Александр Иванович Сашин-Никольский
Александр Иванович Сашин-Никольский
Афоризму Алексея Дикого «Надо играть любые роли, но стараться делать это лучше всех!» – как никто другой соответствовал народный артист РСФСР Александр Иванович Сашин-Никольский. В любой роли, в любом спектакле он всегда был ярче всех. Поэтому было у него мало друзей и очень много завистников.
В этом худом, невысокого роста человеке, с неважным зрением и здоровьем вообще, подорванным еще и «неприятием» условий жизни по «сухому закону», с лукавыми, с искринкой в зрачках, озорными глазами, бурлила неуемная артистическая фантазия. Фантазия абсолютно художническая, не допускавшая ни в чем дилетантства, одинаково мощная во всех жанрах: в комедии, драме, трагедии, концертных номерах, в пародийных сценках, в жанровых зарисовках, в игре на гитаре, в исполнении романсов.
Всего от двух человек в жизни я получал письма, в которых присутствовали слова: «Да хранит тебя Бог!» И получал их на фронте: от 70-летней учительницы по литературе Анны Дмитриевны Тютчевой и от Александра Ивановича. Я уверен, что эти их обращения к Богу способствовали тому, что я еще хожу по земле несмотря на то, что перенес ранение и контузию. Их письма давали уверенность, энергию, психологическое здоровье, что было так важно в безумной войне, где нормальному человеку можно было сойти с ума хотя бы от сознания того, что ты – соучастник глобального человекоубийства.
Эти письма – лучшая характеристика нравственных и душевных качеств их авторов. Кто я им? Никто. Для одной – школьник, для другого – начинающий студент, артист, мальчишка. И для обоих – чужой человек. Ни от родственников, ни от друзей подобных слов не слышал – «Да хранит тебя Бог!».
В голодной эвакуации, в необустроенной жизни маленький, щупленький – весил он, ей-ей, не больше 45–50 килограммов – Александр Иванович излучал столько теплоты, юмора, сочувствия и музыки! Он часто брал в руки старинную гитару и завораживал всех своим неповторимо печальным и умным исполнением русских романсов. Он столько излучал добра, что казалось оно неиссякаемым и его бы хватило на весь театр, город, страну, мир! Колдун! Замечательный колдун! Маг и волшебник!
Такой же силой обаяния и заразительности обладал Сашин-Никольский, выходя на подмостки Малого театра. Даже при большом желании он не мог плохо играть. Сила его обаяния не позволяла ему испортить, провалить роль. Не хочется вспоминать одну-две его роли, потому что все его служение в Малом театре – это одна роль, роль могучего, талантливого, но не до конца оцененного художника.
Сила его правдивости и органичности на сцене подводила многих. До его появления фальшь в игре актеров, если она была, конечно, оставалась незаметной или простительной. Но стоило появиться Сашину-Никольскому, как фальшь становилась явной, артисты меркли и часто начинали даже раздражать своей неестественностью. Никогда не забуду его в роли отца в кинофильме «Анна на шее». Какие только знаменитости и красавцы не появлялись на экране, но, стоило появиться Александру Ивановичу, и всё вокруг немножко жухло, а он лучился, как святой!
А фильм «Композитор Глинка»! Маленький эпизодик – роль строителя. Несколько реплик Александра Ивановича – и некоторая напыщенность в игре главных артистов становилась явной и досадной.
Рядом с ним играть было невыгодно, поэтому многих ролей в своей актерской жизни он так и не сыграл. Не давали! Он разделял участь всех истинно талантливых людей – нес свой крест, ни на что, кроме своего творчества, не отвлекался. Но добивался выдающихся результатов, чем раздражал многих и ограничивал реализацию своих уникальных способностей. Стоило ему появиться на сцене в любой маленькой или не очень маленькой роли, все внимание зрительного зала устремлялось в его сторону. И это при том, что на сцене могли в это время находиться самые что ни на есть корифеи, игравшие самые что ни на есть главные роли!
