хорошие, пробки серьезные. И вот люди в машине слушают детективы, классику, а чаще всякие пособия – типа как похудеть, разбогатеть, научиться писать книги, перестать волноваться и прочее. Сперва покупаешь оба варианта, кассетный и бумажный, и сличаешь их. Но после наступает один прекрасный день, когда ты с удивлением осознаешь, что понимаешь американский устный! Это такая точка невозвращения – осознаешь, что жить, типа, можно. Ну а дальше уже можно все пустить на самотек. Факультативно почитывать всякие книжки – про то, как научиться говорить по-американски правильно и красиво. Это отдельная тема. Я про это уже пол-учебника разговорного американского написал. Надо б собраться с силами и добить его. Это будет бестселлер. Не, ну если вы знаете, как по-английски будет, к примеру, «сопли» – то вы и без моей помощи обойдетесь…

И в итоге вышло так, что британский акцент мне теперь кажется деревенским каким-то, лоховским, торопливым и сбивчивым. Кокококо, кокококо. Насчет торопливости – это голая статистика: британцы лопочут в среднем в полтора раза быстрей американов (220 слов в минуту против 160). Быстрей англичан разве только французы (350), японцы (310) и немцы (250). Мы же, если вам интересно, говорим со скоростью приблизительно американской: 180. Темп зависит, замечу тут вскользь, может, не только от уровня развития народа (полинезийским туземцам хватает 50 слов в минуту), но и вот еще от чего: когда нация близка к моноэтничности, она может себе позволить высокую скорость обмена информацией между мельчайшими частями системы. И это опять-таки с развитием связано, что б вы ни говорили.

Забавно, что в результате таких лингвистических упражнений у меня сформировалась страсть – разговаривать на языках, которые я едва знаю. И чем хуже знаю, тем мне интересней. Испанский и итальянский, на каждом из которых я знаю слов по двести или триста, идеально для этого подходят. Неплохи также португальский язык и сицилийский диалект, которые я знаю еще хуже, слов по сто. (Тут отмечу, что романские языки на слух усваиваются легче в силу их мелодичности. Германские тоже разборчивы почти все – кроме английского, который, увы, как раз и нужен больше всего. Английский, будучи языком формально германским, сильно видоизменился под влиянием французского. И размылся: в нем нет ни немецкой ясности, ни итальянской музыкальности. Ни туда ни сюда – оттого с ним столько проблем. Что же до европейцев, которые по-английски лопочут куда исправней наших, это оттого, что для нас этот язык страшно чужой, а им – родственный. Как нам белорусский.) В чем причина этого явления? Видимо, подсознание ожидает, что с этими языками я поступлю так же решительно, как с их предшественниками: поселюсь в новой стране и буду там путешествовать, ходить по кабакам, смотреть ТВ, знакомиться с интересными людьми и подолгу болтать с ними о разном… Но – пока не видно, чтоб мне что-то подобное снова засветило.

– А что ты, Алик, думаешь про Дудаева? Точно его убили в 96-м или он скрывается где-то?

– Думаю, он таки убит.

– А Лебедь? Ты с ним работал?

– Нет. Я с ним почти не был знаком.

– Мой однокурсник Шура Бархатов работал у него пресс-секретарем.

– Чубайс с Лебедем плотно работал. Чубайс же тогда выдержал очень тяжелый период – после победы Ельцина, когда того Акчурин оперировал. Так вот несколько месяцев практически страной управлял Чубайс. Он же стал после выборов главой Администрации. Сперва Ельцина готовили к операции, потом он выходил из нее. Как раз тогда Ельцин подарил Чубайсу свой портрет с надписью «Снова вместе».

– Да… Что еще у нас в 96-м? Взрыв жилого дома в Каспийске. Чуть ли не первая ласточка… И на Котляковском кладбище в Москве тоже взрыв. А еще – получение Россией от МВФ кредита в 10,2 миллиарда долларов.

– О-па. Это чтоб дырки залатать после выборов! Все-таки Запад нам помог. Когда приперло.

– А еще в 96-м Примакова назначили министром иностранных дел.

– Это мне всегда было непонятно. Ну как так?

– Что значит – как? Все-таки он чекист, разведчик.

