Пайковый хлеб 41-го года

Пайковый хлеб 41-го года

Сначала мы прятались от налетов в метро «Белорусская». Как только трагически замолкала черная тарелка репродуктора, мать хватала «тревожный чемодан» и сумку, в которой ждал своей очереди термос с чаем, и мы занимали позицию у дверей.

Потом радиоголос объявлял:

— Граждане, воздушная тревога!

И сразу же, как безутешные вдовы, над городом начинали голосить сирены.

Мы бежали через двор, и вместе с нами спешили жильцы других подъездов, перебегали Грузинский Вал и мчались по площади к станции метро.

Потом мама стала каким-то членом в дворовой команде МПВО, получила повязку, брезентовые рукавицы и здоровые щипцы, которыми надо было захватывать зажигательные бомбы, упавшие на крышу. И тогда мы стали прятаться от немецких самолетов в подвале нашего дома.

Однажды во время ночного налета мама пошла на свое место по боевому расчету, а меня, как обычно, сплавила в подвал, в бомбоубежище.

Мне удалось прошмыгнуть мимо бдительной старушки, охраняющей вход в наш дворовый бункер, незамеченным подняться наверх и выскочить из подъезда.

Это была единственная картинка прошедшей войны, которая на всю жизнь врезалась в мою память.

Черное небо над затемненным городом. Лучи прожекторов, шарящие по нему. Вот два луча сошлись, и в их перекрестье я увидел силуэт самолета.

А с крыши нашего дома внезапно ушли в небо цепочки сигнальных ракет.

Досмотреть мне не дали. Какой-то военный врезал мне по шее, схватил за руку и отволок в убежище.

А утром мы узнали, что во время налета с нашей крыши пускали ракеты в сторону Белорусского вокзала. На чердаке была перестрелка, и шпионов задержали.

Вполне естественно, что все двери на чердак после этого закрыли амбарными замками. Но у нас был секретный лаз, и мы с моим корешем Валькой проникали туда в поисках фашистских знаков, которые, по нашему глубокому убеждению, спрятали немецкие шпионы.

Знаков мы не обнаружили, зато нашли здоровенный пистолет-ракетницу и припрятали до поры до времени.

Время это подоспело в ноябре, когда немцы подошли к Химкам.

Вот тогда мы взяли ракетницу, сперли здоровенный кухонный нож, сложили все это в школьный портфель и отправились на фронт.

Дошли мы только до стадиона «Динамо»: нас задержал милицейский патруль и доставил в отделение.

Там из портфеля извлекли наше вооружение, пришлось сознаться, кто мы и куда идем.

Степенный дежурный сержант, внимательно нас выслушав, разделил наши патриотические чувства, но поинтересовался, где нам удалось найти такую замечательную ракетницу.

Мы честно все рассказали.

— Ладно, пацаны, — сказал сержант и отвел нас в пустую комнату, — подождите здесь.

А через некоторое время зашел другой милиционер. Он взял нас за руку и повел к трамвайной остановке.

С пересадкой мы доехали до Петровки и вошли в небольшое трехэтажное здание.

Много позже я понял, что нас привезли в МУР.

Веселый человек с черным чубом, сдерживая смех, выслушал нашу фронтовую одиссею, потом принес два стакана чая, сахар и два куска хлеба с салом.

— Заправляйтесь, ребята, а потом поговорим о ракетнице.

Мы, давясь и перебивая друг друга, рассказали, где и при каких обстоятельствах было найдено столь грозное оружие.

Наш куратор куда-то вышел, приказав все съесть и выпить, а мы остались в маленькой комнате, на стене которой висел плакат — женщина в косынке, поднесшая палец к губам и надпись: «Будь осторожен — враг подслушивает».

Мы прилично изголодались и съели все моментально.

Позже я понял, что муровский опер отдал нам половину своего дневного пайка.

Наш новый знакомый вернулся и предложил нам сделку:

— Ребята, мы сейчас прокатимся на машине к вам домой, пойдем на чердак, и вы покажете место, где нашли ракетницу. А мы обещаем, что ничего не скажем родителям.

Так и сделали.

