Кошмар «копирайта»

Кошмар «копирайта»

До смерти Толстого по генеральной доверенности 1883 года, хотя в ней ни разу не упоминались слова «литературное право», жена распоряжалась сперва всеми сочинениями мужа, а с 1891 года, по воле Толстого, ее «копирайт» был ограничен произведениями, написанными до 1881 года. Это и был источник их общего дохода. Из этих денег покрывались расходы на Ясную Поляну, на эти деньги покупалось всё необходимое для содержания московского дома и многое, без чего нельзя было жить ни ей, ни мужу, ни их детям.

В то же время стоимость литературной собственности Толстого росла в геометрической прогрессии. Несмотря на то что в 1891 году он публично отказался от литературных прав, издатели не оставляли надежд заполучить эксклюзивные права на сочинения Толстого. К концу его жизни их стоимость оценивалась зарубежными издателями в десять миллионов (!) золотых рублей. За права же, принадлежавшие только С.А., ей предлагали один миллион.

Лишь сопоставляя эти круглые астрономические числа с цифрами в приходно-расходной книге, начинаешь понимать, какая мина была заложена в основание семейных отношений Толстых. Только после этого начинаешь понимать всю проблемность этой семьи и, как ни странно, еще больше уважать ее. Легко любить и умиляться отцом, отдающим нищему последнюю рубашку. Но попробуйте смириться с потерей миллионов! Ставки были слишком высоки.

Удивляться нужно не тому, что с начала 80-х в семье Л.Н. постоянно вспыхивают конфликты, связанные с его радикально-христианским отношением к собственности, а тому, что эти конфликты не взорвали семью окончательно.

Преклонение перед величием отца, но и понимание драматизма положения матери в дальнейшем позволили роду Толстых не рассеяться в человеческом пространстве, как это случилось с менее конфликтными семьями.

Нетипичность конфликтов в семье Толстых проявлялась еще и в том, что с начала 90-х годов и до конца жизни Л.Н. (и некоторое время после его смерти) эти проблемы становились достоянием гласности. Их широкое обсуждение в печати ставило семью в мучительное положение. Несомненно, это обстоятельство серьезно подорвало характер С.А., и без того склонный к истеричности, и привело ее, в конце концов, на грань психического помешательства.

Непросто приходилось и старшим сыновьям Толстого. 8 мая 1890 года в «Новом времени» появилось извлечение из отчета обер-прокурора Синода за 1887 год, в котором говорилось, что уже в 1887 году Толстой «не имел возможности в прежних размерах оказывать крестьянам помощь из своего имения, так как старшие его сыновья начали ограничивать его расточительность». Это была явная ложь. Сыновья взволновались, и 27 мая в той же газете Сергей, Илья и Лев Львовичи поместили опровержение, написанное весьма убедительно. Но подобные опровержения никогда не убеждают публику и даже склоняют ее к обратному мнению: раз оправдываются, значит, в чем-нибудь да виноваты!

Между тем семейные отношения в начале 90-х действительно приобретают драматический характер. 1891 год стал рубиконом, после которого семейного мира быть уже не могло. И как «надрез» в семейных отношениях начала 80-х годов неминуемо должен был завершиться двумя попытками «ухода» Толстого из семьи (1884, 1885), так кризис 91-го года непременно должен был разразиться каким-то взрывом, что и случилось в 1895 и 1897 годах.

Сразу после семейного имущественного раздела в апреле 1891 года (формально закрепленного в 1892 году) Толстой ставит вопрос об отказе от литературных прав. Для его детей, в то время не имевших к этим правам никакого отношения, этот вопрос вряд ли представлялся интересным. Серьезным и даже страшным ударом этот отказ был для жены писателя. Ведь по доверенности 1883 года она являлась фактической держательницей исключительных прав на его сочинения. К тому же она была его издательницей и относилась к этому делу не только меркантильно, но с душевной страстью.

Всё значительное, что было написано Л.Н. до духовного переворота, за исключением автобиографической трилогии и «Севастопольских рассказов», писалось при непосредственном участии С.А. Она была и переписчицей, и советчиком, и даже цензором своего мужа. Так, по ее настоянию он исключил из «Войны и мира» откровенную сцену с купанием Элен Курагиной в ванной. Жена убедила его, что эта сцена не позволит рекомендовать «Войну и мир» для прочтения юношам и девушкам.

Отказ Толстого от литературных прав был посягательством не только на материальную, но и на душевную собственность жены. Во всяком случае, она восприняла это как личное оскорбление. Поэтому, сравнительно просто отказавшись от львиной доли ее с мужем имущественной собственности в пользу детей, в вопросе о литературных правах она проявила упрямство, которое вылилось в саботаж воли Толстого.