Сашин-Никольский всегда напоминал мне кошку, случайно выходящую на сцену и срывающую даже самое напряженное действие. В любом спектакле, в любом театре и любая кошка! Этот закон – какое-то таинство. Что срабатывало? Кошачья индифферентность, полная свобода мышц и отсутствие старания или просто нелогичность самого появления. Что срабатывало при его выходе на сцену и привлекало к нему внимание сидевших в зале, не знаю. Но что вызывало шквал аплодисментов после его ухода со сцены, знаю – это виртуозно разработанная партитура психофизического существования своего героя, выраженная средствами, доступными только высокоодаренному счастливчику. А средства эти не поддаются анализу, они одному Богу известны. Всякого же рода мудреные разбирательства сути таланта, его секретов бессмысленны.
Вообще, талант нужно поощрять и поддерживать, но не пытаться разбирать по частям и полочкам. Разобранный талант уже не талант, собрать его нельзя, ибо никому не дано понять план его создания! Талантом нужно восхищаться, и поэтому все восхищались артистом Сашиным-Никольским. Его могли не любить только завистники.
Очень точно говорил об Александре Ивановиче как о музыканте-исполнителе один из лучших гитаристов Москвы, малограмотный, не знавший нот, но тем не менее виртуозно игравший на слух Шопена, Моцарта и Баха артист цыганского театра, ныне покойный Вава Поляков. Я был приглашен в гости к Александру Ивановичу, который попросил привести с собой Полякова, о котором он был наслышан, и познакомить с ним. Я передал Ваве приглашение, тот с радостью принял его, но только с условием, что пойдет без гитары.
– Поляков и без гитары – это не Поляков, – сказал я ему.
– Нет, нет и нет! Играть на гитаре при Сашине-Никольском и даже петь – неприлично и нескромно. Я, может быть, и не хуже играю, но никогда никто меня так не слушал, как слушают его. Это какое-то колдовство. Как он воздействует на слушателей, чем и какими манками – не знаю и не понимаю. Единственное, на что я обратил внимание, это на паузы, на дьявольской силы паузы, которые он проживает, не делает, а проживает во время игры на инструменте и во время исполнения романсов. Если бы я позволил себе такие паузы, меня перестали бы слушать. А его в паузах слушают еще собраннее, еще сосредоточеннее, с каким-то скрытым восхищением и восторгом.
Вот, например, цыгане, да и русские исполнители никогда не делали ни одной паузы в первых строчках романса «За зеленым забориком ты не можешь уснуть». Никогда! Александр Иванович же уже за первыми двумя словами «За зеленым…» позволял себе маленькую паузу; сразу после третьего слова забориком…» – вторую, да еще – проигрыш, нагнетая интерес к сюжету романса. А уж после слов «ты не можешь…» устраивал чуть ли не 30-секундную (что просто фантастично) паузу в тексте, заменяя его активными аккордами и проигрышем, отрывая от струн глаза, поднимая голову и проживая на глазах у слушавших какую-то сложную думку-загадку. Затем уж обрушился с продолжением основной мелодии в гитаре на заключительное в строчке слово «уснуть». Я наслаждаюсь его талантом, поэтому с гитарой к нему не пойду.
Александр Иванович принял его очень тепло, но играть все же заставил… на своей гитаре. Вава играл. Он волновался, но был в ударе. Александр Иванович еще чуть-чуть – и заплакал бы от восторга.
– Не понимаю, как ты можешь на слух играть Шопена, Баха? Это гениально! Я преклоняюсь перед тобой!
– А я – перед вами. И я тоже не понимаю, как вам удается так волшебно играть и петь? Чем, какой силой околдовываете нас?
…Гости давно уже разошлись, а два удивительно восторженных человека до утра пили и играли, пели и пели друг другу, то плача, то хохоча и, к счастью, не понимая таинства своих талантов. Они понимали друг друга сердцем, добрыми душами и разговаривали колдовскими звуками. И всего из семи нот!
Конец 30-х годов. Театр-студия под художественным руководством Константина Сергеевича Станиславского. Дни становления студии (теперешнего драматического театра имени К. С. Станиславского на Тверской улице). Прослушивать желающих стать студийцами и отбирать наиболее одаренных помогали соратники Станиславского по Художественному театру.