Через много лет, когда я подружился с сыщиками с Петровки, в одном из застолий я вспомнил детскую историю 41-го года, и оказалось, что говорил тогда с нами замечательный сыщик Владимир Корнеев; это был его последний день в Москве, на следующее утро он ушел за линию фронта с диверсионной группой.

Через много лет, после грандиозного успеха фильма «Семнадцать мгновений весны», случилась весьма поганая история. Ко мне приехал крайне взволнованный композитор Микаэл Таривердиев — мы тогда с ним крепко дружили — и, чуть не плача от обиды, показал международную телеграмму.

Текст ее, насколько я помню, был таким: «Поздравляю успехом моей музыки вашем фильме. Френсис Лей».

Телеграмма была отправлена из Парижа. Вполне естественно, что о ней немедленно узнали в Союзе композиторов.

По Москве поползли грязные слухи. Микаэл был человек бесконечно талантливый, добрый, готовый всегда прийти на помощь даже малознакомому человеку, но легко ранимый.

Тем более что в Союз композиторов начали приходить письма трудящихся.

Володя Корнеев тогда был начальником МУРа, и я привез к нему Таривердиева.

Корнеев вызвал сотрудника и поручил ему разобраться. Первое, что удалось установить сразу: адреса на письмах возмущенных трудящихся оказались несуществующими, потом выяснилось, что Френсис Лей никогда не посылал подобной телеграммы.

Микаэл приехал ко мне и процитировал Михаила Ивановича Пуговкина, вернее, его героя Софрона Ложкина из фильма «Дело „пестрых“: „МУР есть МУР“.

Мне очень повезло. Когда я пришел на Петровку, 38, там еще не существовало никаких пресс-групп, я мог совершенно спокойно общаться с сыщиками.

Тогда в МУРе в основном работали «штучные» люди. Каждый был личностью, у многих была поистине необыкновенная биография.

На их долю выпало время репрессий, которые не пощадили и милицию, борьба с уголовниками в 30-40-х годах, криминальный беспредел военных лет.

Не хочу преуменьшать достоинства многих из тех, кто сегодня работает в МУРе, просто они живут в другое время.

Сейчас в уголовный розыск приходят в основном из специальных институтов МВД и школ милиции.

Люди, о которых я пишу, попадали туда иначе.

В 1940 году после окончания десятилетки Владимир Чванов ушел в армию. В те годы милиция не отлавливала призывников по подвалам и матери гордились, что их сыновья — красноармейцы.

А через год кадровый боец Владимир Чванов уже воевал с немцами.

Ему не удалось узнать самого острого солдатского счастья — счастья наступления.

На его долю достались поражения. Под Смоленском, в третьей атаке, он был тяжело ранен.

Медсанбат. Санитарный поезд. Тыловой госпиталь. В 1942 году он вернулся домой на Самотеку. К дальнейшему прохождению службы в армии комиссия признала его негодным.

Он вернулся в поломанную войной тыловую жизнь. В Москву карточек, Тишинского рынка, дороговизны и бандитизма.

Через месяц его вызвали в райком комсомола.

— Направляем тебя в уголовный розыск. Пойдешь?

— А оружие дадут?

— Обязательно.

— Тогда пойду.

Так в 20-м отделении милиции в Марьиной Роще появился новый пом. оперуполномоченного.

Как хорошо я помню 42-й год. Видимо, есть особая память детства, которая хранит самые значительные события.

С наступлением темноты Москва погружалась во мрак — светомаскировка. Только в троллейбусах и трамваях горели синие лампочки. Улицы и мрачные проходные дворы сулили прохожим неисчислимые беды. Те, кто работал на заводах в ночную смену, обычно оставались там до рассвета.

В городе шуровали уголовники. И хотя действовало еще постановление ГКО за подписью Сталина от 19октября 1941 года, позволяющее расстреливать бандитов на месте задержания, это мало останавливало блатных.

Я жил рядом с Тишинским рынком. Район считался весьма криминогенным, но все же Марьина Роща со своими воровскими традициями, сложившимися сразу после революции, слыла в народе местом гиблым.

Вот именно в это гиблое место и пришел служить двадцатилетний пом. оперуполномоченного. Оружия ему пока не дали — нужно было отработать полугодовой испытательный срок. А красную книжечку с фотографией, печатью и должностью он получил. Первый день службы начался спокойно. Перед этим оперативники повязали Котова и Степуна, известных в Марьиной Роще квартирных налетчиков.