Итак, в 1883 году он передал литературные права жене. Заметим, что Толстой сделал это тогда, когда по совести уже не считал себя вправе получать доход от творчества, как и от своих имений. Таким образом, Толстой перелагал «зло» литературной собственности на плечи жены и до начала 90-х годов соглашался с этим статусом-кво. Почему же в начале 90-х он снова поднимает этот вопрос, явно понимая его болезненность для жены?

11 июля 1891 года, через три месяца после того, как состоялся фактический раздел собственности Толстого, он из Ясной Поляны посылает в Москву письмо, в котором в мягкой форме уговаривает жену самой напечатать в газетах объявление об его отказе от литературных прав на все сочинения с 1881 года. Именно уговаривает, прибегая даже к хитрости. «Я всё это время думал составить и напечатать объявление об отказе в праве собственности от моих последних писаний, да всё не думалось об этом; теперь же думаю, что может быть это будет даже хорошо в отношении упрека тебе со стороны публики в эксплуатации, как пишет артельщик, если ты напечатаешь от себя в газетах такое объявление: можно в форме письма к редактору: М.Г. прошу напечатать в уважаемой газете вашей следующее:

Мой муж, Лев Николаевич Толстой, отказывается от авторского права на последние сочинения свои, предоставляя желающим безвозмездно печатать и издавать их».

Артельщик – это Матвей Никитич Румянцев, заведующий складом книг Толстого, издаваемых С.А. Между ним и женой писателя шли переговоры о том, какую цену назначить на XIII том очередного собрания сочинений Толстого. Румянцев предупреждал хозяйку, что если она снизит цену на допечатанный для розничной продажи XIII том, который вызывал повышенный интерес, потому что в него вошли самые последние произведения Л.Н., включая скандальную «Крейцерову сонату», то прежние покупатели, получившие том по подписке, будут недовольны и переколотят на складе стекла, как было у Суворина, когда он издал дешевого Пушкина.

Все эти манипуляции с ценами на его сочинения возмущали Толстого. И сам формат собрания сочинений казался ему «пошлым», рассчитанным на развращенную городскую публику, но никак не на народного читателя. Тем не менее в письме к жене Л.Н. выбирает самые осторожные выражения и пытается обосновать свое решение ее же интересами. К тому же речь не идет о том, чтобы отказаться от всех прав. Только от последних сочинений. Всё, что написано до 1881 года, он считает законной собственностью жены, не помышляя о том, чтобы лишить ее этого источника дохода.

Проблема была в несчастливом XIII томе! Именно с выходом этого тома вдруг обнаружилось, что никак не получается разделить творчество Толстого на «до 1881 года» и «после». Это легко сделать в голове, но не в практике книгоиздания. Широкой публике наплевать на тонкости понимания Толстым эволюции своего творчества. Публика жаждет новинок, сенсаций. Сенсацией XIII тома являлась «Крейцерова соната».

Известно, как мучительно далась «Крейцерова соната» Л.Н. Ее многочисленные варианты не удовлетворяли Толстого, и до последнего момента он не был уверен в том, что история ревности, описанная в ней, завершится тем, чем она завершилась – убийством жены. Но и после публикации «Сонаты» его писательская совесть не могла оставаться спокойной. Атакованный бесчисленными письмами с просьбой разъяснить, что же он всё-таки хотел сказать этой вещью, Толстой вынужден был пойти на ужасный, с точки зрения писательского достоинства, шаг. Он пишет «Послесловие» к повести, в котором «на пальцах» разъясняет ее смысл.

История публикации повести едва ли не драматичнее, чем история ее создания. Дело в том, что жена Толстого ненавидела эту вещь. Именно так, здесь не подберешь более мягкого слова. Тем не менее именно она сделала всё возможное и даже невозможное, чтобы эта повесть увидела свет.

Поездка жены Толстого в Петербург и ее встреча с императором в апреле 1891 года в связи с наложением цензурного запрета на XIII том собрания сочинений подробно описана С.А. в ее дневнике и даже выделена в отдельный рассказ под названием «Моя поездка в Петербург». И сегодня читать это произведение пера жены Толстого невыносимо тягостно. Тут сошлось всё: и страх за семью, и денежный расчет, и тщеславие спутницы великого писателя, и странное ее желание доказать публике, что не она является героиней этой вещи, раз сама продвигает ее в печать, и что-то еще, о чем мы можем только догадываться.

Результатом разговора с Александром III было не только то, что она добилась разрешения продажи XIII тома, но и то, что император согласился стать личным цензором Толстого. С.А. считала это своей победой. Ее мужа это глубоко возмутило. Доверие между Толстым и его женой во всем, что касается творческих вопросов, было окончательно подорвано.