…В зал для прослушивания претендентов вошел худенький, рыжеволосый, еврейской национальности молодой человек лет 18–19…
– Как вас зовут, как ваша фамилия? – спросил у молодого человека секретарь приемной комиссии.
– Зя… Зяма Ш… – чуть заикаясь от волнения ответил высоким голосом претендент.
– Вас будет прослушивать народный артист СССР Леонид Миронович Леонидов.
– Здра… здравствуйте… Спа… аа… сибо. Очень вол… волнуюсь…
– Здравствуйте. Не надо волноваться, – раздался в ответ мощнейший грудной голос великого артиста, сидевшего в глубоком кресле. – Что будете читать?
– Я… буду… Дж… Дж… Джамбула… буду читать… я…
– Очень интересно. Успокойтесь. Сосредоточьтесь… И спокойно, не торопясь, начните читать…
После маленькой паузы Зяма начал читать стихи Джамбула. Через примерно минуты две на глазах Леонидова появились слезинки. Еще через минуту Мастер тихо произнес:
– Молодец!
Зяма услышал сказанное и, подстегнутый одобрением гения, стал читать стихи смелее, громче, раскованнее и вскоре услышал уже громко сказанные слова «сладкого» комплимента:
– Молодец! Молодец! Гений! – Мастер вытер носовым платком слезы, струившиеся по щекам.
Зяма закончил чтение громко, уверенно, как заправский, опытный артист, поклонился Мастеру, комиссии и сказал:
– Спасибо, спасибо!
Расплакался и тоже вытер слезы, но кулачком… Леонидов глубоко вздохнул и, задумавшись, сказал:
– Ну подумайте, а? Девяносто лет и такие стихи!
1936 год. Трамвайное депо имени Зуева.
Самодеятельный спектакль театрального кружка депо «Дети Ванюшина». В шефском порядке заглавную роль Ванюшина играет народный артист Малого театра Н. Н. Рыбников.
…Открывается занавес. Любопытные зрители: вагоновожатые, стрелочники, контролеры, билетеры, руководство депо – все с семьями, взбудораженные большим событием – единение кружка с представителем великого Театра, – никак не могут успокоиться и утихнуть: на сцене клуба депо – знаменитый Артист!
Сидевший на сцене за столом Николай Николаевич никак не мог начать свой текст… Ко всему еще (переполненный зал) слышны разговоры ищущих свое место в зале, ругань с незаконно их занявшими…
Гастролер выдержал огромную паузу, затем снял пенсне, вышел на авансцену, поднял руку и громким своим баритоном объявил: «Тише!.. вашу мать!!!» Воцарилась мёртвая тишина. Спектакль прошел прекрасно. Люди почувствовали: на сцене – «свой»!..
1940 год. Театр под художественным руководством народного артиста РСФСР Ваграма Папазяна, выдающегося армянского артиста.
Несколько студентов разных курсов театрального училища имени М. С. Щепкина принимали участие в массовых сценах спектаклей театра. Я – студент первого курса – был и удивлен, и покорен, и поражен исполнением Папазяном роли Отелло, а трактовкой образа ревнивого чернокожего полководца – особенно сильно. В его Отелло читались и уживались парадоксальные качества характера: огненный темперамент с растерянностью, грубость с лиризмом, ум, терявший силу и ясность от ревности, с безумной подозрительностью… Каждый из пяти актов трагедии – мастер играл на разных языках: первый – на уравновешенном, более или менее спокойном русском, второй – на итальянском, более подвижном, третий – на английском, четвертый – на французском и пятый – на армянском – языке стаккатированном, синкопированном, темповом, наиболее соответствовавшем душевным катаклизмам ревнивца-мавра!
(В момент наивысшего напряжения – в сцене удушения Дездемоны – мастер находил возможность и рычать от бешенства и, отвернувшись от зрительного зала, громко командовать осветителям за кулисами и на колосниках: «Нэ зэвать! Свэт на мэня! Уволю!» Что значит техника: никто из сидевших в зрительном зале ни единого слова, сказанного осветителям, не слышал!)