– Почему он чекист? Объясните мне, дураку! Он же всю жизнь в Академии наук проработал! В Институте мировой экономики! Он же не вылезал из 9-й студии – Валентин Зорин там, Замятин и так далее… «Пускай эти господа за океаном знают…»

– «Откуда исходит угроза миру»?

– Совершенно верно. И вдруг раз – Горбачев его делает председателем президиума Верховного Совета СССР. Потом Примаков исчезает, и после, уже когда уходит Гайдар, становится директором СВР. Потом в МИД; это еще ладно, дипломат. А потом раз – и «мы чекисты, мы чекисты»… Откуда ты взялся такой? В каком ты звании? Ты что, подснежником был в АН СССР? Как ты тогда до академика дослужился? Ты в кадровом резерве, что ли? Потом Примаков говорит: «Саддам Хусейн – мой друг, я поеду договорюсь». По ехал – его послали на хер. Потом вторая война. Опять: «Хусейн мой друг, поеду договорюсь с ним». Опять послали. Может, он врет, что он чекист?

– «И третий раз кинул старик невод». Надо чтоб и третий раз послали его в Ирак.

– Мне кажется, старых кагэбэшников уже нету, а новые – они не старше подполковника. Новые – Патрушев, Заостровцев – при андроповской дисциплине старше полковника быть никак не могли. Это теперь они себе наприсваивали генералов. Так, может, Примаков делает вид, что он сильно законспирированный чекист? Поди проверь…

– Насчет зашифрованных чекистов смешная история. Есть у меня знакомый – бывший замминистра печати. В далеком прошлом простой журналист. И вот однажды он вдруг приходит на какую-то тусовку, а на нем – генеральский мундир. КГБ. Это что за маскарад? Никакой не маскарад. Оказывается, он настоящий генерал комитета. И давно ли ты в органах? – интересуемся мы. Да вот со вчерашнего дня. Он нам давал такую легенду, что пришел в КГБ и тут же ему дали генерала. И типа никогда он не был простым опером. Или нештатником. И когда мы травили политические анекдоты, он якобы был простым штатским смертным. Этого человека зовут Андрей Черненко. Кроме печати он еще в МВД был замом. Ну и сейчас вроде где-то служит.

А! Еще В 96-м съездил в Чечню. Заметку там писал. И вот я отчетливо помню, как туда добирался. Прилетел, значит, в Слепцовск, нанял частника и на нем добираюсь до Грозного. Заезжаем в город, и шофер спрашивает: «Адрес какой, куда везти?» («Это что за остановка, Бологое иль Поповка? А с платформы говорят: Это город Грозный, билят»). А у меня всякие были явки еще в Москве заготовлены. В Ханкале, в штабе группировки, – полковник такой-то, который обеспечит койко-местом и поставит на довольствие. Еще у меня был адрес какого-то Махмуда, это на улице Гагарина, – тот держал постоялый двор для приезжих репортеров. Переночевать на раскладушке в сакле – это стоило у него сто долларов. Решения я не принимал заранее. Думал, на месте разберусь, по ситуации. По наитию. Шофер меня торопит, потому что мы подъезжаем к решающему перекрестку. Я включаю подсознание… И понимаю, что надо ехать к своим, – а куда же еще! Понимаешь? Русская армия, солдатики из Рязанской области откуда-то… При том что журналисты тогда любили врать насчет доблестных чеченских рыцарей Робин Гудов, бородатых красавцев, романтиков. И я говорю: «А ну давай-ка ты на Ханкалу заворачивай». И вот я поселился в казарме. Молодые бойцы мне радостно так рассказывали, что в Чечне кормят лучше, чем в учебке, и им, типа, повезло, что они туда попали. У них там разборки были в умывальнике, я их усовещал там междуделом и разгонял. А был еще один капитан с плакатным русским лицом – голубые глаза, светло-русые волосы. Мы с ним выпивали – я туда набрал виски дьюти-фришного в пластиковых бутылках, очень удобно в дороге. И вот он мне там по пьянке раскрыл душу. Расстегнул выгоревший китель и из бокового кармана, у сердца, где раньше заставляли носить партбилет, достал сложенный кусок газетки и развернул, а там – портрет Геннадия Андреича. Ну, Саша, говорю, ты даешь! (Я был восхищен дешевой литературностью этого фальшивого сюжета.) Человек шел умирать за Родину, за Зюганова. И Саша этот мне еще говорил: «Удивляюсь я на вас. Ну вы же умные люди, вы сами понимаете, что Зюганов – чистый и светлый человек, он один у нас такой. Какое страшное насилие вы над собой делаете, когда ругаете Геннадия Андреича, святого человека! Как вот вы решаетесь на такое ужасное богохульство? Не, говорит, я не ругаю вас, не злюсь, не проклинаю. Я просто хочу для себя понять, какой механизм позволяет вам терять человеческий облик до такой степени, чтоб уж коммунистов не любить. А все деньги! Если б не они, если бы ты от души голосовал, то точно б отдал голоса за Геннадия Андреича». В Чечне я с Шамановым еще вел беседы. Мы с ним летали в Шали на вертолете. Низко так летели, чтоб не сбили с земли. Если низко, то вертолет поздно замечают и нет времени поточней прицелиться. В Шали тогда убили какого-то местного тинейджера – нечаянно или как. И местных стариков собрали поговорить с Шамановым. А туда заранее подтянули войска, к нашему прилету. Подвезли солдатиков, и они немного окружили Шали. Шаманов очень грамотно выступал. Как переговорщик и оратор, он мне показался очень и очень. Не ожидал я такого от вояки, от генерала. И еще поехали мы со знакомыми офицерами проверять блокпосты. Ночью. По пути БМП наша заглохла. И вот мы стоим в степи… А давайте по рации вызовем подмогу! Нельзя, там батарейки сели. Ну все как мы любим. И тут вдруг откуда-то случайно подъехала другая БМП, и мы ее уговорили дотянуть нас до Ханкалы на тросе.