1890-й и 91-й годы, когда заканчивалась и публиковалась «Соната», были одними из самых страшных в истории семьи. В затяжную и медицински не объяснимую душевную депрессию впадает сын Лев. Маша хочет выйти замуж за Бирюкова, чего не желает не только мать, но и отец при всей его любви к «толстовцам». Илья эгоистически требует своей доли имущества при жизни родителей. Наконец, происходит раздел. Сразу после этого Толстой требует отказаться от литературной собственности, чем доводит С.А. сначала до угрозы публично опротестовать этот отказ («в интересах детей»), а затем до попытки лечь на рельсы. И в это время он создает «Крейцерову сонату» и «Послесловие» к ней, в которых произносит свое третье «отречение». Это было отречение от семьи, от самого этого многовекового института, в основе которого он отныне видел только похоть и узаконенную сексуальную эксплуатацию женщин мужчинами. Между тем женщины не только не препятствуют эксплуатации, но с девичьих лет по наущению матерей прибегают к изощренным способам ее приближения, вроде оголения плеч и грудей на балах, «нашлепок» на задницах, обтянутых джерси, и прочей «мерзости».

Как могла относиться к этой повести С.А. после тридцати лет семейной жизни с ее автором и рождения в браке с ним тринадцати детей? Несложно догадаться. Вдобавок в это время муж отказывает ей в праве переписывать его новые сочинения, чувствуя ее недоброжелательство к ним. Но при этом он не вправе отказать ей в держании корректуры той же «Крейцеровой сонаты», ибо она пока что является и его издательницей, и литературным агентом, и обладателем прав на все произведения. Ее материальный интерес к XIII тому огромен, потому что огромен интерес к нему публики. Но этот том запрещают, и в это же время распускается слух (на уровне царского двора), что «Крейцерова соната» написана о ревности Л.Н. к своей жене. Это к ней-то, которая ни разу не подала ему повода для ревности!

Узел был страшный. Разрубить его можно было либо полным отказом от участия в творческом процессе мужа, либо холодным и прагматичным использованием своего права на публикации, невзирая ни на что, до тех пор, пока муж сам не решит этот вопрос.

Что делает С.А.? Обижаясь на мужа за то, что он не пускает ее в святая святых своего творчества, отныне доверяя переписку своих сочинений Маше и Тане, она начинает тайно переписывать его ранние дневнички, те самые, которые он в начале 60-х годов заставил ее прочитать. Но спустя 30 лет Л.Н. как раз запрещает ей касаться этих дневников, чуя неладное. С осени 1890 года он начинает прятать дневники от жены, не зная, что часть их уже спрятана в ее комоде и переписывается по ночам.

В поведении С.А. было что-то мазохистское. Эти дневники растравляли ее старые раны, бередили ревность и вызывали к мужу злое чувство.

«Он не умел любить, – не привык смолоду», – делает она заключение в своем дневнике.

«…как я его идеализировала, как я долго не хотела понять, что в нем была одна чувственность».

Наконец она находит в его дневнике место: «Любви нет, есть плотская потребность сообщения и разумная потребность в подруге жизни». Это буквально взрывает ее! «Да, если б я это его убеждение прочла 29 лет тому назад, я ни за что не вышла бы за него замуж…»

И всё это вдруг связывается в ее сознании с «Крейцеровой сонатой», корректуру которой она вычитывает в это время. Женским чутьем С.А., разумеется, понимает, что в основе этой повести лежат какие-то темные интимные переживания Л.Н., что, впрочем, легко понять и не будучи его женой, настолько предельно пронзительна исповедь главного героя повести Позднышева. И вот цепочка «похоть-ревность-убийство» в понимании С.А. накладывается на историю ее отношений с мужем, особенно последнего времени. Только она понимает это с несколько другой стороны. «Он убивает меня очень систематично и выживает из своей личной жизни», – пишет она в дневнике. То есть речь идет не о ревности к ней, как думает публика, а, напротив, об охлаждении. Но в основе этого охлаждения лежит все та же похоть – неудовлетворенная.

«Какая видимая нить связывает старые дневники Левочки с его „Крейцеровой сонатой“, – восклицает С.А. в дневнике. – А я в этой паутине жужжащая муха, случайно попавшая, из которой паук сосал кровь».

В «Крейцеровой сонате» Толстой открывал черные бездны и вызывал из тьмы демонов, чтобы показать смертельную опасность семейного союза, подсознательно основанного на половом инстинкте. Подруга Толстого поняла это слишком прямолинейно. Тем не менее выпуск «Крейцеровой сонаты» стал для нее делом принципа.

