НЕСКОЛЬКО ПОРТРЕТОВ
НЕСКОЛЬКО ПОРТРЕТОВ
Должность начальника сыскной полиции имеет ту своеобразную особенность, что по характеру своих обязанностей она привлекает к себе людей не только различных социальных положений, но и обращающихся к ней по разнообразным, и часто весьма курьезным, поводам. Начальник сыскной полиции является нередко своего рода духовником и поверенным душ людских, но еще чаще выслушивает ряд вздорных претензий и жалоб. И какие только типы просителей не проходят перед ним! Я в одном из предыдущих рассказов описал уже психопатку с пропавшим котом. Но вот еще несколько курьезных портретов моих нередких посетителей.
РАЗИНЯ
– Г. начальник, там какой-то человек желает вас видеть.
– Что ему нужно?
– Не говорит.
– Ну, просите.
В кабинет степенно входит человек купеческой складки. Ищет глазами образ; найдя, – не торопясь крестится и, отвесив мне чуть ли не поясной поклон, нерешительно приближается к столу.
Я указываю ему на кресло.
– Присаживайтесь!
– Ничего-с, мы и постоим-с.
– Да уж что ж стоять! Разговаривать-то сидя ловче. Садись!
Садитесь же!
Мой посетитель садится на край кресла и, оглаживая свою рыжеватую лопатообразную бороду, глядит на меня умиленно кроткими, голубоватыми глазками. В комнате распространяется своеобразный и довольно сложный запах: какая-то смесь дегтя, пота, чая и черного хлеба.
– Ну, что же вы мне скажете?
Он откашливается и высоким тенором начинает свой рассказ:
– Мы сами будем ярославские. Работаем по торговой части.
Барышей огромадных не зашибаем, но, между прочим, Бога гневить не будем: кормимся. Вот и нынче пригнал я в Москву-матушку вагон телятинки, продал его без убытку-с. Хорошо-с!
Захотелось это мне побаловаться чайком. Ну, что же, была бы охота! Захожу это я в трактир, что «Якорем» зовется. А мы про здешние трактиры московские наслышавшись: не только оберут тебя, как липку, а и самого украдут и цыганам спустят, коль смотреть в оба не будешь. Ну-с, хорошо-с! Вхожу это я, а сам думаю:
«Смотри, Митрич, не зевай! Не ровен час!» Слуга в раздевальне мне говорит:
– Купец, снял бы шубу, а то сопреешь!
«Шалишь! – думаю. – Не на дурака напал! Так я тебе и Поверил!»
– Ничего, милый, мы привыкши, – говорю я.
А шубу я себе справил степенную, с широким бобровым воротником – ну, словом, первый сорт. Да нашему брату иначе в Москву носа не показывай, коммерция того требует, опять же и для кредита. Ну, так вот-с, вхожу я в зал и усаживаюсь за столик, а шубы не скидываю. Выпил чайник-другой и взопрел.
Давай, думаю, скидану-ка я шубу здесь же, на спинку стула, и для верности сяду на нее, куда же ей в таком разе деваться? При мне и останется. Так и сделал.
И в такое это я, ваше высокородие, пришел благодушное равновесие, что и сказать нельзя. Без шубы стало вольготно, теляток хорошо продал, на сердцах легко и весело. Выпил это я не торопясь еще парочку чайников, рассчитался со слугою, даже гривенник ему, мошеннику, отвалил, да и встаю, чтобы облечься в шубу: глядь! Мать честная?! А воротника на шубе как не бывало! Я и сюды, я и туды, спрашиваю я половых, а они только смеются:
– Надо было, купец, шубу-то у швейцара оставить, все бы было цело!
Они, поди же, мошенники, сами же и обкорнали ее. Ну ж и жулье московское! Век буду жить – не забуду и внукам прикажу помнить! Явите Божескую милость, господин начальник, прикажите разыскать воротник! Ведь двести целковых заплачен, не сойтить мне с этого места!
НАХАЛ
Сыскной полиции стало известно, что вновь вернулся в Москву, отбыв свой срок высылки, некий ловкий шулер Прутянский. По дошедшим сведениям Прутянский принялся за старое, и я приказал произвести в номере его, в гостинице, обыск. Обыск ничего не дал.
И я, конечно, забыл об этом ничтожном случае.