С утра все оперативники разбежались по адресам скупщиков краденого и подельников арестованных уркаганов.

В отделении остались один оперативник и новый сотрудник Володя Чванов. Ближе к обеду в комнату вбежал ошалелый опер:

— Слушай, как тебя…

— Володя…

— Вот что, Володя, все ребята на территории, а Котов со Степуном бежали из КПЗ.

— Как?

— Оглушили конвойных и ушли. Знаешь, дуй в засаду к Котову на квартиру.

И Чванов пошел. Это был его первый день в уголовном розыске, у него не было опыта, не было оружия, было одно — острое желание взять сбежавшего урку.

Чванов вошел во двор, в глубине его стоял маленький, покосившийся домик, вросший в землю до самых окон. Он прошел длинный коридор по нещадно скрипящим половицам и толкнул дверь в комнату, сохранившую еще следы обыска.

Спиной к дверям сидел человек, ел жареную картошку с тушенкой и пил водку. На столе стояли тарелка с салом, селедка, колбасный фарш в банке. От этого великолепия у голодного Чванова защемило в животе.

Человек за столом повернулся и увидел худого, длинного паренька в вытертой солдатской шинели.

— Тебе чего, пацан? — Он встал.

— Ты Котов?

— Ну.

— Я из уголовного розыска, — Чванов достал красную книжку. — Пошли!

— Куда? — улыбнулся, показывая золотые фиксы, урка.

— В милицию.

Котов схватил лежавший на сундуке ломик. Слава богу, что с седьмого класса Чванов занимался боксом, даже был призером первенства Москвы. Он увернулся от просвистевшего лома и ударил бандита в челюсть.

Опрокинулся стол, от удара бандит отлетел к стене и затих. Чванов вынул у него из брюк ремень и крепко связал за спиной руки.

Потом поднял бутылку с водкой и плеснул Котову в лицо. Налетчик застонал и сел.

— Пошли.

Он привел его в отделение и сдал дежурному. Многоопытные милиционеры с интересом смотрели на худенького паренька, один на один «повязавшего» крупного налетчика.

А через час его вызвал начальник уголовного розыска отделения Тимофей Селиверстович Скрипка.

Он несколько минут разглядывал нового сотрудника, потом сказал:

— Иди в дежурную часть, получай оружие.

— А как же испытательный срок?

— Он у тебя утром начался, а к вечеру закончился.

Иван Васильевич Парфентьев в 60-е годы выпустил книгу. По тем временам это было поистине сенсационным откровением. В ней он описал многие интересные дела, рассказал о своих коллегах и подчиненных, но практически ничего не написал о себе.

Когда я писал свой, кстати не напечатанный, очерк о нем, то там не было сыщика Парфентьева, а был руководитель весьма сложного подразделения милиции.

Как я жалею сегодня, что мне не удалось «разговорить» Ивана Васильевича. Но что делать, молодость— это такая пора, когда кажется, что жизнь твоя и близких людей бесконечна, а времени в запасе очень много.

Несколько лет назад я разыскал документы по ликвидации в 1949 году одного из самых опасных бандитов того времени — Пашки Америки.

К сожалению, я пользовался только архивными материалами, потому что участников этого дела уже нет в живых.

У него была редкая для блатных кличка — «Америка». Как этот человек, звавшийся в миру Андреевым Павлом Никитичем, ее получил, не знал никто, даже такие оперы, хранители уголовных историй, как Ефимов, Скорин, Парфентьев, Корнеев.

Так вот, кличка была вполне красивой и, естественно, заставляла человека, носящего ее, жить сообразно.

В свои 25 лет Америка среди уголовников слыл в авторитете. Молодые воры подражали ему во всем. Он обожал серые костюмы, красивую обувь и кожаные пальто. У него было три любимых места. Когда денег много — ресторан «Астория», чуть меньше — «Звездочка» на Преображенке, когда совсем мало — так называемый «Есенинский бар», милое пивное заведение, которого нет нынче, так как на его месте возведен «Детский мир».

