Алексей Денисович Дикий

Алексей Денисович Дикий

Бог, редко чудеса творя,

Подобных в свет мужей являет.

Создав Великого Петра, Поныне отдыхает.

Г. Державин.

«На изображение Петра Великого»

Моя память удерживает тысячи лиц, походок, жестов. Хранит облик и манеры многих актеров и режиссеров, с которыми работал. Отчетливо помню тех, кто поразил меня своим талантом, интеллектом, оригинальностью характера. А в жизни мне случалось встречать немало интересных и даже выдающихся людей. И все же, если бы меня спросили, кто из них оставил в душе и памяти наиболее яркий след, я бы ответил не задумываясь – Алексей Денисович Дикий.

Я услышал это имя еще мальчишкой в Кривом Роге, где впервые попал в чудесный мир, именуемый Театр. В то время в город приезжали на гастроли коллективы столичных театров. От них-то я и узнал о Диком. О нем всегда рассказывали что-то заманчивое: то восхищенно говорили о какой-то «Блохе», называя спектакль балаганом, раешником; уверяли, что Дикий в спектакле необыкновенно играет Платова. То восторгались его режиссерской изобретательностью в «Первой Конной», в «Леди Макбет Мценского уезда». Называли Дикого потрясающим, невероятным, отчаянным, диким Диким.

Этот человек завораживал меня своей загадочностью. Я упивался рассказами о нем, о его таланте, богемности. По-моему, я знал о нем все. Знал даже мизансцены спектаклей, которые никогда не видел. А мизансцены Дикого были настолько неожиданны, талантливы, что всегда вызывали взрывы аплодисментов.

К примеру, в одном из спектаклей у него на сцене в накуренной комнате сидели мужики, а над ними в клубах табачного дыма висел топор! В «Смерти Тарелкина» персонажа уводили на допрос в полицейский участок. Уводили жгучего брюнета, с допроса возвращался абсолютно седой человек. Даже два медвежьих чучела, которые в прошлом нередко стояли у лестниц в вестибюле домов богатых людей, от ужаса оживали и пятились за кулисы.

Надо же так случиться, что, демобилизовавшись, я попал на курс, которым руководил Дикий! Я был влюблен в Дикого заочно, но окончательно он меня покорил вот как.

Позволю себе небольшое отступление. До возвращения в училище я имел дело в основном с начальниками, военными, чаще всего людьми безапелляционными. И чем хуже человек разбирался в своем деле, тем был безапелляционней. Так складывалось, что я чаще подчинялся, нежели проявлял себя, верил, что старшие, руководящие люди действительно ближе к истине. Я тушевался перед опытом других.

Естественно, что Дикому я просто смотрел в рот, стараясь не упустить не то что сказанного слова, но даже намека на мысль. Для меня он был почти пророк.

На одном из занятий я задал Дикому какой-то вопрос. И вдруг этот талантище, умница задумался! Через большую паузу этот великан мне, мальчишке, признается:

– Не знаю.

В это мгновение я и влюбился в него на всю жизнь!

Попробуйте сегодня найти режиссера новой формации, который бы признался, что чего-то не знает. Спросите его, сколько яиц откладывает комар или какое количество газа выпускает трактор «Дурбинтурмур-2» в течение полугода в жаркие дни? Он вам ответит на все! Нынешние «знают» все! А Дикий:

– Не знаю.

Проводить время в обществе этого самобытного и, не побоюсь сказать, гениального, одаренного человека, было счастьем. Плотный, широкоплечий, в свободно сидящем пиджаке; большая, гордо поднятая голова; чуть печальный и чуть насмешливый взгляд. Всегда казалось, что он смотрит в самую душу. При своем среднем росте Дикий производил впечатление гиганта. Позднее, когда мы уже сдружились, он как-то пришел ко мне домой. Мама накрыла на стол, Алексей Денисович немного выпил. Посмотрел на мою мать и сказал:

– Эх, моложе б ты была.

Мама понесла разогревать холодную свинину. Он перехватил у нее сковороду:

– Кто ж под водку свинину греет, матушка?!

