32

32

14 января — день моего рождения. Семьдесят пять лет — круглая дата. Таня накрыла стол на террасе, созвала гостей, пришли Булат с Олей, Белла Ахмадулина с Мессерером, приехали Дудинцевы, Мальцевы, Леночка Николаевская, Сидоровы, Аннинские, Борщаговские, Цигали, Старикова с Аптом, Лида Либединская, Женя Евтушенко, Галя, его бывшая жена — Танина подруга с молодых лет, Евгения Самойловна Ласкина и Алеша Симонов, Юля Хрущева, Елка Левина, Танины дети, мои дети: Алик с женой и Алеша, мой сын от второго брака. Способный парень, написал хороший роман, но по обстоятельствам нынешнего времени еще не издан. Собралось человек сорок. Не было только моего дорогого Васи Сухаревича — умер в 1982 году.

Произносили тосты, шутили, пили, ели, рассказывали новости. Чаковский, Софронов, Грибачев, мои ровесники, уходят якобы на пенсию. Альберта Беляева перевели из ЦК в газету «Советская культура», вместо реакционеров придут, возможно, более либеральные люди. Кто-то стал пересказывать, о чем последний раз говорил Горбачев, говорил он много, часто и длинно, как выразился мой кисловодский приятель, «мордовал» речами. Любит «свою образованность показать», цитирует классиков, неужели Пушкина не читал?

Будь молчалив; не должен царский голос

На воздухе теряться по-пустому.

Как звон святой, он должен лишь вещать

Велику скорбь или великий праздник.

Стремление Горбачева что-то изменить — бесспорно. Но знает ли он сам, чего хочет? Ясна ли ему цель? Способен ли осуществить предстоящие стране перемены? России нужен великий реформатор. Является ли им этот чересчур разговорчивый человек с самодовольным лицом?

Неужели все вернется в брежневское болото? Черняев, помощник Горбачева, считает публикацию «Детей Арбата» делом чести, очищением, а аппаратчики после года перестройки запретили упоминать роман. Значит, сильны до сих пор.

Вскоре после нашего возвращения из Венгрии ко мне приехал корреспондент американского журнала «Тайм», сообщил, что на свое обращение в ВААП журнал ответа не получил. Но им известно, что я собираюсь в США, и они просят, когда буду в Нью-Йорке, связаться с редакцией. Вот телефоны…

Я по-прежнему был тверд в своем намерении публиковаться сначала в Советском Союзе. Однако мне 75 лет, я не вечен и не могу переложить на Таню ответственность за публикацию романа за границей. В «Тайме» роман прочитали, хотят печатать, этот запасной ход я должен иметь. Я взял телефоны редакции и обещал позвонить в Нью-Йорке.

Но в США меня не выпускали, тянули, срывали сроки оформления и, значит, саму поездку. Противно и стыдно рассказывать о моих трехмесячных (!) хождениях по кабинетам. Наконец Верченко прямо сказал:

— Я против твоей поездки. Американская печать изобразит тебя писателем, которого преследуют: не печатают его последний роман. Мы не хотим скандала.

— Скандал будет, если я не поеду, и предупреждаю: я не помогу вам из этого скандала выкрутиться, публично заявлю, что хотел поехать, а вы меня не выпустили. Подумай.

Он обещал подумать, но продолжал делать все, чтобы сорвать поездку. В Иностранной комиссии мне дали понять: документы в выездную комиссию Верченко отправил с таким опозданием, что комиссия не сумеет их в срок рассмотреть, да и сама комиссия предпочитает мне отказать.

Пришлось опять обращаться к Черняеву. Он посоветовал срочно написать Яковлеву по поводу поездки и снова просить о встрече.

Я написал короткое письмо. До вылета оставалась неделя. В случае невыезда билеты надо сдать за три дня, то есть 31 марта.

Наступило 31 марта. Все кончено. Я собрался ехать в город, в кассу Аэрофлота. Вдруг позвонил Кузнецов, помощник Яковлева. Письмо мое получено, но Александр Николаевич очень занят, примет меня после возвращения из США.

— Я не вернусь из США.

— Как это не вернетесь? — испугался он.

— Мне неоткуда возвращаться, я не еду, документов нет, сдаю билеты.

Он с облегчением рассмеялся:

— Нет, все в порядке, вы едете.

Оказалось, Яковлев затребовал документы и подписал разрешение на выезд.