На следующее утро мне докладывают, что какой-то чиновник в форме желает меня видеть.
– Просите.
С шумом раскрывается дверь моего кабинета, и высокий, осанистый господин, с гордо поднятой головой, в форменном кителе ведомства учреждений Императрицы Марии и с форменной фуражкой в руках, быстро подходит к столу, небрежно бросает на него фуражку и, не дожидаясь приглашения, плюхается в кресло.
– Что вам угодно?
– Да помилуйте! Это черт знает что такое! Вчера ваши люди ворвались ко мне в гостиницу, перерыли все вверх дном и, не извинясь даже, ушли. Да ведь это что же такое? Житья нет, если каждый будет безнаказанно врываться в твое жилище! Да я, наконец, буду жаловаться на вас в Петербург, если вы только не обуздаете ваших олухов!
– Как ваша фамилия?
– Коллежский советник Прутянский, – бросил он небрежно.
Будучи уже взбешенным необычайно наглым тоном моего посетителя да услышав еще фамилию известного, зарегистрированного шулера, я потерял всякое самообладание и, стукнув изо всей силы кулаком по столу, крикнул:
– Вон! Сию минуту вон, нахал этакий! Да я тебя, шулера, не только из кабинета, но и из Москвы немедленно выставлю! Вон, говорят тебе!
И, встав из-за стола, я стал наступать на него. Нахалы обычно бывают не менее трусливы, чем наглы. Это вполне подтвердилось на Прутянском. Забыв на столе фуражку, он кинулся к выходу и пугливо на меня оборачиваясь, стал царапаться и ломиться в шкаф, стоящий у стены, рядом с дверью.
– Куда в шкаф лезешь? Казенное имущество ломаешь! – крикнул я, притопнув.
Наконец, коллежский советник выбрался из кабинета, оставив на паркете следы своего необычайного волнения.
ГУЛЯКА
Ночью вдруг меня будит телефон.
– Алло, я вас слушаю, – проговорил я хрипло.
В трубке послышался полупьяный голос:
– Позвать ко мне главного начальника всей сыскной полиции Москвы и… и её уездов!
– Он самый у телефона. Что вам угодно?
– С вами говорит коллежский регистратор Семечкин.
– Очень приятно!.
– Мне то-о-же!…
– Что вам от меня нужно?
– Да как же? Помилуйте! Это Бог знает что?! Я говорю чеку, че-ло-о-веку… Подай еще графинчик водки, а он заявляет: «Поздний час, господин, из буфета не отпускают». И что значит «поздний час», когда, строго говоря, ранний… Да, наконец, опять же Лелечка… он меня компер… коммер… компрометирует в ее глазах.
Это же не порядок… Как вы находите?
– Конечно, конечно! Вы правы. А где же это вас так компрометируют?
– Как?… Неужели вы не знаете, а еще главный начальник всех сыскных уездов?! Странно!!
– Представьте, знал, да забыл!
– В «Слоне», в «Слоне», стыдитесь!
– Где же вы там: в общем зале или в кабинете?
– Что за вопрос?! Конечно, в зале! Моя Лелечка не станет шляться по кабинетам. Сидим справа от входа: я, Лелечка да приятель, Ладонов… Только он напрасно думает… Ничего у него с Лелечкой не выйдет!…
– Хорошо! Вы погодите немного, а я прикажу сейчас хозяину отпустить вам графинчик.
– Хорошо. Я этой услуги вам не забуду! Мерси!
По моему приказанию один из агентов тотчас же направился в ресторан «Слон» и, арестовав Семечкина, водворил его на остаток ночи в полицейскую камеру. На следующее утро мы встретились.
Семечкин оказался консисторским служащим, вспрыскивавшим вчера в «Слоне» свой первый, только что полученный чин. Это был добродушнейший и безобиднейший человек, лет 25, скромный, конфузливый.
– Ради самого Господа, господин начальник, не оглашайте мо его глупого проступка: и со службы-то меня выгонят, и жена съест живьем!
А как же это вы, господин коллежский регистратор, решились столь бесцеремонно беспокоить меня, да еще среди ночи.
Видит Бог, был пьян, пьян, как стелька!… Да разве трезвый я бы посмел?!
Пожурив его еще немного, я отпустил Семечкина на все четыре стороны и, конечно, не возбудил о нем дела.