После его ухода мама сказала:

– Ты знаешь, Женя, я всегда тебя считала крупным молодым человеком. Но вот явился Дикий, и комната мне показалась меньше, потолок ниже, а ты рядом с ним щуплым и невыразительным юнцом.

А ведь Дикий был намного ниже меня ростом. В любом обществе, в любой компании Дикий затмевал всех, сразу становился центром всеобщего внимания. В его манере вести себя была удивительная освобожденность от всякого фарисейства, ханжества, фальши, заботы о том, что о нем подумают или скажут.

Облик его был необычайно артистичен. Это проявлялось в умении рассказать анекдот, красиво есть, ухаживать за женщинами, в умении кратко и зримо передать впечатление о человеке, произведении искусства.

У Дикого был острый, образный язык. Словечки его гуляли по Москве. Он нисколько не заботился о том, чтобы его мнение не дошло до того человека, о котором он довольно резко высказался.

Сам он был живым парадоксом, совмещавшим в себе крайности и противоречия. Лиризм в нем уживался с едкой насмешливостью, бравада – с мучительными сомнениями, наивность – с мудростью, смелость – с застенчивостью. Он любил жизнь! Жадно, со вкусом жил.

Одни любили его до обожания, другие боялись и недолюбливали. Но даже враги не могли отказать ему в широте, в размахе, в какой-то особой русской удали.

Дикий был репрессирован, лишен всех званий и регалий, сослан в Сибирь. Потом Дикого выпустили из лагеря, разрешили ставить спектакли. При нем во всех поездках находился майор НКВД: жил в одной гостинице, ел с ним, сидел на репетициях, на спектаклях. И содержался за счет договоров, заключенных Диким с театрами. В договорах Дикий всегда вписывал как одно из условий пункт, по которому ему должны были выдавать пол-литра спирта ежедневно.

Майор следил за Диким неотступно, и, разумеется, Алексей Денисович делился с ним, с конвойным, спиртом.

Через три месяца уже Дикий следил за майором, искал его после репетиций и спектаклей.

– Где майор? Нам надо ехать!

Майор спился.

Позже Дикий примкнул к работавшему в Омске Театру имени Вахтангова. С ним и вернулся в Москву. Его восстановили во всех правах, он вновь стал получать звания. Позже выбрали на какую-то почетную должность в профсоюзе работников искусства. Там-то на одном из собраний Дикий и сказал свою знаменитую фразу:

– Ребята! Там, где бьет ключом советская общественная жизнь, кончается искусство!

О Диком в актерской среде ходили легенды. Из них складывался образ художника оригинального, стихийного, порой чуть ли не безумного! Говорили, как о праздном гуляке, творившем по наитию, не задумываясь. Но те, кто учился у Дикого, работал под его руководством, знают, каким великим тружеником был Алексей Денисович, как упорно искал и находил свои блистательные решения спектаклей и ролей.

Этот человек с репутацией неуемного жизнелюбца, личность анархическая, своевольная, ни разу не опоздал ни на одну репетицию, не пришел в театр неподготовленным, не знающим точно, что он сегодня будет делать.

В своей режиссерской работе Дикий всегда исходил из интересов актера, и только из них. Он говорил:

– Режиссер все должен сделать для актера! Но он ничего не может сделать за актера.

Дикий считал своей обязанностью разбудить его фантазию, а уж дальше актер должен был действовать самостоятельно и даже уметь навязать свою творческую волю режиссеру.

Однажды я наблюдал, как Дикий принимал гримы. Актеры, если у них острохарактерная роль, любят изменять себя, да так, чтобы никто не мог узнать! Один из актеров, сдавая грим Алексею Денисовичу, надел парик, наклеил брови, прилепил нос, подбородок, увеличил уши. Дикий посмотрел на него, одобрил:

– Хорошо, только ты пойди уши накладные сними. Парик тоже сними, потом приди и покажись. Актер снял уши, парик. Возвращается.

– Ну а сейчас?

– Это значительно лучше, – говорит Дикий. – У тебя там подбородочек приклеен? Ну-ка подбородок сними. И нос.