До отлета два дня. Лихорадочно оформляем паспорта, получаем валюту. Дома звонок за звонком: поздравляют с поездкой — знают о борьбе, которую я вел.

Евтушенко принес «Огонек», где опубликованы его последние стихи, просит передать Нине Буис — его переводчице и другу. Тут же ее телефоны — Нью-Йорк, дача. На всякий случай — мужа зовут Жан, он француз. «Вы же говорите по-французски, Анатолий Наумович? И учтите: Нина Буис — прекрасный переводчик».

3 апреля мы с Таней вылетели из Шереметьева. США не принимали самолеты Аэрофлота: бойкот из-за вторжения в Афганистан продолжался. Приземлились в Монреале, а оттуда с аэродрома Дарвал уже канадским самолетом нас отправят в Нью-Йорк.

Зал ожидания полон света — солнце бьет в окна. Сидим, ждем отлета. И вдруг перед нами начинает клубиться толпа, в центре ее — радостно возбужденный Георгий Арбатов, директор Института Америки и Канады, прилетевший из Москвы с большой группой сотрудников одним с нами самолетом. Потерял в дороге паспорт, и теперь посольские суетятся, оформляют новый. На лице улыбка, та же улыбка была и на фотографиях из Флориды, помещенных несколькими днями позже в нью-йоркских газетах: Арбатов в бассейне плавает рядом с дельфинами.

Арбатов подошел к нам:

— Рад с вами познакомиться, читал ваш роман, выше всяких похвал, когда-нибудь наши внуки и правнуки прочитают, будут знать, как мы жили.

— Я надеюсь, что и мои современники прочитают.

— Хорошо бы, конечно, но… — Он сделал огорченное лицо, развел руками: — Неосуществимо, к сожалению, нельзя разъединять людей.

Таня опустила глаза. Ее всегда возмущало, когда вот так, походя, мне разъясняют, что «Детям Арбата» еще лежать и лежать в столе.

— Нельзя разъединять людей? Я со сталинистами давно разъединился.

Тут его подхватили, самолет отлетает (Арбатов направлялся в Гарвард), он помахал нам ручкой и, окруженный свитой, заторопился к выходу.

В Нью-Йорке из гостиницы мы позвонили Нине Буис.

Вскоре в нашем номере появилась этакая кустодиевская красавица, взяла присланный Евтушенко «Огонек» и, сидя в кресле, улыбаясь, спросила: «Могу я вам чем-нибудь помочь?» Этот вопрос мы слышим от Нины уже много лет, он произносится всегда с улыбкой, поэтому просить ее легко. На следующее утро я ждал Герберта Митганга, главу отдела литературы газеты «Нью-Йорк таймс». «Я с удовольствием буду переводить», — сказала Нина. Митгангу о «Детях Арбата» рассказывал Крейг Уитни, о романе мы и говорили.

Нине Буис не удалось перевести «Детей Арбата», издательство поручило перевод другому. Зато оба последующих романа трилогии — «Страх» и «Прах и пепел» — перевела она. В рецензии на роман «Прах и пепел» Нина была названа лучшим в Америке переводчиком с русского.

Начались мои лекции в университетах Восточного побережья: Колумбийском, Принстонском, Йельском, Пенсильванском, Брин-Мор колледже в Филадельфии. Выступления освещались в печати. Во всех интервью я говорил о том, что у меня готов к публикации в СССР новый роман «Дети Арбата».

Первый раз я был в США в шестидесятых годах, с туристской писательской труппой. Особенного интереса к нам тогда не проявляли. В одном колледже в столовой, во время ланча, студенты, увидев нас, поснимали ботинки и со смехом застучали ими по столам, подражая Хрущеву, выступавшему в ООН.

В конце семидесятых — начале восьмидесятых мы с Таней побывали во многих странах Европы на презентации «Тяжелого песка». Интерес к роману был большой, но свою недоброжелательность к СССР из-за Афганистана люди не скрывали. На их упреки я отвечал: «Разве в вашей стране писатели несут ответственность за действия своего правительства? Не несут. Почему же вы требуете этого от меня?»

Теперь ботинками не стучали, Афганистаном не попрекали, спрашивали о другом.