Радость Семечкина была безбрежна.
НЕДОСТОЙНЫЙ ИЕРЕЙ
Как-то в 1907 году в Петроградскую сыскную полицию обратился сенатор X. Начальник полиции В. Г. Филиппов отсутствовал, и я, в качестве помощника, заменяя его, принял сенатора.
Ко мне вошел старик лет шестидесяти, весьма почтенного и благообразного вида и, сев в предложенное кресло, с опаской огляделся и негромким голосом заговорил:
– Я обращаюсь к вам по весьма щекотливому и, разумеется, совершенно секретному делу. В моей семье произошло несчастье, «и, быть может, вы сможете если и не ликвидировать его совсем, то, по крайней мере, ослабить его печальные последствия.
– Я к вашим услугам, ваше превосходительство.
Сенатор, беспокойно взглянув на меня, продолжал:
– Видите ли, у меня сбежала дочь, – и он сделал паузу.
Затем: – Это бы еще куда ни шло! Мало ли бывает: молодость, романы, любовь и подобные бредни. Но несчастие в том, что выбор моей дочери пал черт знает на кого. Ну, будь там какой-нибудь корнет, гусар, адвокат, артист, наконец, готов примириться на длинноволосом студенте, а то, подумайте, – кучер!
Грязный, неопрятный мужик, с дегтем, кислятиной и вшами!
Какая муха ее укусила, – ума не приложу. Во всяком случае, ни воспитание, ею полученное, ни среда, ее окружающая, не могли привить подобного вкуса. Я просто теряюсь в догадках, что это: эротическое помешательство или желание опроститься по рецепту Толстого? Быть может, я выжил из ума, отстал от века, впал в детство, но решительно отказываюсь понимать поведение моей Наточки.
Лошадиный Ромео умчал ее куда-то, и вот уже несколько дней, как об ней ни слуху ни духу. Я очень, очень прошу вас: помогите мне разыскать мою девочку. Но, ради Бога, никакой огласки, никакого скандала – это так важно и для ее чести, и для моей репутации.
Я успокоил, как умел, старика, обещав немедленно приняться за поиски.
Отыскать Тимофея Цыганова не представляло труда, так как имя его нам дал сенатор, а улицу, дом и квартиру – адресный стол. Я решил вызвать его в сыскную полицию и поговорить сначала по-хорошему.
Ко мне в кабинет вошел здоровенный малый, краснощекий, с длинной черной бородой лопатой и волосами, обильно смазанными деревянным маслом и подстриженными в скобку.
– Здравствуй, Тимофей!
– Здравия желаю, г. начальник!
– Послушай, братец, что ты там затеял?
– Это вы насчет чего же изволите?
– Полно, Тимофей, притворяться! Сам знаешь, что насчет сенаторской дочки говорю.
– Ах, эвона про что!
– Ну, так как же?
– Так что? Счастье мое, линия, стало быть, такая подошла!
– Счастье-то счастьем! Но подумай, что же ты делать с нею станешь? Разве она тебе пара?
– Известно: делать буду то, что обыкновенно делают. А пара она мне али нет, – это уж дело мое.
– Что же ты воображаешь, что сенатор на это и согласится?
– А, пущай их не соглашаются! Нам это безразлично!
– Как безразлично? Прикажет, – и разъединят вас.
– Ну, уж этому не бывать! Где это видано, чтобы мужа с женой, без их воли, разъединяли? Такого и закону нет.
– Да вы разве женаты?
– Как же-с! Поженившись законным браком.
– Кто же вас венчал?
– Известное дело, – поп, кому же другому?
– Какого же прихода?
– А вот память отшибло – не помню! – сказал с иронией Тимофей.
– Полно вздор городить! В какой церкви венчались?
– Не желаем говорить, – да и все тут! Хотите, узнавайте сами.
Делать с ним было нечего, и, отпустив его, я приказал агентам проверить во всех церквах брачные записи по метрическим книгам.
На что ушло дня три.
В конце этого срока заехал ко мне опять сенатор X., – справиться о ходе дела. Я передал ему мой разговор с Тимофеем, и старик, узнав о вновь приобретенном «бофисе», схватился лишь за голову и упал в кресло. Несколько отдышавшись и обдумав положение, он с грустью сказал:
– Ну, раз дело дошло до свадьбы, то тут не поможешь. Одно осталось, это пообтесать как-нибудь этого болвана да пристроить куда-нибудь в глухую провинцию на службу. Другого выхода у меня нет. Будьте добры, забудьте всю эту грустную историю и прекратите производство по этому делу.