Актер снимает подбородок и нос. Остались одни брови. Дикий:

– Вот уже почти хорошо. А сейчас быстренько снимем и брови.

Актер остается совсем без грима, в «своем лице». И слышит:

– Потря-са-юще! Утверждаю!

Дикий мечтал об актере-мыслителе, аналитике, сорежиссере. Мечтал о таком артисте, который бы имел основания сказать о себе:

– Скажите, что мне сыграть, и я сумею…

Дикий любил актеров и считал день, проведенный без общения с ними, потерянным.

– Жизнь артиста – цепь бесконечных проявлений, – любил повторять он. – В нашем деле можно знать, не умея, но нельзя уметь, не зная.

Сам Дикий знал очень много, был образованнейшим человеком, владел несколькими иностранными языками, был почетным членом каких-то академий.

Я считаю, что творческая жизнь Дикого удалась не вполне. По ряду обстоятельств, от него не зависящих, он сделал меньше, чем мог. Образ прожитой им жизни щемяще-точно выражает его надгробие на Новодевичьем кладбище: мраморная плита, рассеченная трещиной из угла в угол.

Дикий считал себя учеником Станиславского и Немировича-Данченко, хотя, по собственному признанию, он не укладывался в рамки мхатовских критериев. Как каждый большой художник, он шел в искусстве своим путем. Его творческий опыт обогатил и расширил учение Станиславского и, конечно, заслуживает глубокого изучения.

Когда Дикого снова утвердили на роль Сталина в фильме «Сталинградская битва» (2-я серия), начались согласования о том, какую сумму поставить в договоре за исполнение роли вождя. Предложили в дореформенных деньгах сто тысяч рублей.

Прошло немного времени, и Дикий звонит на студию:

– Я не против предложенной суммы, но как-то неловко.

– А что такое?

– Ну как же. Борису Федоровичу Андрееву за абстрактный образ солдата в фильме «Падение Берлина» вы платили сто пятьдесят тысяч рублей, а мне за образ товарища Сталина – сто тысяч. Как-то, понимаете, неловко.

– Минуточку, мы подумаем. Мы вам позвоним.

Через полчаса звонок:

– Алексей Денисович, все в порядке! Вы правы. Вам предлагается сумма в сто двадцать пять тысяч!

– Значит, интервал от товарища Сталина до абстрактного солдата, которого сыграл Борис Федорович Андреев в «Падении Берлина», стоит двадцать пять тысяч. Как-то, знаете, сомнительно. Если узнают…

– Поняли! Не додумали. Сейчас, буквально минуточку, мы обсудим и вам позвоним.

Опять прошло тридцать минут. Звонят:

– Все в порядке! Действительно, вы правы. Извините. Техническая накладка, понимаете ли. Мы даем вам тоже сто пятьдесят тысяч!

– Дело не в деньгах, – говорит Дикий. – Но вы ставите на одну ступеньку товарища Сталина и абстрактного солдата, которого сыграл Борис Федорович Андреев в фильме «Падение Берлина».

– Поняли! Поняли! Тогда просто без обсуждения – сто пятьдесят пять тысяч!

– Ну вот это другое дело. Все-таки на пять тысяч отличается Сталин от абстрактного солдата, которого сыграл Борис Федорович Андреев в фильме «Падение Берлина».

После того как на экраны вышли обе серии «Сталинградской битвы», в доме у Дикого устроили мальчишник. Было нас четверо. Накрыли мужской стол: горчица, чеснок, хрен, сосиски и водка. Женщин не было. Сидим, беседуем. В четверть двенадцатого ночи звонок в дверь.

Дикий посмотрел в глазок двери и говорит:

– Наверное, опять за мной. Женя, открой.

– А что такое?

– Да вот… подполковник НКВД. – И ушел в другую комнату. Я открыл дверь.

– Алексей Денисович дома?

– Дома.

– Его через сорок пять минут ждет товарищ Сталин. В Кремле.

Дикий услышал и вышел к нам.

– Я не могу.

– Почему?