Находясь в апреле 1891 года в Петербурге и ожидая аудиенции у царя, С.А. вела активные переговоры с директором императорских театров И.А. Всеволожским по поводу постановки пьесы Толстого «Плоды просвещения». Как и «Крейцерова соната», эта пьеса была запрещена; ее можно было играть только на домашних театрах. Увидев «Плоды просвещения» в репертуаре императорских театров, напечатанном в «Новом времени», С.А. незамедлительно отправилась отстаивать свои права. Ее разговор с директором, подробно пересказанный в дневнике, вызывает сложное чувство. С одной стороны, она отказывала театру в исключительных правах на пьесу, ссылаясь на волю мужа, не желавшего ограничивать распространение своих произведений. С другой – вела себя как полномочная и агрессивная держательница этих эксклюзивных прав, «горячилась» и в душе называла театральных чиновников «хамами». Всеволожский добивался от нее продажи права на постановку «Плодов просвещения» за 10 % от валового сбора, но при этом требовал права преследования частных театров в случае таких же постановок. Если нет – он обещал только 5 %. С.А. возмущалась этим циничным торгом. Но в результате она всё-таки добилась 10 % отчислений без уступки исключительного права. Жена Толстого вела себя как опытный литературный агент.

Но как она собиралась распорядиться этими деньгами? «Сережа, мой сын, предлагает эти деньги отдавать на благотворительные заведения императрицы Марии, – пишет она. – Я бы охотно это сделала, да им же, моим 9 детям, так много нужно денег, а где я их буду брать?»

Какие мотивы руководили женой Толстого, когда после первого предложения самой напечатать в газетах письмо об отказе от прав на литературную собственность она стала фактически саботировать просьбу мужа? Только меркантильные соображения? Нет, конечно. С.А. была сложной личностью. Скорее всего, в этот момент она почувствовала, что теряет последний контроль над своим великим спутником, над «Левочкой». Успех чертковского «Посредника» и особенно то внимание и любовь, с которыми ее муж относился к этому народному издательству, терзали ее самолюбие издательницы и просто властной женщины, не желавшей делить своего мужа ни с кем.

Наверное, в этом была ее ошибка.

К началу 1890-х годов Толстой перерастает самого себя. Он уже не был просто мужем и писателем. Толстой становится колоссальной духовной величиной, влияние которой в России сопоставимо только с властью царя и православной церкви. Его мировой авторитет не только в Европе и Америке, но и на Востоке, в буддийских, индуистских, мусульманских странах, растет, как снежная лавина. Он превращается в философа уровня Лао-цзы и Конфуция, Шопенгауэра и Ницше. Через десять лет и даже раньше в Ясную Поляну польется поток паломников со всего мира к великому старцу, учителю мира сего.

Обладать «исключительными правами» на такого человека было нельзя. «Не делиться» со всем миром было нельзя. Нужно было смириться. Нужно было договариваться с Чертковым. Нужно было согласиться стать одной из фигур возле великого старца. Невзирая ни на что. Ни на 9 детей. Ни на хозяйство. Ни на собственное уязвленное самолюбие.

Нельзя сказать, что жена Толстого этого не понимала. Вообще это большое заблуждение, что С.А. чего-то такого совсем не понимала. Но ее непростой характер, особенности ее воспитания и, наконец, женская обида на то, что муж, проживший с ней бок о бок тридцать лет, уходит «готовеньким» к другим людям, не позволили ей взвесить все «за» и «против» и принять разумное решение.

Внешне смириться всё равно пришлось.

Не дождавшись от жены публикации письма об отказе от литературных прав и встретив с ее стороны сопротивление («…вся красная, раздраженная, стала говорить, что она напечатает… вообще что-то мне в пику», – пишет он в дневнике), Толстой понял, что сделать жену союзницей не получится.

21 июля 1891 года в Ясной Поляне Л.Н. твердо заявил, что сам напишет письмо в газеты. Она знала, что это рано или поздно случится, но оказалась психологически не готова.

«Мы наговорили друг другу много неприятного, – пишет она в дневнике. – Я упрекала его в жажде к славе, в тщеславии, он кричал, что мне нужны рубли и что более глупой и жадной женщины он не встречал». Ссора закончилась криком: «Уйди, уйди!» И она ушла с решением покончить с собой. Как Анна Каренина – броситься на рельсы.