Люди, знавшие Америку в те далекие времена, говорили, что он был весел и щедр. У себя дома, в огромной коммунальной квартире, он не жил. Не любил ссориться с родителями, поэтому снимал себе славную комнату с отдельным входом в Сокольниках, в деревянном домике рядом с парком. В те годы снимать квартиру без временной прописки было строжайше запрещено. И у Америки такая прописка имелась. Только стояла она в паспорте на другую фамилию — на Никитина Андрея Павловича. Имелась и справка с места работы. В ней значилось, что гражданин Никитин А.П. работает художником-модельщиком в Производственном комбинате МОСХа. И справка о зарплате была, а в ней сведения, что заработок гражданина Никитина сдельный, до двух тысяч в месяц. Это были хорошие деньги по тем временам. Америка такую сумму проставил специально, закрыв справкой свои костюмы, пальто и поездки на машинах. Ну а если кто-то желал выяснить, где же подлинный Андреев, то в 1-м Дубровском проезде, где он жил раньше, любопытному отвечали: мол, после лагеря не вернулся, писем не пишет. Вот и все.

А по Московской области катились ограбления магазинов и касс. Они совершались в один и тот же день, практически в одно и то же время, группами по три-четыре человека. Брали много. Так, только 2 февраля были взяты три магазина в Химкинском, Балашихинском и Кунцевском районах области. Бандиты унесли 120 тысяч рублей. После чего банда ложилась «на дно» и тратила нажитые деньги. Их было четырнадцать человек. Америка — главарь. Народ все больше неслучайный: блатные с двумя, а то с тремя «ходками в зону» за спиной.

Деньги приходили и уходили. Причем разрыв между «приходом и расходом» был слишком уж коротким. Это беспокоило Америку, и он начал подумывать, как поставить дело, чтобы одним ударом взять большую сумму.

Однажды в ресторане «Звездочка» он встретил блатного по кличке «Никола Взрослый». Андреев не знал ни его имени, ни фамилии, только кличку. Они сели за стол, выпили, и Никола Взрослый предложил Андрееву «золотое дело». Америка согласился.

Пятнадцатого апреля 1949 года кассиры Московского финансового института Никитина и Тимакова получили в банке 258 тысяч рублей. Вполне естественно, что мешок денег они везли на машине.

В вестибюле института в 18 часов к ним подошел молодой человек в элегантном габардиновом плаще и серой кепке-букле.

— Вы зарплату привезли? — спросил он вежливо.

— А тебе что? — бдительно ответила Никитина.

— Ничего, — и молодой человек трижды выстрелил в них. Никитину уложил на месте, а Тимакову смертельно ранил. Схватил мешок денег, запрыгнул в такси «Победа», за рулем которого сидел Никола Взрослый, и скрылся.

Двойное убийство и похищение мешка денег по тем временам было преступлением чрезвычайным. Оперативную разработку по делу возглавили Парфентьев и Дегтярев, два аса сыска того времени.

На месте преступления нашли три гильзы от парабеллума, удалось составить достаточно точный словесный портрет преступника, но главное — в брошенном на Башиловке такси «сняли» один четкий пальцевый отпечаток.

Эксперты определили, что он принадлежит Андрееву Павлу Никитичу, 1924 года рождения, ранее проходившему по делу о вооруженных нападениях вместе с неким Котом.

Ясно, что в 1-м Дубровском сыщикам сообщили, что сынок как ушел по этапу, так и сгинул. Бдительные соседи подтвердили, что со дня ареста Пашка Андреев дома не был.

А в это время, как любил писать господин Дюма…

Перенесемся в весеннюю Казань. Тогда она еще была довольно грязным и пыльным городом.

Именно в Казани в марте 1949 года в пивной у рынка состоялась встреча, ставшая роковой в жизни Америки. Случайно встретились два кореша: бандит Николаев и бывший уголовник, а ныне агент угрозыска Брюнет.

За кружкой пива и стопарем водки Николаев поделился с Брюнетом, что у него теперь есть надежные документы. Из паспорта вытравили запись об ограничении и поставили штамп отдела найма оборонного завода. Таким образом он скрыл от всех свое уголовное прошлое. И сделали ему это надежные люди всего за 500 рублей.