– Я выпил водки, съел чеснок. Нет-нет, от меня пахнет. Я не могу.

– Согласитесь, глупо будет, если я доложу, что вы наелись чеснока, выпили водки и поэтому не приедете! Приведите себя в порядок, все будет нормально. Поедемте. Неудобно.

Алексей Денисович побрился, переоделся, сказал нам, чтобы ждали, и уехал. Вернулся через полтора часа. Вот что он рассказал.

Приехали они в Кремль, провели его в комнату, где стоял большой мраморный стол без скатерти, и оставили одного. Ждал минут двадцать. Приходит Сталин. Поздоровались.

Сталин:

– Я хотел с вами побеседовать. Вы знаете, что это я назначил вас на роль Сталина? Мне Берия предложил посмотреть двенадцать актерских проб. Я выбрал вас. Потому что вы никакого акцента в роли Сталина не играли. И внешнего сходства нет. Мне это понравилось. Могуче выглядите в этой роли. Скажите, почему вы не пользовались атрибутами, которыми пользовались все артисты? Ни акцентом, ни внешним сходством?

– А я, извините, не вас играл, – ответил Дикий, прикрывая ладонью рот, чтобы не слышно было чесночного запаха.

– Позвольте узнать, кого же вы в таком случае играли?

– Я играл впечатление народа о вожде!

Сталин зааплодировал. Потом сказал:

– Я в курсе всех ваших дел. Вы не должны обижаться на советскую власть за то, что были репрессированы. Великий Ленин сказал, что каждый настоящий большевик должен пройти через тюрьму.

– Иосиф Виссарионович, Ленин сказал это до революции, – выпаливает Дикий.

Сталин хлопнул два-три раза в ладоши – и не понять: то ли поаплодировал, то ли… И ушел. Потом вернулся. В левой руке между мизинцем и безымянным пальцем держит бутылку вина, между большим и указательным – лимон. В другой руке точно так же зажаты два фужера. Поставил все на стол, сам нарезал лимон, плеснул вина в фужер Дикому, себе налил полный, чокнулись, выпили.

Сталин утер усы и сказал:

– Надеюсь, товарищ Дикий, мы можем теперь на равных с вами разговаривать? – То ли учуял, что Дикий дома пригубил, то ли доложили об этом.

Маленькая деталь. Играя в фильме Сталина, Дикий дважды говорил слово «каммуныкация». Это было единственное слово, которое он произносил с акцентом, и создавалось впечатление, что он осетин.

«Наследники Рабурдэна» Эмиля Золя. У меня роль дядюшки Рабурдэна – хитрого 80-летнего старика, обжоры, толстяка, окруженного алчными наследниками, соперничающими в подхалимаже.

Снова поиски, поиски… Необходимы новые краски, характерные детали, походка. Перебрал все «полочки» своих наблюдений. Отчаяние… И вдруг звонок моего любимого учителя, дорогого Алексея Денисовича Дикого, знавшего все о моих мучениях.

– Алло! Здравствуйте, молодой человек. Дикий говорит… Сообщение информбюро: в зоопарке на площадке молодняка впервые в Москве появился пингвиненок. Присмотритесь к нему внимательно. По-моему, он – вылитый дядюшка Рабурдэн!

Мчусь в зоопарк. Признаюсь – недоумение: при чем тут старый, хитрый француз-южанин и малыш-детеныш из Антарктиды?!

Вот она – площадка молодняка, и вот он – пингвиненок! Ах ты, мой красавчик! Ах ты, обаяшка! Я всегда считал, что в природе ничего не может быть милее щеночка, котеночка, медвежонка, бельчонка… Но нет. Пингвиненок всех превзошел. Симпатичнее никого нет на всем белом свете! Маленький человечек: ходит, чуть покачиваясь, на ножках-ластах, а вместо ручек, как бы обнимающих свое тело, – тоже ласты; беленькая манишка, выразительные глаза, прическа с игривым хохолком, большущий нос-клюв «а-ля де Голль», абсолютное бесстрашие, детское человечье любопытство, предельная доверчивость ворчливое пофыркивание. Того и гляди, вот-вот скажет: «Привет! Жарко тут у вас!»

