VII

VII

В конце февраля 1944 г. Черчилль произнес в парламенте долгую речь, почти на полтора часа. Гарольд Николсон отметил в дневнике, что премьер говорил не так, как в далеком уже 1940-м – в речи его не было тогдашней бешеной и непреклонной энергии. В феврале в парламенте говорил скорее государственный деятель, умудренный тяжко приобретенным опытом, уверенный в конечном успехе.

Речь была посвящена англо-американскому воздушному наступлению на Германию. В частности, он сказал следующее:

«В последние 48 часов, начиная с 3 ночи 20 февраля, мы нанесли по Германии наиболее тяжкий удар за все время войны. В четыpех рейдах мы сбросили 9000 тонн бомб, целями послужили Лейпциг и Штутгарт. Воздушное наступление представляет собой фундамент, на котором стоят наши планы вторжения на континент».

Он напомнил слушателям о бомбежках 1940 г., обрушившихся на Лондон, и добавил:

«Агрессоры [Германия и Италия] избрали воздушную мощь как средство нападения. Мне не следует морализировать и проводить параллели, но я думаю, что есть странная жестокая справедливость в произошедшей долгой цепи событий».

Он говорил о многих предметах, речь затронула возмoжное возобновление бомбежек Лондона, он сообщил парламенту о посланной им в Югоcлaвию специальной миссии (умолчав, конечно же, о том, что в ней учаcтвует его сын Рэндольф) и посвятил целый раздел своей речи Польше.

Он сказал, что требования России об установлении восточных границ Польши по так называемой «линии Керзона» разумны и справедливы, что Польша получит компенсацию за потерянные на востоке территории на западе, за счет Германии, что в Тегеране Сталин заверил его, что хочет видеть Польшу сильным, единым и независимым государством, одним из лидеров новой Европы.

Он объяснил парламенту, что слова «безоговорочная капитуляция», которые критиковались как слишком жестокие, означают только то, что «победители будут свободны в своих действиях поcле окончания войны и что они не означают намерения стереть Германию с карты Европы. Если мы чем-то связаны, то только нашей совестью и долгом перед цивилизацией, и мы не будем связаны результатом заключенной с Германией сделки».

Черчилль произнес долгую речь, и она имела успех – как, впрочем, и всегда. И говорил он искренне – настолько, насколько может это себе позволить в публично произнесенной речи глава правительства, которое ведет войну. Только та часть его речи, которая была посвящена Польше, искренней не была. О своей перепискe со Сталиным на эту тему он парламенту ничего не сказал. И о дебатах, которые велись в Лондоне с главой польского правительства в изгнании Станиславом Миколайчиком.

Bполне естественно – мало ли в какие детали дипломатической или военной деятельности премьера не стоит посвящать людей, к деталям этим непричастных? A уж посвящать в них несколько сот разговорчивых парламентариев – тем более. Однако складывается впечатление – с Польшей случай был особый.

По-видимому, совесть Черчилля в этом «польском деле» была нечиста.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.