Лишь в частной школе «Чоат Розмари», где был специальный курс о Холокосте, разговор ограничился «Тяжелым песком». «Тяжелый песок» читали всюду, где я выступал, но в университетах основной темой была наша перестройка, американцев она интересовала. После того как написал «Детей Арбата», я имел что сказать о Сталине, народу на мои лекции собиралось много, аудитории были заполнены, публика доброжелательна, люди чувствовали приближение новых времен. В Йельском университете на отделении славистики задавали тон «новые» эмигранты — Венцлова и Рудич, выложили свои претензии к Советскому Союзу. Я был против Сталина, но никогда не ставил знак равенства между ним и своей страной. Симпатии аудитории оказались на моей стороне.

Из Йеля мы отправились в Филадельфию, в Брин-Мор колледж, где профессор Сергей Давыдов — потомок знаменитого нашего поэта и партизана Дениса Давыдова — встретил нас словами:

— Говорят, в Йеле ваше выступление было чрезвычайно интересным.

— Кто это говорит?

— Мне звонили из Йеля Венцлова и Рудич.

— «Выступление чрезвычайно интересное», а сами на меня кидались.

— Одно другому не мешает. А вас ожидает сюрприз.

Только он это произнес, в дверях появилась пара — высокие, подтянутые, спортивные, смотрят на нас с улыбкой. Так мы познакомились с профессором Принстонского университета Робертом Такером и его женой Женей, с которыми с тех пор и дружим. В тот вечер лил проливной дождь, от Принстона до Брин-Мора в Филадельфии почти три часа езды на машине, но они, узнав, что я там выступаю, приехали.

В 1973 году Такер издал книгу «Сталин — путь к власти». Он считается в США одним из главных специалистов по Сталину и истории Советского Союза сталинского периода. Поэтому «Тайм» прислал Такерам на рецензию «Детей Арбата», они написали хороший отзыв. Однако «Тайм» поставил условие: по прочтении рукопись уничтожить, что Такеры с великим сожалением и сделали — сожгли в камине. История любви и женитьбы Такеров необычна, я потом расскажу о ней.

Выступлением в Филадельфии закончилась первая половина поездки. Перед вылетом на Западное побережье три дня мы посвятили осмотру Нью-Йорка. Нашим гидом был Танин двоюродный племянник Миша Одноралов, художник, уехавший в США в 1980 году после знаменитых «бульдозерной» и «Измайловской» выставок, в которых принимал участие. Тем не менее Третьяковская галерея купила одну из его работ, которая время от времени выставляется в Москве. Мишина жена умерла от лейкемии, на руках остались две дочери — семи и тринадцати лет, с которыми он и прибыл в Нью-Йорк. Быстрый, ловкий, с неожиданным для небольшого роста трубным голосом, он для начала повез нас в Сохо, и мы увидели работы Комара и Меламида, где пародийно был представлен Сталин. Миша был доволен: «Твой герой».

«У нас…» — говорил он, мы не понимали поначалу, где у нас — в Москве, городе, в котором он родился, или в Нью-Йорке, куда приехал 35-летним. Потом поняли: «у нас» означало «в Америке».

В Гринич-Виллидже, районе богемы и интеллигенции, посидели в кафе, где стоит экран и непрерывно крутят фильмы Чаплина. «Ты же любишь, Толечка, Чаплина, смотри…»

Провез нас по ночному сверкающему огнями Манхэттену, спрашивая: «Ну как?» Остановился возле японского ресторана: обязательно надо попробовать специальное мороженое с примесью зеленого чая. Попробовали. Подошли к машине — под дворником на ветровом стекле штраф: неправильно припарковался. За эти дни бедняга получил пять штрафов, долларов на триста, деньги для Миши большие, но он махнул рукой: «Пойду к судье, отобьюсь».

Другой Танин двоюродный племянник — Андрей Наврозов — поехал с нами в Нью-Хевен, где находится Йельский университет, который он окончил. Андрея привезли в Америку ребенком — бело-розовым холеным московским мальчиком четырнадцати лет. В 1986 году ему стукнуло тридцать. Принес книжечку своих переводов Пастернака. Читал их вслух, но мы английского не знали. Захватил с собой и рукопись переводов на русский стихов Эмили Дикинсон. «Тетя Таня, положите сразу в чемодан, чтобы не забыть». Поведал свои сердечные тайны. Развелся с женой. Девушка, на которой хотелось бы жениться, хороша собой и богата (!), но все может сорваться… слишком молода.