– И я в 96-м в Чечню съездил. Дело было в сентябре. Приходит ко мне Березовский, зампред Совета безопасности, и говорит: «Слушай, у нас поездка в рамках развития Хасавюртовского процесса, в рамках налаживания диалога с новым правительством Чечни. Давай поедем». Я говорю: «Боря, мне так в лом ехать в эту Чечню! Да и очко у меня не железное. С этими зверями…» Нет, говорит, поехали, мне одному скучно! Ну, хрен с тобой. Поехали. Взял я с собой своего зама, Сергея Моложавого, – он у нас тоже полковник. Правда, Красной армии, а не КГБ. И поехали мы в Чечню… Тогда повестка была такая: во главе с председателем Совета безопасности, который только-только пришел на смену Лебедю – а это не кто иной, как Иван Петров Рыбкин, – в Чечню полетели Береза, я, Сережка Логинов из Администрации президента и еще пара каких-то чиновников. Сели мы в самолет Ту-134, прилетели соответственно на аэродром Северный. Его чечены аэропортом имени шейха Мансура называли. Был у них такой герой в XVIII веке. Соответственно мы там потусовались, а после погрузились в машины и поехали в Грозный. У нас был смешанный кортеж – чечены с автоматами и наш спецназ. Через некоторое время въезжаем в Грозный. Он весь разбитый, разрушенный – как Сталинград!

– Вот-вот! Я именно там понял, что означает термин – «мерзость запустения».

– И вот мне по дороге офицеры, которые к нам подсели, рассказывают: «Мы за время войны – а война к тому времени уж полтора года – раза три его брали! Чуть мы его возьмем, отстроимся, более-менее отремонтируем чего-нибудь – и вдруг приказ: выводить войска. Вывели – чечены зашли. Потом команда: штурмовать! Опять мы его штурмуем. То, что понастроили, повосстанавливали – все к такой-то матери опять… Нам опять – восстанавливать! Уже деньги на восстановление берем, но восстанавливаем только в полруки. После опять – выводить части. Вывели…» И так три раза за полтора года они штурмовали Грозный. Не считая первого штурма.