Со свойственным студентам легкомыслием мы, участники массовой сцены на острове Кипр (по пьесе), изображая солдат-стражников, как-то сотворили Бог знает что…
Остров Кипр был обозначен простейшим образом: на заднем плане из фанеры вырезали контуры маленьких, средних и высоких гор… Высота фанеры – от одного до трех метров. Из зрительного зала – полная художественная иллюзия ландшафтов острова…
На фоне «острова» цепочка солдат (фамилии их даже помню): Г. Карнович-Валуа – самый рослый правофланговый, Дм. Корнильев – левофланговый по причине, естественно, малого роста, между ними в строю – М. Брылкин, В. Шумейко, К. Косолапов, А. Баринов, Я. Беленький и я… На первом плане идет серьезнейшая сцена Отелло и Яго…
Левофланговый, Корнильев, повернув голову в сторону Карновича-Валуа, на высоком-высоком, писклявом голосе тихо говорит:
– Карнович, я сейчас подойду к тебе и сорву твои усы.
– Зачем? – спрашивает насторожившийся правофланговый.
– Скучно стоять!
– Перестань дурака валять! Ты что, с ума сошел?!
Кто-то из стоявших между ними, глядя в пространство перед собой, сказал: «Слабо…»
Назревала любопытная дерзновенная «творческая импровизация»…
– Слабо! Слабо! Слабо! – каждый внес свою провокационную лепту в развитие форс-мажорных событий.
Корнильев делает шаг вперед, резко поворачивается, идет легким строевым шагом вдоль нашего строя, подходит к Карновичу, поворачивается к нему лицом, и быстрым движением руки срывает с него большущие усы. Затем возвращается на свое место… Наш строй солдат давится от смеха, больше всех сам Карнович, потерявший усы. Он не выдерживает напряжения, поворачивается кругом и решительным шагом направляется в сторону «острова Кипр» – перешагивает через фанерные «красоты» острова и скрывается за кулисами. Наш строй и морально, и физически «рухнул» и отправился за своим правофланговым… На сцене, как ни в чем не бывало, остался только один «стражник», закоперщик происшедшего Корнильев. Зрители никак не реагировали на наше исчезновение, так как прекрасная игра отличных актеров держала зрительный зал в своих «руках», да в таком напряжении, что ему было не до того, что творят студенты мальчишки на заднем плане.
Но ничего из содеянного нами, ни одной мелочи не ушло из поля зрения администратора театра – Арона Дыскина.
В антракте он влетел в гримуборную маэстро и разразился горячим монологом, да с таким темпераментом, что даже самому Ваграму Папазяну стало, наверное, завидно… Дыскин рычал: «Вы видели? Нет, вы видели, что они натворили? Это бандитизм! Это бандиты, а не щепкинские студенты! Сам Челкин набил бы им „портреты“ и выгнал бы из училища! Бандиты! Когда вы говорили гениальную сцену с Яго, они отрывали друг у друга усы, и во все свои крокодиловые глотки тихо хохотали, а потом плюнули на все, перешагнули через „остров Кипер“ и ушли хохотать за кулисы. Хулиганье!» Папазян, снявший халат и отдыхавший после сложного акта, засмеялся и спросил: «Перешагнули через „Кипр“? Замечательно! Очень смешно! Позови всех ко мне!»
Мы, виноватые и понурые, вошли в гримуборную мастера.
– Пожалуйста, сыграйте мне детально все, все, все как было! И как усы отрывали, и, какие слова говорили, и как перешагнули через «остров». Пожалуйста!
Добрая улыбка мастера подстегнула нас, придала смелости, и мы точь-в-точь повторили все, что Арон Дыскин назвал бандитизмом.
– Замечательно, – смеялся мастер, – я за спиной ничего не слышал. Молодцы! А зритель, конечно, ничего не понял. А то, что вы перешагнули «Кипр», – это очень смешно! Жалко, художника спектакля нет, – посмотрел бы на свои декорации! Дрянь, а не декорации! Я говорил ему – на тюле надо было рисовать! Молодцы! Спасибо! Дыскин, сколько они получают у нас за участие в массовых сценах?
– Эти хулиганы-щепкинцы? По пять рублей! Они и рубля не стоят!
– Выдай им сегодня по пятнадцать! Каждому!!
Данный текст является ознакомительным фрагментом.