— Сколько же ей? Четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать?

Он наклонился, прошептал Тане на ухо:

— Восемнадцать…

У нас в гостинице троюродные братья впервые увидели друг друга. В этой паре Андрей был как бы «белой костью»: Йель, Пастернак, Эмили Дикинсон… А Миша — «черной»… Чтобы поднять девочек, в основном шоферил, хорошо, когда подваливал заказ на реставрацию, но ночью ли, днем все-таки успевал делать что-то и для себя.

Как протекает их жизнь теперь? Андрей на той девушке женился. Возраст не помешал. Укатили в Лондон. Порхают в «высшем свете». Переводами Эмили Дикинсон, которые Таня привезла в Москву, никто не заинтересовался. Попались мне недавно его статейки, пописывает человек: неумно, невежественно. Пустоцвет.

А у Миши и здесь картины купили два музея. И готовится в Нью-Йорке персональная выставка. Девочки давно на ногах. Нынешнюю жену он привез из Тель-Авива, служила в армии обороны Израиля, была лейтенантом. Программист. Привлекательна, добра, с юмором. Он — истовый православный и правых убеждений, его Хая — левой ориентации и атеистка, что отнюдь не мешает им жить в мире и согласии.

После Оклахомского университета — Станфордский на восточном Тихоокеанском побережье, возле Сан-Франциско. Как и другие университеты, Станфордский охвачен движением протеста против апартеида в Южной Африке. Митинги, собрания, сборы денег. Некоторые студенты из кампусов переселились в самодельные хижины из картона. В знак солидарности с населением Южной Африки приблизились, так сказать, к образу их жизни. Полиция хижины сжигает (антисанитарны), студенты их восстанавливают, полиция студентов арестовывает, держит по два-три часа в участках, потом отпускает. Общественная жизнь кипит. Кроме университета, я выступал в обществе «Мир без войн».

По Сан-Франциско, красивейшему городу США, нас возила Ольга Карлайл, внучка Леонида Андреева. Между ней, ее мужем, известным американским писателем Карлайлом, и Солженицыным произошли какие-то недоразумения. Ольга написала и издала во Франции и Америке книгу, разъясняющую суть конфликта. И нам о нем рассказывала. В начале девяностых годов эту книгу перевели на русский и опубликовали в журнале «Вопросы литературы».

Наконец мы в Гарвардском университете, быть может, самом интересном пункте нашей поездки. Пробыли здесь неделю, жили в коммуне аспирантов. Гарвард — крупнейший в США центр советологии. Не берусь судить о квалификации местных знатоков Советского Союза, но те, с кем я встречался, не производили на меня большого впечатления, эрудиция их была ограничена стереотипом: «империя зла». Встречи происходили ежедневно, с участием большого количества людей. Значение перестройки они понимали, но рассматривали ее с позиций «одоления противника». Никто из них, конечно, не предвидел столь быстрого «крушения коммунизма», которое произошло в последние пять лет, нынешние их утверждения, будто это — результат разработанной ими политики, не соответствуют истине. Советский Союз рухнул под действием других, внутренних причин.

Предвидел ли я сам конечный результат перестройки? В то время, в 1986 году, нет, не предвидел. Я опасался реставрации сталинизма в его брежневском исполнении, ощущал эту опасность справа, со стороны партноменклатуры, не желающей поступиться своей властью и привилегиями, но никогда не думал, что именно партноменклатура захочет другой власти, власти денег, не представлял себе их способности к подобному перевоплощению. Этот слой казался мне окостеневшим, замшелым в привычном стиле жизни, я не ожидал от них этакой прыти, не мог помыслить, что ради «мерседесов» и банковских счетов за границей они с такой легкостью развалят государство, созданное трудом и защищенное в войне кровью их отцов и дедов.

В Бостоне проживало много новых эмигрантов из Советского Союза, встреча была организована в одной из самых больших аудиторий города. Зал был набит битком. Именно здесь впервые прозвучало слово «Чернобыль». Одна из слушательниц возмутилась, почему советское правительство умалчивает об этой страшной катастрофе, и почему ничего не говорю о ней я?! Какой Чернобыль, какая катастрофа?.. Мне действительно ничего не было известно: английским не владею, местных газет не читал.