– Видимо, есть в этом какой-то смысл, какой-то механизм. Не просто так ведь, не сдуру же…

– Вот Сталинград один раз брали, а Грозный – три! Плюс еще первый штурм. И плюс штурм Грозного в путинской войне. То есть итого Грозный брали пять раз! Представь, огневая мощь батальона по сравнению с Великой Отечественной войной выросла в пять раз. Выходит, что, пятью пять, Грозный разрушали в двадцать пять раз сильнее, чем Сталинград. Единственное, что здесь не было воздушных бомбардировок. Хотя, может, и были, с вертолетов…

– По недоразумению чисто.

– Да, стратегическая авиация, конечно, Грозный не утюжила. В память генерала Дудаева, видимо, – он же был этим… командиром полка стратегической авиации.

– Эстонского.

– Да. Ну, неважно. И вот приехали мы в какую-то школу. Чечены вели себя как обычные чечены, ничего особо нового мы от них не услышали – искренности ноль, в сентябре жарко, они в шапках норковых, папахах, понты… Сильное впечатление произвело вот еще что. Огромная толпа матерей с фотокарточками сыновей бежит за нашей делегацией, за этими чеченами… И матери спрашивают: «Где наши дети? Может, кто-нибудь из вас видел? Если в плену – отпустите Христа ради!» Они на собственные деньги приехали в Грозный, живут кое-как.

– Ох, я их много видел в Ханкале.

– А они прямо в Грозном – не в Ханкале, а в Грозном. Сука, какая же жизнь у этих женщин… И они пошли к этой школе, стоят, галдят, их автоматчики выгоняют. И мне Логинов говорит: «Я знаю, парень, которого вот эта женщина ищет, – он точно в подвале, в доме сидит у Мовлади Удугова. А сам Мовлади уже в двадцать пятый раз ей говорит: „Я не знаю, где он“. Какой-то офицер произнес: „Ну выпусти пацана, мать одна, без мужа, единственный сын“. Говорят, Мовлади пришел вечером домой и застрелил этого парня. Правда, не правда – кто его знает… И потом сказал: „Нету, я искал везде. Ничего не могу сделать, клянусь“. Вот такую историю мне рассказали.

– Тогда еще Яндарбиев был на коне.

– Да, исполняющий обязанности.

– Он публиковал стихи какие-то.

– Ну, он поэт. Еще в застойные годы писал про самость чеченского этноса.

– Я, помню, одно тогда прочел. Там были какие-то пацифистские ноты. Типа, «Знаешь, вот если бы каждый человек сделал одно доброе дело, то кагалом получилось бы чудно».

– Ну, Расул Гамзатов, только в худшем исполнении.

– Да. А кто же убил у нас Яндарбиева? Чекисты?

– Кто его знает. Самый гуманный суд в мире – катарский – выяснит, кто кого убил… А потом мы поехали обратно в Северный. Сели в вертолеты вперемешку с чеченами.

У них главный был – Басаев. Все чечены да и наши друг друга так подсирали чуточку, в глазки друг дружке заглядывали, а Басаев вел себя иначе… Почти ничего не говорил и смотрел в пол… И полетели мы к Руслану Аушеву в Магас. Там одна резиденция президента и была отстроена. А по размерам эта резиденция с хороший большой дом на Рублевке. Это просто дом со спальнями и столовой. И вот в этом доме – чеченцы с автоматами, грязные, немытые. Мы тоже не первой свежести – уже целый день на ногах. Расселили нас по комнатам… Жрать нам принесли, водки. Часть народа сидела в гостиной, вела переговоры, а остальные по комнатам бухали. Я сидел с мужиками, но меня периодически дергали, чтоб я консультацию дал – как имущество делить между Россией и Чечней?…

– А бухали поврозь все?

– Бухали поврозь. А потом был заключительный ужин, такой, для избранных. Меня позвали. И там, что интересно, Басаев и Удугов водку не пили демонстративно, они ж все из себя религиозные. А остальные – Иван Петрович, Береза, я – все бухали. И Закаев с нами пил. Потом Закаев плясал. С гиканьем. Закаев, он такой… светский, что ли. По нему было видно, что артист. А никакой не вояка. Ему так нравилось, что вот все закончилось, что амнистия, что опять можно в Москву на блядки съездить. Такое вот у него было выражение лица… Потом опять пили. За дружбу, за великий русский народ, за великий чеченский народ. Сука, еще месяц назад они убивали наших, мы – их. А сейчас, типа, рассказываем про нерушимую дружбу чеченов и русских. Ну, знаешь, это такая очень кавказская история.