Донесению этому было придано серьезное значение. Еще бы, в городе есть люди, делающие фальшивые документы. В то режимное время это воспринималось почти как ЧП.

Брюнет вновь встретился с Николаевым и сообщил, что его брат бежал из лагеря и крайне нуждается в хороших документах. Николаев согласился помочь, правда, сказал, что на самих «художников» у него выхода нет, а посредника он знает. Дальше все было делом техники. После очередной встречи Брюнета с Николаевым за «работником оборонного завода» пошла «наружка».

Николаев долго ходил по рынку, кого-то разыскивая, потом остановился и поговорил о чем-то с человеком, торгующим ковриками. Неизвестного «отпасли» до дома на Спартаковской улице и установили, что это некто Сычев.

Началась отработка его связей, которые оказались весьма интересными.

Оперативникам для успешного разрешения комбинации был необходим агент, которому бы доверял Сычев. Часто в доме на Спартаковской появлялся некто Баринов. По 1-му спецотделу человек с такой фамилией не проходил. Но опытный опер Платонов по целому ряду деталей в поведении, по постоянному употреблению уголовной фени, по татуировке понял, что у этого человека кое-что есть в прошлом. Он решил получить отпечатки пальцев Баринова. Через несколько дней его вызвали в паспортный стол отдела милиции — сын Баринова должен был получать паспорт. Прежде чем пригласить Баринова, оперативник поработал над графином, проведя чернильную линию вдоль горлышка.

На свету эта ловушка смотрелась как трещина.

После непродолжительной беседы о паспортных делах Платонов предложил написать заявление. Графин мешал, и Платонов сказал:

— Вы переставьте его на маленький столик, только осторожно, у него горлышко с трещиной.

Баринов обеими руками взял графин… Дальше работали эксперты НТО, а через день из картотеки была вынута карточка некоего Новикова, он же Лапин, дважды судимый за квартирные кражи.

Короче, вечером следующего дня Баринов толкнул на улице человека, тот, естественно, упал, тут же кстати оказался патруль, и…

Выяснилось, что Баринов-Новиков, освободившись, купил себе фальшивые документы, с прошлым порвал и нынче работает честно. Он и согласился помочь сыщикам.

Через несколько дней Баринов вывел оперативников на подпольную типографию.

Делал документы некто Василий Михайлов, опытный гравер с солидным уголовным стажем. При обыске в его квартире нашли штампы, печати, бланки и т.д. На допросе казанские оперативники особенно интересовались, кому из уголовников были сделаны новые документы.

Так вышли на Америку. Михайлов дал его новую фамилию, вспомнил и о справке из МОСХа. Два дня понадобилось МУРу, чтобы разыскать в Сокольниках Америку. Несколько дней за ним следили, а потом взяли на «блатхате», где собралась практически вся его банда.

Случилось это 20 мая. Потом был суд, и Павел Андреев уехал на двадцать пять лет в Якутию в Дорлаг МВД.

Тогда на два года отменили расстрел. Попадись Америка в 1950-м — стенка.

Кстати, парабеллум, из которого он убил Никитину и Тимакову, ни при задержании, ни при обыске не нашли.

Он всплыл в июне 1949 года, в то время когда Америка сидел в КПЗ. Около часа ночи в 3-м проезде в Алексеевском студгородке прозвучали выстрелы.

Грабитель напал на ювелира Курочкина. Но тот не растерялся и не только отобрал ствол у налетчика, но и доставил его в милицию, предварительно избив.

Как потом выяснилось, парабеллум у Америки украл случайный собутыльник.

И еще одна история, случившаяся со мной на Петровке, 38.

Однажды я разговаривал с завалившимся прямо на месте «работы» вором. Он залез в квартиру, но был с сильного бодуна. Нашел в буфете литровый графин водки, настоянной на лимонных корках, выпил и заснул.

Сон его нарушил хозяин, кстати, полковник КГБ, которому по роду службы полагалось носить табельное оружие.

Итак, я слушал исповедь домушника-алкоголика, а тут зазвонил телефон.

— Тебя Иван вызывает, — сказал мне Чванов.

В кабинете у Парфентьева я, к радости своей, увидел Игоря Скорина, начальника отдела МУРа по особо тяжким преступлениям, моего старинного знакомца.