Более подробно о Чернобыле я узнал от Такеров в Принстоне, куда мы с Таней прилетели из Бостона. Авария произошла в ночь с 25 на 26 апреля. Но советская пресса и радио фактически молчат, никакого правительственного сообщения нет, никто из руководителей страны не выступил. Такер ссылался на мнение принстонских ученых: те предполагают, что по своим последствиям для России и близлежащих стран Европы взрыв в Чернобыле может оказаться самой страшной атомной катастрофой.

Я был поражен молчанием Горбачева. В такой момент не обратиться к народу?! Не объявить случившееся национальным бедствием и сплотить тем самым людей? Уйти в сторону! К чему он приведет страну? Что ждет всех нас?!

В гостеприимном доме Такеров мы провели сутки. Поездили по Принстону, уютному университетскому городку, видели здание, где работал Эйнштейн, побывали на ежегодном представлении студенческого театра.

История Роберта и Жени такова. В начале войны молодой аспирант Гарвардского университета Роберт Такер прошел интенсивную программу изучения русского языка и был направлен в посольство США в Москву для составления сводок русской прессы. В Москве он познакомился со студенткой Полиграфического института (тот же институт, кстати, окончила моя Таня) Женей Пестрецовой. Они полюбили друг друга и в августе 1946 года поженились, собираясь по окончании срока службы Роберта уехать в США. Но в 1947 году в СССР вышел указ, запрещающий браки между советскими гражданами и иностранцами. Закон не имел обратной силы, и все равно женам иностранцев виз не выдавали. Женя получила визу только после смерти Сталина. Тут же они уехали в США, где Роберт стал ученым, а Женя почти 25 лет преподавала в Принстоне русский язык. Однако Роберт вывез из России не только жену и помощницу. Пробыв там около десяти лет, он на себе, своей судьбе и судьбе Жени ощутил сталинский гнет, десять лет размышлял о Сталине и продолжал заниматься исследованием этого персонажа, вернувшись в Штаты. Результатом чего и явилась упомянутая мною его книга о Сталине. Издана и вторая книга, в работе — третья.

На следующий день вместе с Такерами, на их машине, мы отправились в Нью-Йорк, в громадное здание на Avenue of the Americas, на встречу с руководителями журнала «Тайм».

Поднялись на 24-й или 27-й этаж, где помещался фешенебельный ресторан. Подождали немного, и вот в конце коридора появились руководители «Тайма». Впереди шел Генри Грюнвальд, плотный, приземистый, с хмурым лицом, за ним его помощники Рей Кейв и Строб Талбот. Внушительная процессия, и шествовали они внушительно. Генри Грюнвальда и Рея Кейва мы видели по телевизору в Москве: они брали интервью у Михаила Горбачева. Сильные журналисты.

Стол был накрыт для ланча.

Переводил Такер. Знал русский язык и Строб Талбот. После недолгой светской беседы о наших американских впечатлениях приступили к делу. Такер и Талбот зачитали свои отзывы о романе, я коротко изложил положение с его публикацией. Грюнвальд спросил, готов ли я заключить контракт на публикацию романа в США с их дочерним издательством «Little Brown» и каковы мои условия. Я ответил, что не теряю надежды на издание романа в Советском Союзе и потому подписать контракт сейчас не могу. «Тайм» должен подождать ровно год — до 8 мая 1987 года. Если за это время роман не выйдет в СССР, я им разрешаю издать его в США, если же его издадут в СССР, то обещаю официально, через ВААП, дать им право на издание.

— Значит, мы можем переводить? — спросил Грюнвальд.

— Пожалуйста.

— Какие же гарантии, что мы в конечном счете получим права?

— Гарантии? Гарантия — мое слово.

Наступило молчание. В Америке всякий договор должен быть юридически оформлен. А тут просто «слово». Что-то неожиданное прозвучало для них в моем ответе. Они переглянулись, но никто мне не возразил, перед ними сидел писатель из другого мира, с другими представлениями, другими понятиями.

— Хорошо, — сказал Грюнвальд, — начинаем перевод и ждем до восьмого мая будущего года.

Когда в апреле 1987 года роман начал публиковаться в СССР, из Америки на него поступили заявки от издательств, более крупных и мощных, чем «Little Brown», но я сдержал слово и отдал право печатания именно ему.

А тогда я ушел из «Тайма» с сознанием: как бы ни сложилась наша с Таней жизнь в дальнейшем, судьба романа обеспечена, теперь он не пропадет, не затеряется.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.