– Это как тост «За немецко-фашистских товарищей».

– За немецко-фашистских товарищей. «Давай выпьем за нашего друга – извини, дорогой, как твоя фамилия?» Мне слово дали. Я сказал, что в Казахстане с чеченами рос и более-менее нормально мы жили, давайте, типа, дальше так жить. Нам, русским немцам, тоже на русских можно обижаться, но если так, то никогда мы с этим не разберемся. Надо точку ставить. Что-то в таком духе.

– Вот ты заметил тоже, что все там разрушено и имело очень неприглядный вид.

– Ужасный. И вот еще такая интересная особенность. Разруха, Грозный, кишлаки, аулы какие-то непонятные, все эти Ведено, Шали. И тут чечены приехали к Руслану в приличный дом, там горячая вода, унитазы работают, смывают… Они пошли душ приняли, стол им накрыли, горячая еда, не консервы. А завтра – снова грязь, камуфляж, разруха… И зачем это все нужно? Как Гелаев шоколадку ел и кофе сухой, растворимый, жевал…

– Да, ломовая история. Как ему руку отстрелили. Насмерть.

– Смерть Хаджи-Мурата помнишь как описана? Как он из халата ватного вырывал клочья, затыкал себе раны, – помнишь? А Гелаев шестьдесят четвертого года рождения, ему и сорока не было.

– А ты заметил, что в Грозном не только разрушали? Там еще и полнобыло новеньких домов в три этажа, из красного кирпича. Они немало там и построили, между прочим, на этой войне. Похоже, с применением рабского труда – как они любят.

– Я вполне допускал, что они могли быть построены и до войны. Чечены с ингушами – они же самые шабашники были в советское время. Cвинарники строили по всей России.

– Помню, как мы с фотографом выехали из Грозного, на «чайнике» – и вперед. И как только пересекли условную границу и въехали в Ингушетию, я – раз! – заметил резкую перемену своего состояния. Расслабляешься и начинаешь смотреть по сторонам – облака, деревья… А приехали в Пятигорск, там и вовсе прекрасная тихая мирная жизнь.

– Да, и вот въезжаешь уже в Пятигорск…

– Ну, это совсем уже расслабуха. Все кругом штатские, никого в форме, ни одного ствола не видно. Ну и сразу в кабак. Я вообще журналист не военный, в такие точки редко вырываюсь. А вот некоторые мои знакомые как начали ездить на войны, как втянулись – просто подсели на это дело. Как на настоящий наркотик. Понятно, что это обостряет чувства. Возвращаясь с войны, очень отчетливо сознаешь, что ты жив. И что если ты жив, то это уже само по себе хорошо, этого уже достаточно. Это прекрасное чувство! Поди его испытай в простой жизни! Не делая особых капвложений! Почему люди и ездят в горячие точки. Правда, многие там начинают бухать всерьез, по-взрослому. Кто-то после этого подшивается, кто-то спивается. Я понимал, как это затягивает, и пытался особенно не увлекаться. Удалось вроде.

– А ты Мишку Леонтьева там встречал? Он утверждает, что в Чечне дневал и ночевал, когда война была.

– Я же не специалист по Чечне. Кого я там встречал, так это Александра Сладкова – он в Чечне сидел, по-моему, безвылазно и снял там множество сюжетов для РТР. Он там был свой человек, его все знали, привечали, пускали везде. Сладков ходил по Чечне как-то вразвалочку – такой небритый, в майке, в тренировочных штанах и в шлепанцах, как у себя дома… А вот где я встречал Леонтьева, так это в Чили. В Сантьяго.

– Во времена штурма дворца La Moneda?