Трудно сказать, насколько серьезным было это решение. Суицидальные припадки случались с С.А. постоянно, но всякий раз заканчивались ничем. Так или иначе, она написала в записной книжечке, что «не в силах более решать всё одна в семейных вопросах» и поэтому уходит из жизни. Но ведь и в самом деле после отречения Толстого от собственности все семейные заботы ложились только на ее плечи. При этом муж лишал ее источника финансирования, каковым являлись не старые, а именно новые сочинения, которых ждала читательская публика. Наконец, письмо с отказом означало публичное признание семейного разногласия. С.А. «почувствовала всю несправедливость этого поступка относительно семьи и почувствовала в первый раз, что протест этот есть новое опубликование своего несогласия с женой и семьей».

Она бежала на станцию Козлова Засека «в совершенном умопомешательстве». Уже смеркалось, но ей не было жутко. Главное, она понимала, что теперь «стыдно вернуться домой и не исполнить своего намерения». Ее душевное состояние в тот момент очень напоминало состояние Анны Карениной. Не хватало только львиных доз опиума, которые Каренина приняла накануне самоубийства.

К счастью, по дороге ей встретился зять, муж младшей сестры Тани, Александр Кузминский. Он шел с вечернего поезда с Козловки и удивился, увидав свояченицу в таком состоянии. С.А. стала убеждать его, чтобы он оставил ее одну, что она скоро вернется домой. Но это было совершеннейшим бредом, и Кузминский настоял на их совместном возвращении…

Так эта история изложена в дневниках С.А. Расставшись с зятем уже в Ясной Поляне, она отправилась на пруд с намерением утопиться. И вновь та же мотивация: «уйти из этой жизни с непосильными задачами». Среди деревьев в темноте на нее налетел какой-то зверь, «собака, лисица или волк», она не могла разглядеть, будучи близорукой.

Именно зверь будто бы напугал С.А. и заставил вернуться в дом, где она тотчас отправилась к младшему сыну Ванечке. «Он лег уже спать, стал меня ласкать и всё приговаривал: „Мама моя, мама!“»

Потом пришел муж, оживленный, поцеловал ее, как будто ничего не случилось. Он пообещал ей, что не напечатает письмо с отказом до тех пор, пока она сама не поймет, что так надо поступить.

Последнее, что вспомнилось С.А. в тот вечер, была всё та же про?клятая «Крейцерова соната». Она не выходила у нее из головы. Что-то в этом произведении настолько взволновало ее, что она поняла: их жизнь с Л.Н. до «Сонаты» и после – это две разные жизни. В конце вечернего свидания она объявила мужу, что больше не будет жить с ним как жена. Он сказал, что рад этому. Она ему не поверила.

19 сентября в «Русских ведомостях» появилось письмо Толстого, перепечатанное многими газетами: «Предоставляю всем желающим право безвозмездно издавать в России и за границей, по-русски и в переводах, а равно ставить на сценах все те из моих сочинений, которые были написаны мною с 1881 года и напечатаны в XII томе моих полных сочинений издания 1886 года и в XIII томе, изданном в нынешнем 1891 году, равно и все мои неизданные в России и могущие вновь появиться после нынешнего дня сочинения».

Толстой задержал публикацию отказа, чтобы позволить жене распродать XIII том с «Крейцеровой сонатой». Он выполнил это условие супружеского договора. Но права и на «Сонату», и на всё, что написано с 1881 года, и на то, что еще будет написано, он отбирал у нее и отдавал всем. По сути, это было «узаконенное пиратство».

Но что значит – всем? Во-первых, кто-то же будет печатать новое сочинение первым. И кто-то первым получит рукопись для перевода на другой язык. И этот кто-то будет кровно заинтересован в том, чтобы «право первой ночи» было писателем соблюдено. Особенно это касалось иностранных издателей, которые, первыми печатая новое сочинение русского классика и оплачивая труд переводчика, хотели на нем заработать и вовсе не желали входить в понимание русской широкой натуры. Следовательно, необходим литературный агент, который будет следить за тем, чтобы новоиспеченное сочинение не хватал со стола кто попало. Который договорится с издателем о праве первой публикации до того, как новое сочинение распечатают все.

Во-вторых, «узаконенное пиратство» может продолжаться лишь до смерти классика. До тех пор, пока он закрывает глаза на то, что его печатают все и ничего за это не платят. Но как только закроются навеки земные очи писателя, «узаконенное пиратство» прекратится, потому что у писателя есть наследники.

Печатая письмо в «Ведомостях», Толстой искренне полагал, что избавляется от последнего «зла» собственности. Он поступал широко, по-русски, как богатырь, который одним движением плеча стряхивает с плеч маленьких черных демонов. Но демоны ведь никуда не делись. Они ждали.

«Копирайт» еще отомстит Толстому.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.