Между тем из ревизии церковных книг выяснилось, что Тимофей Цыганов и девица X. такого-то числа были повенчаны настоятелем церкви Литовского тюремного замка отцом Владимиром Воздвиженским, причем запись эта в книге была вычеркнута и сбоку на полях имелась приписка отца Владимира: «Записано по ошибке».
Надо думать, что отец Владимир пронюхал за эти дни о поднятой тревоге и, узнав, что повенчанная им девица – дочь сенатора, струсил и вычеркнул запись. Будучи опрошенным, он заявил, что действительно собирался свершить обряд венчания и заранее заготовил запись в книгу, но, ввиду недоставления молодыми нужных документов, – венчать отказался и запись вычеркнул.
Подробные справки, собранные об о. Владимире, оказались ужасающими. Он принадлежал, очевидно, к тому редкому типу православных пастырей, не верующих ни в Бога, ни в черта и видящих в своем священстве лишь доходную статью, стремясь извлечь из всего максимальную выгоду, не брезгуя при этом никакими средствами. Вместе с тем и частная жизнь о. Владимира была порочна: вечные кутежи, иногда даже оргии, карты и женщины, – вот его обычное времяпрепровождение. В числе собутыльников его значился и пономарь церкви Литовского замка, приятель его, некий Афонов.
Добытые сведения об отце Владимире усилили, конечно, наши подозрения, и дело о нем продолжалось.
Запись в метрической книге почерком своим отличалась от приписки на полях, сделанной о. Владимиром. Мы раздобыли, прежде всего, образец почерка пономаря Афонова, и авторство его было немедленно установлено. Афонов оказался невероятным трусом и, будучи припугнут предстоящей тяжелой карой в случае упорства, быстро сознался во всем и рассказал, как было дело. Оказалось, что венчание свершилось за три тысячи рублей, причем невеста предъявила в виде документа всего какую-то визитную карточку с рекомендательной надписью. Свидетелями были: он, пономарь Афонов и тюремный сторож Иванов. Мы арестовали обоих, после чего был приглашен в полицию и отец Владимир.
В кабинет вернувшегося В. Г. Филиппова, где находился и я, был приглашен обвиняемый священник: откормленный человек с рыжей бородой, волнистыми кудрями, в шелковой рясе. Держать себя он пытался приветливо, независимо и боголепно.
– С хорошей погодой вас! – сказал он, подавая руку и взмахивая ею как-то сверху вниз.
– Садитесь, батюшка.
– Отчего-с, с превеликим удовольствием!
– Так как же, батюшка, стало быть, не венчали и свадьбы не было?
– Господи ты Боже мой! Да разве бы я посмел без документов!
Нет, господа! Свадьба – дело не шуточное. В таинстве этом, освященном Церковью Апостольской, не только духовно соединяются две жизни, но и преподается им обязанность к интимному сближению полов с целью продления рода человеческого…
В. Г. Филиппов прервал его:
– А знаете ли, батюшка, что на Голгофе, рядом со Спасителем, висел и вор на кресте, а вот здесь, – крест висит на воре! – и он указал на наперсный крест батюшки.
– Однако! – изумленно сказал священник, но, оправившись и приняв прежний елейный тон, он продолжал: – Оно, конечно, оскорблять меня вы здесь можете, я – беззащитен; ну, а все-таки почту своим долгом довести ваши слова до сведения Преосвященнейшего.
– Итак, батюшка, решительно: не венчали?
– Да лишусь я своего иерейства, ежели лгу! – и отец Владимир, встав и повернувшись к иконе, широко перекрестился.
– Семенов! – крикнул я. – Введите-ка Афонова.
Дверь раскрылась, и на пороге появилась сконфуженная фигура пономаря.
Он как-то по-идиотски осклабился и, обращаясь к отцу Владимиру, неожиданно радостно объявил:
– Володя, а я сознался!
– Ну и прохвост! – сказал сухо, но убедительно батюшка.
За свои свадебные спекуляции отец Владимир был лишен сана и приговорен к полутора годам арестантских работ.