– Ты про 73-й год, когда я только в девятый класс пошел? Нет, несколько позже. После штурма. В 2000 году. В ночном клубе «Lucas» мы там встретились. Это в районе Авениды имени 11 сентября. (Но речь не про настоящее 11 сентября, а про то, которое в 1973 году, – когда военные свергли Альенде.) Про все эти военные репортерские дела неплохо написала Асламова, которая «дрянная девчонка», – как это затягивает. Наверное, есть в этом глубинный кайф. Я могу только строить предположения, сам-то я только по краю этого прошел, стороной, потому что мне не хотелось посвящать жизнь одной теме – поездкам на войны. Но у меня осталось это ощущение вязкости той военной жизни. Вроде едет человек написать заметку про важное, про интересное, да к тому ж получить новый опыт. Адреналина хоть отбавляй – и просто смена обстановки, и экзотика (войны же либо в красивых бандитских горах, либо в солнечной Грузии, либо вовсе в дальнем зарубежье), мысль о том, что вдруг завтра помрешь, так отчегоб напоследок не выпить и не склеить девицу из местных… Наблюдательные путешественники подметили, что чуть начинается в регионе стрельба, чуть забрезжило внимание прессы – так тут же девицы вздувают цены в три-пять раз… И вот из такой увлекательной жизни, заполненной вечными темами литературы, война, любовь и смерть там в одном флаконе, – человек вдруг возвращается в унылую цивилизацию. Он должен утром рано вставать, вынужден бриться, ходить на работу как заведенный… Никаких суточных… Никакой халявы… Организовать загул с девками – это уже целая история; само собой это дело, как оно случается на фронте, не сложится. Тоска, короче. К тому же так ли, иначе, но почти неизбежно всплывает такая тема, что пора подшиваться. Как-то это связано. И еще один аспект: некоторые еще к тому же начинают откровенно воевать.

– По-настоящему.

– Ну да. Вопреки Женевским конвенциям. И тут тоже можно людей понять. В какие-то моменты действительно очень хочется взять автомат… Такие ситуации легко себе представить. И в итоге человек думает: «Что случилось? Вот раньше я был чисто журналист. А теперь вроде тоже что-то пишу, но в основном бегаю по горам, ночую в пещере, на мне камуфляж, вот мой автомат, из которого я убиваю чужих людей, – но при этом я не военный. Семья в Москве, ей шлют из редакции деньги. А мне тут ничего не нужно, и тушенка, и патроны – все казенное. И кто же я в итоге получаюсь такой? Это один вопрос. А есть же еще и второй: как теперь, после всего этого, жить дальше? Чем заниматься? А вдруг эта война кончится, что тогда?»

– Тогда Береза на меня, кстати, очень сильное впечатление произвел. Он все-таки смелый парень. Он был фактически руководителем делегации, Иван Петрович декоративную роль играл, как мне показалось, – хотя, может, это было и не так. Но он как обещал мне, что будет меня там опекать, – так и сделал. Все время меня с собой в машину брал, в вертолет… Потому что он знал, что такое Чечня, что там потеряться – это, типа, жопа. А я там в первый раз, и поэтому он специально за мной следил, не терял из виду, хотя большая была делегация. Он все время народ считал, знаешь, как воспитательница в детском саду.

– То есть тебе там понравился Береза?

– Береза вел себя очень хорошо, по-мужски.

– А Иван Петрович? Ты удивился его приключениям в Киеве, после того как с ним поездил по Чечне?

– На меня Иван Петрович производил впечатление приличного, немолодого, абсолютно нормального советского человека. Этот подвиг его киевский, содержание которого никому не известно, только со слов самого Иван Петровича… Какая-то грязная оргия, снятая на кассету… Причем его никто за язык не тянул, никто не стремится показывать эту оргию по телевизору. Вот я ближе – хотя, конечно, не очень глубоко – знал Скуратова. Скуратов тоже производил на меня впечатление вполне приличного и порядочного человека советского типа, но тем не менее какая-то чертовщинка в нем была. В футбольчик резался с азартом, в баньке любил попариться… А вот Иван Петрович ну совсем советский был.

– Советский – в плохом смысле слова?

– Нет. Вот такой, как надо – хороший семьянин. Такое у меня впечатление, чисто субъективное. И потому случившемуся со Скуратовым я не очень удивился, тем более что вокруг него лица кавказской национальности крутились. А этот-то! Кстати, я вывел формулировку краткую всей избирательной кампании Иван Петровича: Рыбк-in – Рыбк-out.

– Неплохо. По этой схеме позже, когда Леню выгнали из НТВ, появилась формула Парфен-off.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.