Рядом с «приезжим» – маленькая-маленькая собачонка, беспрерывно лающая на несуразного, вертикально передвигающегося незнакомца. А этот джентльмен в белой манишке внимательно, с каким-то благородным состраданием смотрит на разгулявшуюся шавочку, ждет, когда она приблизится настолько, чтобы можно было достать ее ручкой-ластой. И – хлоп ее по мордашке! Кутенок – кувырк с лапок! На мгновение замолкает, затем встает, энергично отряхивается всем своим комочком, вздыхает глубоко, как ребенок, и… снова принимается за работу – облаивает заморского гостя до очередного нокаута. И… опять все сначала…

К прутьям ограды прижался «мужчина» 4–5 лет от роду. Держа в ручонке, протянутой в сторону представителя Южного полюса, конфетку, повторяя бесконечное «на, на, на», подзывает его к себе. Приезжий фат, не торопясь, подходит к «мужчине», который ростом чуть-чуть больше его самого, внимательно осматривает предлагаемое (никто из присутствовавших не знал и не подсказал, что пингвины, кроме рыбы и прочих морских яств, ничего не употребляют в пищу), смешно принюхивается, фырчит и, осудительно глянув на маленького «мужчину», смешно кашляя, покачивающейся походочкой, оглядываясь на обманщика, удаляется в дальний угол вольеры, отвесив на ходу очередную оплеуху охрипшему и очень уставшему от лая щенку. Тот в очередной раз не удержался на ногах, но подниматься не стал и через минуту… заснул. Не дождавшись, когда поднимется на ноги этот нестрашный враг, носатый боксер удивился такому развитию событий, тихонечко приблизился к спящему комочку и сострадательно стал его разглядывать. Вдруг щенок зевнул, на секунду открыл глазенки, увидел чудище с Южного полюса и… дружески завилял хвостиком. Еще раз зевнул и снова погрузился в сладкий сон…

На следующий день – у меня очередная репетиция в театре. Я пришел часа за два до начала. Вылепил себе огромный нос, причесался «а-ля пингвин», попробовал его походку – коротенькими шажками, – прижал локти к своему туловищу и стал жестикулировать только нижней половиной рук. Получилось нечто похожее на движение ласт… Добавил фырканье, осудительный взгляд, быстро сменяющийся на любопытствующий, попробовал морщиться – словом, пытался скопировать, как мог, милого пингвиненка…

Бедный, он никогда не смог бы понять, что стал соавтором роли, которая принесла мне широкую известность среди московских театралов. Спасибо тебе, милый мой малыш! Началась репетиция. Свои пингвинские находки я вынес на сцену и… получил активное одобрение. Все расспрашивали, где это я подсмотрел такого оригинального человечка. Никто не верил, что прототип – представитель животного мира. Спектакль имел большой успех. Знаменитый артист Владимир Яковлевич Хенкин подарил мне торт с надписью из крема: «Старость перед молодостью пас». Оказалось, что Владимир Яковлевич мечтал сыграть эту роль, но, увидев в ней меня – молодого артиста, резвого, подвижного, да еще в сложном рисунке с физической нагрузкой, – решил, что в его солидном возрасте трудно реализовать свою мечту…

Чего греха таить – я гордился тортом от самого (!) Хенкина. Но согласен с ним не был: он мог и должен был сыграть свою мечту, предложив свое решение. Разве нельзя было играть дядюшку Рабурдэна этаким «рамоли» с одышкой, еле передвигавшимся и очень стареньким, но активно хитреньким притворой. В исполнении Хенкина это не могло не быть убедительным, не могло и не быть смешным…

А самое главное во всей этой счастливой для меня творческой истории – подсказка гениального Алексея Денисовича Дикого! Спасибо, дорогой мой дядя Леша!

Здесь уместно вспомнить слова мудрого немецкого педагога прошлого века Адольфа Фридриха Дистервега: «Плохой учитель преподносит истину, хороший учитель ее находит»…

Воспоминания возвращают меня к тому времени, когда состоялась моя первая в Театре имени Станиславского режиссерская работа – постановка пьесы Максима Жежуры-Калиновского и Льва Устинова «Правда об его отце» под художественно-педагогическим руководством А. Д. Дикого.