— Ну вот, — Парфентьев закурил «Казбек», — ты хотел крупного дела. Иди со Скориным.

В своем кабинете Игорь собрал сотрудников.

— Значит, так, ребята, агентура дала данные, что Васька Кот сегодня гуляет у Наташки на Дангауэровке. Брать будем ночью. Корреспондент поедет с нами.

Мрачные оперативники почему-то усмехнулись.

— А ты, — сказал Игорь, — до двадцати трех будешь у нас. Не могу я тебя с такой информацией выпустить из здания. Сам понимаешь.

Я понятливо кивнул. Не заметил тогда веселых искорок в глазах Скорина. Время было всего семнадцать. А через час у меня свидание. Я рассказал об этом Скорину.

— Где свидание?

— На бульваре, рядом.

— Ее приведут. Сева, — сказал он оперативнику, — сейчас тебе опишут девушку, встретишь и приведешь.

И надо же, через час с небольшим я встретил в коридоре МУРа свою любимую девушку. Наверное, никогда у меня не было такого странного свидания. Мы попили кофе в буфете, посидели на скамейке в коридоре, глядя, как мимо нас проходили суровые оперативники, почему-то с интересом нас разглядывавшие.

Ах, если бы я знал тогда… Но наступило время, я простился с подругой и сел в «Победу» вместе со Скориным.

Шли двумя машинами, квакая сиренами у светофоров. Наконец свернули на узкую зеленую улицу. Потом был какой-то пруд, дома кончились, начались бараки. Машина остановилась.

— Пошли, — скомандовал Скорин.

Длинный одноэтажный барак стоял чуть в стороне, свет горел только в двух окнах. Из темноты появился какой-то человек и что-то сказал Скорину.

— Здесь, — повернулся Игорь к оперативникам. Когда мы подошли к крыльцу, Скорин вдруг тихо сказал Севе: — Слушай, дело-то не простое, у тебя есть лишний пистолет?

— Есть, — так же тихо ответил Сева.

— Дай Эдику.

— Да вы что…

— Под мою ответственность.

— Ой, смотрите, товарищ начальник. А он умеет?

— Он же в прошлом году демобилизовался.

— Ну тогда… — Сева сунул мне в руку тяжелый пистолет. На ощупь я понял, что это «ТТ».

— Только в крайнем случае, понял? — прошептал Скорин.

— Понял. — Я опустил пистолет в карман.

Мы прошли по коридору, который еле освещала тусклая лампочка. Мимо сундуков, тазов, висящих на стене, мимо велосипедной рамы, лежащей почему-то на полу.

Игорь толкнул дверь, и сразу же трое оперативников ворвались в комнату.

— Сидеть, Кот! — рявкнул Сева.

— А я и так сижу, — спокойно ответил невидимый мне человек.

Когда я протиснулся в комнату и раздвинул широкие спины оперов, то увидел щуплого лысого человека, сидящего за столом, на котором стояла бутылка водки и лежала крупно нарезанная колбаса.

Кот налил стакан, выпил, крякнул, закусил, надел пиджак и сказал:

— Теперь поехали. Только на сухую берешь, Игорь Дмитриевич.

— А об этом мы на Петровке поговорим.

Вот и все. Обыденно и просто. Даже обидно. Только позже я понял, что именно эта милицейская повседневность и есть основа их тяжелой и неблагодарной службы. В машине я вытащил пистолет:

— Возьмите, Сева.

— Да ты его выкинь лучше, — захохотал Скорин, и вслед за ним заржали оперативники.

Я повернул «оружие» к свету и увидел, что это просто отлично сделанная копия пистолета «ТТ».

И понял, что мое сидение несколько часов в ожидании операции, и свидание с девушкой, и пистолет были обыкновенным розыгрышем доверчивого журналиста.

Так уж случилось, что именно люди, с которыми я познакомился в МУРе и подружился, помогли мне найти и главную тему в моей работе. Я писал о них очерки, потом романы и повести. Делал киносценарии. Что у меня получилось — судить не мне…

Но почему-то мне кажется сегодня, что я словно отдавал им неоплатный долг за тот кусок пайкового хлеба далекого 41-го года.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.