Пьеса рассказывала об усилиях послевоенной немецкой молодежи в перевоспитании, а затем и привлечении на свою сторону фашиствовавших сверстников. В этом спектакле чуть ли не первые свои большие роли сыграли тогда еще молодые Евгений Леонов и Евгений Шутов.

Как всегда, я получал духовное, творческое наслаждение от общения с Алексеем Денисовичем. Но все же главным уроком в этой, очень для меня полезной работе стали высокая принципиальность и независимость в своих суждениях и трактовках моего Учителя в беседе с всеправной фигурой начальника Главного управления репертуарного комитета. Время было «веселое», с ароматом вагонов с решетками и неплохо организованным туризмом в сторону северных «курортов».

…Спектакль сдан. Обсуждение его происходило в кабинете больного туберкулезом упомянутого большого начальника. Начальник одаривает нас руководящими идеологическими сентенциями, сидя за своим письменным столом. В двух креслах для собеседников – друг против друга – А. Д. Дикий и директор театра Василий Осипович Гвелисиани – неудавшийся в прошлом артист театра имени Моссовета. В дальнем углу – я и помогавший мне в режиссуре Лев Елагин. Самым дорогим «перлом» начальника было требование «убить» самого отрицательного молодого немца, а не показывать, как он, политически прозревший, вступает в ряды молодежного союза, демократического и прогрессивного, осудившего эпоху Гитлера. Убить – и все тут!

Дикий спокойно, внимательно слушал речь. Директор лихорадочно (упаси Господи не успеть записать нетленные мысли) фиксировал все указания большого «знатока» театрального искусства. «Знаток» закончил «разгромное» исследование спектакля, утомленно откинулся на спинку «трона» и замер в ожидании реакции противной стороны…

Директор сложил блокнот, положил его в портфель, ручку-самописку прицепил чуть дрожащей рукой к нагрудному кармашку и, заметно побледневший, обратился к Дикому:

– Алексей Денисович, катастрофа! Замечания не простые, а политические. Что делать?

Дикий задумался и после солидной паузы тихо ответил:

– Ищите замену.

Директор быстро достал спрятанный блокнот, взял в руку ручку-самописку и с готовностью на любые меры для «спасения» спектакля спросил:

– Кому?

Не задумываясь, Дикий ответил:

– Себе!

Всеобщее замешательство…

Покидая кабинет идеологического босса, Алексей Денисович обернулся и очень по-доброму сказал:

– Свитнев! Упаси вас Бог повторить при ком-либо все, что Вы рассказали нам. Ведь могут не понять, что вы шутите…

Спектакль шел без каких-либо переделок – под личную ответственность Дикого – и с успехом!

Где бы ни встречались эти два гениальных актера: на заседаниях, на улицах разных городов, в павильонах киностудий, в ресторанах или гостиницах – везде, не сговариваясь, падали друг перед другом на колени. Потом через несколько секунд, не сказав ни слова, вставали и расходились…

В Харькове коленопреклоненных (прямо на тротуаре) двух гениев пригласили в отделение милиции и оштрафовали за нарушение общественного порядка. Штраф был уплачен, и снова задержанные опустились друг перед другом на колени, но на сей раз – после объяснения мотивировки своих «коленопадений», как выражения высочайшего восхищения талантом каждого. Штрафы были им возвращены, на милицейских машинах «нарушители» были доставлены в гостиницу, за что сопровождавшие их получили на память о приятной встрече автографы: «Народный артист СССР, лауреат Сталинской премии Амвросий Бучма» и «Народный артист СССР Алексей Дикий» (пятикратный лауреат Сталинской премии).

Я как-то спросил:

– Дядь Леша, почему вы были ко мне так внимательны? Почему ко мне так хорошо относились?

Он ответил:

– Во-первых, знал, что у тебя нет родителей. Мне нравилось, что ты пошел на фронт. Но в основном я тебя уважал и любил, и сейчас люблю за то, что ты не записывал за мной мои мысли, как другие. И ты спорил со мной. Вот главное: ты со мной спорил. Мне это очень нравилось…

Дикий в постели. Совсем больной. Он обречен и знает об этом…

Медицинской сестре, приходившей делать уколы, каждый раз говорил:

– Я вас прошу, не надо. Бросьте. Идите домой. Я режиссер. Я хочу знать, что такое смерть…

В последние дни он был обложен сочинениями Льва Толстого. Перечитывал, ругал, называл Толстого фарисеем.

– Он обманул меня!

Его последние дни – удивительные: отказаться от уколов, терпеть адскую боль и ругать Толстого! Что это?

Еще о Диком.

1950 год. Только что вышел на экраны страны второй фильм «Сталинградской битвы» режиссера Иванова.

Ресторан Дома актера. За круглым столиком восседала постановочная группа спектакля «Правда об его отце»: авторы пьесы, композитор Исаак Осипович Дунаевский, режиссеры Лев Елагин с Евгением Весником и художественный руководитель постановки народный артист СССР, великий артист и режиссер Алексей Денисович Дикий.

В разгаре творческих споров к столу подошел небольшого росточка человек с клинообразной интеллигентной бородкой и горящими глазами, несколько взбудораженный употребленными граммами бодрящего национального русского напитка.

– Вы – Дикий? – спросил взбодренный.

Алексей Денисович утвердительно кивнул головой.

– Вы – подлец! – выпаливает клинообразная бородка.

Мы, молодые режиссеры, и автор пьесы попытались вскочить из-за стола с тем, чтобы… Но сильные руки мастера усадили нас на место.

– Дальше! – спокойно сказал Дикий.

– Вы были репрессированы… Мы сидели с вами вместе на пересыльном пункте, – продолжил человек с бородкой. – Вы… были… любимцем, не скрою, любимцем… всех сидевших… И блатных и интеллигентов… Я сам… скульптор… Я из Новосибирска. Вот увидел вас… здесь… Должен вам сказать, что вы… Что я… вас очень люблю, но… извините, вы – подлец…

Наступила пауза. Дикий неожиданно налил бородатенькому водки, себе тоже, чокнулся с ним и, дождавшись, когда тот выпил ее, выпил и сам.

– Спасибо, – продолжил бородатенький, – я немного употребил… я теперь, очевидно, не в меру храбр, но… тем не менее… вы… вы…

Он сник, тихонечко заплакал. Дикий налил ему еще рюмашечку, выпил с ним. Тот вытер слезы.

– Ну хорошо, хорошо, пусть все будет по-вашему… Но объясните же, наконец, почему так сурово… почему я… подлец?

– Ну как вы посмели… смогли… согласились и… сыграли… после всего… Сталина? Ну как? И зачем? Зачем?!

– Позвольте внести некоторую ясность в проблему, не на шутку вас взволновавшую и возмутившую. Дело в том, друг мой, что я Сталина не сыграл, я его… создал! – ответил Алексей Денисович.

Я своими глазами видел, как сидевший за соседним столиком известный режиссер «А» нервно бросил на стол салфетку и вилку и пулей вылетел из ресторации! Не в знак протеста против мысли, высказанной Диким, нет-нет, а только для того, чтобы «в случае чего» не стать свидетелем сказанного! (Я в этом уверен, так как хорошо знал этого режиссера и образ его мыслей).

А человек с бородкой из Новосибирска был приглашен за наш столик, и нам стоило больших усилий останавливать его благородное и добродушное, а главное – искреннейшее желание беспрерывно выражать свое восхищение талантом Дикого, его гражданственностью и образованностью. Он был сражен, услышав, как мастер запросто цитировал Талмуд, Коран и Библию…

Человек с бородкой, так же как и мы, провожал Алексея Денисовича до дома. Попрощавшись, он крепко обнял его и сквозь слезы сказал:

– Я назвал вас подлецом только потому, что вы – гений!

Данный текст является ознакомительным фрагментом.